Глава IX. Смерть Катона и триумфы Цезаря

Глава IX. Смерть Катона и триумфы Цезаря

Итак, у сторонников республики остался последний оплот – город Утика на берегу Средиземного моря (это на территории современного Туниса).

Когда там узнали, что сражение при Тапсе проиграно, что Сципион и Юба убежали, что Цезарь вот-вот подойдет к городу и будет его штурмовать и, конечно, осада будет недолгой – местные жители, пунийцы, наверняка откроют перед удачливым победителем ворота, как уже много раз было в таких войнах, в Утике начался полный переполох. Римские граждане – купцы, коммерсанты и прочие ринулись было бежать, но Катон всех успокоил, сказав, что эти вести, быть может, и неверны – всем ясно, что в таких случаях страх берет верх, преувеличивает опасность и так далее. Поэтому он советует подождать до утра и не отчаиваться.

Утром Катон собрал так называемый совет трехсот, состоявший из римских граждан, промышлявших тут в основном ростовщичеством и торговлей. Они кредитовали Сципиона, были богаты и влиятельны. Кроме того, в Утике были и сенаторы, бежавшие сюда от произвола Цезаря, и они тоже приняли участие в утреннем заседании. Катон со свойственной ему педантичностью стал перечислять, сколько продовольствия и вооружения есть у них для обороны, и получалось, что с этим вроде бы все в порядке – всего в избытке. Но вот с человеческими ресурсами плохо. Разве что можно надеяться на уцелевшие после битвы при Тапсе части, но неизвестно, придут ли они в Утику или куда еще. Кто-то предложил отпустить на волю рабов и тем самым получить воинов. Катон подумал и сказал, что хоть предки этого и не делали, но тут положение обязывает. Впрочем, добавил он, если совет решит сдать город без сопротивления, то он поймет это правильно, но полагает, что еще не все потеряно, есть возможность бороться и, быть может, победить и так далее…

Твердость духа Катона произвела на собравшихся хорошее впечатление. Его поддержали и обещали помочь и деньгами, и рабами.

Тем временем к Утике подошел большой отряд помпеянцев под командованием Марка Октавия. Он послал к Катону своего человека, чтобы выяснить обстановку в городе и договориться о разделе власти. Октавий колебался, не зная, заходить ли в Утику, где местное население ненадежно, или уходить в горы к царю Юбе. Катон сказал, что не удивляется гибели всего республиканского дела, раз даже в такой ситуации властолюбие у военачальников берет верх. И все же настоятельно советовал присоединиться к себе, а что касается жителей, то он их просто выгонит за городскую черту. Что и было сделано – их согнали в некое подобие слабо укрепленного лагеря перед воротами.

Тем временем на заседании совета в храме Юпитера решимость защищать город сменилась разноголосыми сомнениями, все больше людей склонялось к тому, чтобы послать к Цезарю переговорщиков. Великодушный и удачливый полководец наверняка их амнистирует, как обычно и поступает с побежденными в гражданской войне римлянами, а ведь им, простым торговцам и деловым людям, надо в первую голову думать о бизнесе, а не о политике или патриотизме. Отпустить рабов? Это сенаторам хорошо об этом говорить, а нам, которые этими рабами и торгуют? Конечно, они высоко чтят правнука великого Катона, этого достойнейшего среди современников человека, совесть республики и неподкупного патриота, но им-то, мелким букашкам, зачем рядиться в тогу великого человека? И так далее в том же духе.

Когда Катону об этом донесли, он ничего не сказал, а только велел записать имена тех, кто рабов отпустил и в каком количестве, чтобы знать, сколько людей у него прибыло.

А солдаты Октавия решили штурмовать лагерь аборигенов, но те их отогнали, и тогда они ворвались в город, стали грабить дома горожан и многих поубивали. Катон пытался было остановить грабеж, но его никто не слушал, поэтому он роздал каждому солдату по сотне сестерциев, и тогда только они успокоились и ушли из города в неизвестном направлении.

После ухода мародеров совет приступил к формированию делегации к Цезарю. Она была должна добиться помилования не только для горожан, но также для Катона и сенаторов. Если Катона Цезарь не амнистирует, они тогда готовы драться и отстаивать город до последней капли крови и тому подобное. Катон понимал, что это пустые слова, и сказал, что делегацию послать, конечно, надо, но вот только он настоятельно просит не вымаливать у Цезаря амнистии для него, Катона, потому что амнистируют лишь преступников, а он себя таковым не считает, а вот Цезарь – настоящий преступник и узурпатор. А если уж говорить о хваленом Цезаревом милосердии, то он также в нем не нуждается, потому что милуют побежденных, а он себя таковым опять же не считает.

Сенаторы тоже, впрочем, не рискнули дожидаться в Утике милостивой амнистии от ненавистного выскочки, зная, что ему иной раз не удается сдерживать кровожадные инстинкты своих озверелых солдат, как это случилось совсем недавно при Тапсе. Поэтому они решили покинуть город на кораблях, и Катон этому не препятствовал и делал все возможное, чтобы они поскорее отплыли. Сам он наотрез отказался плыть с ними, мотивируя это тем, что обязан защитить город.

С этого момента он уже твердо решил, что Цезарь ни при каких обстоятельствах не сможет проявить к нему свое грязное милосердие.

Вечером, когда отплыли сенаторы, Катон пригласил к ужину двух философов – стоика и перипатетика.

Разговор зашел о понятии свободы. Стоик сказал, что свободными людьми могут считать себя лишь люди разумные и добродетельные. А само понятие в чистом виде может быть рассмотрено и признано истинным лишь в мире идей, а не вещей.

Перипатетик возразил, что человек является продуктом природы, можно сказать, плоть от плоти мира вещей, а не идей…

Но Катон не дал ему закончить мысль и с несвойственной ему горячностью стал громко доказывать, что природа дала человеку лишь тело, а тело – это гнездилище грязи и мерзости, что природа тела и природа разума – различные понятия, и тело никогда не сможет противостоять разуму и так далее…

Перипатетик попытался защититься такой категорией, как счастье, которому никакой разум или идея не нужны. Разве у счастья есть понятие разума? Да и что такое чистый разум? Бесплотная идея, это лишь божеству может быть присуща такая форма существования, а не человеку…

Вот именно, сказал Катон, вот именно, так и следует поступать: высвобождать душу из тела и становиться свободным.

Философы замолчали, осознавая, куда клонит, подобно Сократу, стоик Катон. А тот перевел разговор на другую тему: все ли сенаторы отплыли? Все, ответили ему, в городе спокойно, но на море поднимается ветер. Если будет буря, то сенаторам не позавидуешь.

На этом ужин закончился. Катон прошелся по городу, проверил посты и лег спать, взяв в постель том Платона. Он читал «Федона». Как вы помните, речь там идет о бессмертии души, и беседа между мыслителями происходит в темнице, когда Сократ был уже осужден и чаша с ядом стояла наготове.

Пролистаем же и мы, дорогие читатели, вместе с Катоном те самые страницы, где Сократ накануне своей казни доказывает вечность души. Телесность, чувственность, говорит он, чем наделил нас создатель, никакого отношения к душе и истине не имеют, душа лишь тогда познает свет истины, когда перестает обретаться в теле.

Собеседники Сократа ему поддакивают, говоря, что душа человека существовала до рождения человека, стало быть, существует и после смерти.

А Сократ еще и еще раз убедительно доказывает, что душа не только бессмертна, но и неуничтожима, поэтому «когда к человеку подступает смерть, то смертная его часть, по-видимому, умирает, а бессмертная отходит целой и невредимой, сторонясь смерти».

Но куда же девается душа после того, как ее временное вместилище покоряется своей смертной природе? Та душа, говорит Сократ, которая всегда стремилась к познанию, совершенствовала сама себя в философских занятиях, «уходит в подобное ей самой безвидное место, божественное, бессмертное, разумное… и впредь навеки поселяется среди богов…»

Ну а душа, служившая «страстям и наслаждениям настолько, что уже ничего не считала истинным, кроме телесного», не очищенная знанием и воздержанием, воспарить не сумеет и будет обретаться «среди надгробий и могил – там иной раз и замечают похожие на тени призраки души».

Собеседники Сократа Симмий и Кебет, хоть и соглашаются с доводами мудрейшего философа, но все же у них есть сомнения, и они приводят пример с лирой. «Ведь если этот музыкальный инструмент сломать, – говорит Симмий, – струны и дерево хоть и будут осязаемы и видны, но музыки-то не будет, и если принять за душу лиры гармонию, то она едва ли будет существовать без лиры, поэтому душа при всей своей божественности должна немедленно разрушаться, как разрушается любая гармония, будь то звуков или же любых творений художника…»

Но Сократ, перед которым стоит чаша с ядом, вводит понятие идеи и вновь доказывает в своем стиле – задавая собеседникам вопросы и отвечая на их возражения, – что душа бессмертна.

Наступает наконец час ухода из жизни великого мыслителя, «самого лучшего из всех, кого нам довелось узнать на нашем веку, да и вообще самого разумного и справедливого» – так завершается это произведение Платона под названием «Федон».

Катону приписывают такие слова: «Лучше никем не повелевать, чем кому-либо служить! Без первого можно жить честно, со вторым же вообще нельзя жить».

Катон закрыл книгу и потянулся к мечу, что обычно висел у него в изголовье. Но меча не было. В чем дело? Почему нет меча, кто и зачем его взял? Он зовет раба и требует принести меч. Он в гневе. Кто посмел его обезоружить, когда враг стоит у ворот? Раб топчется на месте и не торопится принести Катону меч. Он не знает, как поступить; он получил кое-какие инструкции от домочадцев, а те – от философов, собеседников Катона за ужином, встревоженных его настроением и темой беседы.

Катон в гневе бьет раба по лицу. Да так сильно, что рука вспухает и кровоточит. На шум прибегают домочадцы и философы.

Катон набрасывается на них с упреками и бранью, негодуя, что они принимают его за невменяемого, он же возглавляет здесь оборону против узурпатора и несет ответственность за жителей, так что пусть меч немедленно принесут. И еще говорит им вот что: «Разве, если я захочу, я не могу удушить себя одеждой или разбить голову о стену, или броситься вниз головой, или умереть, задержав дыхание?»

Этим, как пишет Аппиан, он убедил родственников, и меч ему принесли. Успокоившись, Катон положил оружие рядом с собой и вновь взял книгу, перечитал некоторые места и наконец заснул. Ночью проснулся от боли в руке и попросил лекаря перевязать ее. Перед рассветом вновь осведомился об обстановке, и ему доложили, что все спокойно.

Он попросил его больше не беспокоить. Закрыл дверь и ударил себя мечом под грудную клетку. Удар оказался слабым – опухшая рука сплоховала. Он упал с ложа и опрокинул столик. На шум прибежали домашние. Увидели на полу Катона в луже крови. Он был жив и в сознании. Лекарь вложил вывалившиеся внутренности обратно в живот и зашил рану. Едва его оставили в покое и вышли из комнаты, он руками разодрал бинты и «как зверь, разбередил свою рану и живот, расширяя раны ногтями, роясь в них пальцами и разбрасывая внутренности, пока не умер».

Ему было сорок девять лет. И он действительно достиг бессмертия. Его честность, справедливость и стоическая мудрость до нашего времени остались легендарным эталоном. Он не дал возможности Цезарю проявить по отношению к себе его хваленое милосердие и тем самым втоптать в грязь и небытие.

Итак, Катон не дал Цезарю лишить себя бессмертия. Когда победитель прибыл в Утику и узнал о случившемся, то был страшно раздосадован и воскликнул: «О Катон, мне ненавистна твоя смерть, ибо тебе было ненавистно принять от меня спасение».

Казалось бы, противостояние закончилось, враг повержен, но Катон и мертвым оставался для Цезаря соперником на пути к божественности и бессмертию. Ведь Гай Юлий так или иначе стал причиной смерти достойнейшего и благороднейшего из римских граждан, снискавшего себе славу на ниве справедливости, – чистой и незапятнанной кровью арене, а не на войне, подобно прославленному завоевателю. Стало быть, какие бы подвиги ни совершал Гай Юлий Цезарь, сколько бы стран и народов ни завоевал, каким бы золотым дождем ни осыпал своих сограждан и какими бы лаврами ни увенчивался, – все равно – преступник, раз посягнул на совесть Рима. Так примерно могли рассуждать многие его современники. Катон символизировал собой в их сознании такие понятия, как справедливость (в отличие от цезарианского пощадизма), честность и благородство.

Примерно так, как выше сказано, воспринимала Катона и римская интеллигенция, в том числе и Цицерон, написавший хвалебную о Катоне книгу. Она привела Цезаря просто в ярость, и он, хоть и был, как всегда, сверхзанят государственными делами, все же нашел время для написания своей о благородном Марке Порции Катоне книги под названием «Анти-Катон».

Текст этот, к сожалению, утрачен, остались лишь незначительные фрагменты, но и по ним можно судить, как глубоко ненавидел Цезарь этого человека. Никто, кроме Катона, не вызывал у него такого раздражения и негативных эмоций, и об этом можно судить по тем отрывкам, что сохранились. Пытаясь любым способом очернить своего духовного антипода, он притягивает на помощь такие факты, которые его самого обливают грязью с ног до головы, но он этого, похоже, и не способен заметить. Автор этого сочинения открыто, к примеру, признается, что сестра Катона Сервилия была его любовницей, стало быть, женщиной легкого поведения. Так вот, говорит автор, если сестра, дескать, была шлюхой, то что вы хотите от брата? Какое тут может быть благородство, честность и совесть, если они из одной семьи?

Просто поразительно, какой беспомощный приводится аргумент. Не говоря о том, что Сервилия была лишь сводной сестрой Катона, в этой ситуации Цезарь выставляет себя в негативной роли соблазнителя. Причем с корыстными, как это всегда у него и бывало, целями.

А вот еще один аргумент. Всем была хорошо известна любовь Катона к своему брату Квинту. Когда тот внезапно умер, причем это случилось на чужбине, Марк Катон горько оплакал смерть своего брата и, по римскому обычаю, сжег его тело и поставил на его могиле памятник из фасосского мрамора. Обошелся он Катону недешево: целых восемь талантов. А что пишет об этом Цезарь? Дескать, после того как Катон сжег тело, он просеял через сито прах своего брата в поисках золота. На кого он этими россказнями рассчитывает? На совсем уже наивного простака? Катон потратил восемь талантов на памятник, а затем стал искать какие-то крупицы, чтобы возместить издержки?

Обвинил он Катона и в пьянстве. А тот, наоборот, говорил, по Светонию, что «Цезарь один из всех берется за государственный переворот трезвым».

Еще один факт, описанный Аппианом. У Катона был друг по имени Гортензий. Его жена была бесплодной, и этим его друг очень сокрушался. Тогда Катон отдал Гортензию на время свою жену Марцию, а когда она забеременела (от Гортензия, разумеется), взял ее к себе обратно в дом. Этому можно дать противоречивую оценку. С одной стороны, это акт самопожертвования, Катон нанес себе тем самым глубокую душевную рану, а с другой (так наверняка рассуждал Цезарь), он сделал из своей жены, добропорядочной матроны, гетеру, тем самым оскорбил и унизил.

Напомним читателю и о наместничестве Катона на Кипре. Помните, когда он возвращался в Рим, на корабле возник пожар и сгорели деловые бумаги? Человек Цезаря Клодий обвинил тогда Катона в умышленном поджоге с целью скрыть свои финансовые нарушения и погреть на этом руки. Если Катон, как и всякий наместник, и имел возможность обогатиться на Кипре, но, как честный чиновник, этого не сделал, то что можно сказать об авторе пасквиля, ограбившем всю Галлию, Испанию, Египет и Африку?

Цезарь как-то сказал, что «Катону не дают покоя старые обиды», имея в виду, что в свое время он помешал Катону избраться консулом. Катон, кстати, по этому поводу не слишком сильно расстраивался. Но до этого, как мы помним, своими затяжными речами в сенате он помешал Цезарю сделать два дела сразу – избраться заочно консулом и справить триумф.

Но теперь, когда он мертв, можно справить четыре триумфа сразу: галльский, египетский, понтийский и африканский. Все триумфы были отпразднованы по возвращении Цезаря в Рим с неслыханной пышностью, размахом и расточительством. Он затмил казавшиеся верхом роскоши недавние триумфы Помпея. Для каждого из шествий изготавливались детали носилок, колесницы, сбруи и прочего из одного материала: для галльского триумфа – из лимонного дерева, для египетского – из акации, для понтийского в дело шел черепаший панцирь, а для африканского, само собой, слоновая кость.

Добыча, которую несли рабы на изукрашенных носилках, была такой богатой, и ее было так много, что римские граждане были просто в шоке от такого невиданного ранее изобилия всего награбленного Цезарем в разных странах. В процессии вели, конечно, и знаменитых пленников, среди которых был и заклятый враг Цезаря галл Верцингеториг; в африканском триумфе зрители могли видеть малолетнего сына убитого Петреем нумидийского царя Юбы – он станет не только царем под именем Юба II, но и знаменитым писателем и ученым. В египетском триумфе самой знатной пленницей была сестра Клеопатры Арсиноя. В этом триумфе Цезарь в окружении сорока слонов, на спинах которых горели факелы, в наступивших сумерках проехал через всю столицу.

Для нашего героя наступил наконец-то настоящий праздник, ставший наградой за многолетние лишения и смертельные риски в многолетних войнах. Ради этих счастливых долгожданных дней он отчаянно дрался с галлами, германцами, испанцами и прочими бесчисленными племенами и народами, затем пришлось уничтожить и десятки тысяч своих же соотечественников в гражданской войне.

Триумфы отмечались с конца августа по конец сентября с небольшими интервалами, которые были заполнены еще более грандиозными празднованиями и пирами.

На пиру сорок шестого года пьянствовали и угощались за счет победителя десятки тысяч человек. К каждому из столов, за которым пировали по девять человек, подавалась амфора фалернского вина, а это более двадцати литров и кадус (бочка) хиосского вместимостью тридцать восемь литров. Этот пир на весь Рим длился не один день, и на нем, помимо прочего, было съедено шесть тысяч миног общим весом более двух тонн.

Вот такие масштабы. А какие он устраивал вечеринки! На них выступали разные хоры и балеты, пели иноземные певцы и певицы, танцевали свои танцы представители разных народов, а военный танец был исполнен сыновьями вельмож из Малой Азии.

В эти дни можно было увидеть и троянскую конную игру, и состязания атлетов на Марсовом поле, и обычные для римлян скачки в Большом цирке. А впервые столичные жители увидели такое зрелище, как навмахия, то есть морское сражение. Для этой цели на берегу Тибра был выкопан пруд, где четыре тысячи гребцов, разделенные на две флотилии, показали искусство морского боя. Помимо инсценированных во время триумфальных шествий наиболее ярких эпизодов завоевательных войн, великий полководец дал, так сказать, и наглядные бои прямо в Большом цирке; с каждой стороны сражались по пятьсот пехотинцев, тридцать всадников и двадцать слонов.

В память о своей покойной сестре Юлии победитель на целых девять дней занял Форум, где были устроены звериные травли, введенные в обиход развлечений римской толпы еще Суллой, но Цезарь превзошел на этот раз своих предшественников более широким размахом – за время этих кровавых игрищ было уничтожено четыреста львов.

Впервые римляне увидели и известную в Фессалии тавромахию, предшественницу корриды: всадник на всем скаку должен был ухватить быка за рога в самом прямом смысле. Не с тех ли времен вошла в обиход и известная пословица?

Устраивались, конечно, и обычные гладиаторские бои, но и тут Цезарь не поскупился как на количество сражавшихся не на жизнь, а на смерть бойцов, так и на их вооружение и доспехи, сверкавшие на арене серебром.

Впрочем, великий завоеватель мог себе это позволить. Только в государственную казну он по окончании войн внес гигантскую сумму в шестьсот миллионов сестерциев. Помимо этого устроил выставку награбленных им сокровищ. На столах красовались две тысячи восемьсот двадцать две диадемы из золота, весившие в общей сложности две тысячи четыреста четырнадцать фунтов (фунт тогда «весил» чуть больше трехсот граммов), а также навалил груды золотых монет на сумму шестьдесят тысяч талантов.

Ничего, впрочем, удивительного в этом нет – ведь Цезарь ограбил практически всю Европу, доступную ему часть Азии и Африки. Своей фантастической добычей он решил поделиться и с гражданами, устроив бесплатные раздачи. Каждый получил по десять модиев зерна (модий равен восьми примерно литрам), по десять фунтов масла и по четыреста сестерциев звонкой монетой. Такого еще не бывало, поэтому Рим был просто опьянен щедротами Цезаря.

Не менее щедро были одарены и преданные воины, принесшие ему столько славных побед. Каждый ветеран помимо обещанной земли получил по двадцать тысяч сестерциев, каждый центурион – по сорок тысяч, а каждый трибун – по восемьдесят. Цезарь сполна расплатился со всеми, кому обещал. И все-таки нашлись среди солдат и недовольные. Они потребовали, чтобы полководец помимо денег дал им еще и то, что горожанам, – хлеб и масло. Это настолько возмутило диктатора, что он приказал нескольких недовольных казнить, а их головы прибить к стене Региа, где вывешивали череп Октябрьского коня, то есть жертвоприношение, какое совершалось лошадью каждый год пятнадцатого октября.

Этот поступок говорит не только о жестокости. Если бы он просто казнил неблагодарных легионеров, это было бы в порядке вещей, но он пригвоздил их черепа к жертвеннику и таким образом принес человеческое жертвоприношение, чего в Риме не бывало со времен седой древности, жертвами служили обычно любые животные, но не люди. Этим он давал понять соотечественникам, что он не только их правитель, но и, подобный богам, хозяин их судеб.

Со свойственным ему упорством и целеустремленностью он стал после окончательной победы над оппозицией утверждать свою личность и как объект поклонения. Свои триумфы он обставил не только с большей, чем его предшественники, пышностью и роскошью, но и с такими, например, новшествами. Его колесница была запряжена не гнедыми, как было принято, конями, а белыми, а это было привилегией царей, и сам Ромул справлял свой триумф также на белых конях. Кроме того, Цезарь въехал в Рим до триумфа, что тоже являлось серьезным нарушением традиций.

Уже на другой день он освятил храм Венеры-Прародительницы, явно намекая современникам, что он является потомком богини и ему, стало быть, как и ей, следует поклоняться. Кроме этого были введены культы Победы Цезаря и Фортуны Цезаря. Но об этом более подробно мы поговорим в следующей главе.

И хоть ликование народа во время и после этих великолепных триумфов с последующей раздачей добычи деньгами, зерном и маслом было велико, все же праздники были омрачены утратами, какие понесла практически всякая римская семья во время этих войн. Как показала произведенная в этом году перепись, число римских граждан убавилось наполовину. Вот такой страшной ценой заплатили Цезарь и Помпей за свои победы и удовлетворение своих честолюбивых амбиций.

Но гражданская война еще не была завершена. Разбитые в Африке помпеянцы во главе с сыновьями Помпея, Лабиеном, Аттием Варом и другими объявились в Испании. Ставленник Цезаря наместник Квинт Кассий так нещадно грабил местное население, что оно готово было принять любую помощь от кого угодно. Кассий был нелюбим и колонистами, поэтому они организовали на него покушение, после чего от его пяти легионов откололись два, так что Цезарю пришлось слать лихоимцу подкрепление, и в конце концов он заменил его Требонием.

Но это было уже запоздалое решение. Мятежные легионы перекинулись к помпеянцам, в руках которых оказалась практически вся Дальняя Испания.

Цезарю пришлось вновь прервать свои триумфальные римские каникулы и отправиться в Испанию во главе девяти легионов и многочисленной конницы.

Он прибыл туда в конце сорок шестого года. У него было желание закончить эту кампанию как можно скорее, он понимал, что не может больше злоупотреблять терпением своих солдат, измотанных предыдущими многолетними войнами, их силы были уже на пределе. Правда, они получили сполна после триумфов, но им хотелось этими деньгами и наделенной землей попользоваться, а не умирать на полях сражений.

Цезарь всячески навязывал помпеянцам генеральное решительное сражение на открытой местности, но Гней Помпей, возглавивший после смерти отца его дело, уклонялся от этого, предпочитая изматывать противника, и заставлял его штурмовать города и заниматься прочей военной рутиной. Но вновь фортуна или случай оказались на стороне Цезаря. Помпей отошел к городу Мунду (нынешняя Монтилья), занял его и намеревался идти дальше к югу, но разлив реки Марчены остановил его, и сражение оказалось неизбежным.

Оно было ожесточенным, и чаша весов военной фортуны колебалась то в одну, то в другую сторону. В определенный момент ряды непобедимой Цезаревой армии дрогнули. Полководец хватал знаменосцев и поворачивал их лицом к врагу, орал на солдат, что они отдают победу сопливым мальчишкам (имея в виду сыновей Помпея) и все такое прочее, но это мало помогало. Тогда он выхватил у одного из солдат щит и пошел один на передовую линию. Говорят, в его щит впились десятки вражеских копий. Офицеры, по долгу чести, вынуждены были пойти ему на выручку, а за ними и солдаты. Таким образом, боевой дух был восстановлен, а этот бой подарил нам еще одну историческую фразу великого полководца, что он всегда сражался за победу, а здесь он бился еще и за собственную жизнь.

Перелом в сражении наступил в тот момент, когда конница мавретанского царя Богуда (того самого рогоносца, чья жена побывала в объятиях Цезаря) ударила в тыл и подошла к лагерю помпеянцев сзади, отчего Лабиен вынужден был развернуть свои войска против вражеской конницы. Солдаты других легионов подумали, что пошло отступление и тоже повернули в обратную сторону. Начался хаос, неразбериха, паника, чем и воспользовалась конница Цезаря и довершила сражение до победы.

Резня была страшная, об этом и говорить нечего. И вновь со стороны победителя потери были хоть и значительные (тысяча убитых и пятьсот раненых), зато помпеянцы потеряли тридцать пять тысяч человек, причем в этом сражении погиб и бывший соратник Цезаря по Галльской войне, а затем непримиримый его противник – Тит Лабиен.

Помпей бежал, сел на корабль, но вражеская эскадра нагнала его. Когда он спасался на берег, зацепился ногой за снасть; ее стали рубить, чтобы он мог выпутаться, и поранили ногу. Ему все-таки удалось скрыться, но ищейки Цезаря обнаружили его, и Гней Помпей разделил судьбу своего отца. Победителю поднесли также голову и сына Помпея Великого. Младшему Помпею, Сексту, удалось бежать в Северную Италию.

После этой победы слава Цезаря достигла апогея. Восхищались не только его человеческими способностями: умом, волей, талантом полководца, сопряженным с удачей, и тому подобным, современники стали видеть в нем сверхчеловека, равного обитателям Олимпа небожителя.

Когда до Рима дошла весть о победе при Мунде, сенат откликнулся на нее совершенно неслыханными почестями: было объявлено о пятидесятидневных молебствиях, Цезарю присваивались звания Отца Отечества и Освободителя. Логика присвоения последнего титула совершенно непонятна: Рим не был завоеван иноземцами, и Цезарь, таким образом, освободительными войнами никогда не занимался, всегда – завоевательными, а кроме того, понятие свободы всегда ассоциируется с республиканской демократией, с которой Цезарь ожесточенно боролся и сумел ее победить. Но тем не менее сенат постановил воздвигнуть также и храм Свободы, установить на Рострах две статуи диктатора, а третью на Капитолии среди статуй римских царей. Но и этого сенаторам показалось мало – четвертая статуя была помещена в храме Квирина с надписью «Непобедимому богу», а изображения Цезаря из слоновой кости должны были нести во время торжественной процессии (как в свое время в СССР носили портреты генсеков).

Ранее, после победы в Африке, он был провозглашен диктатором на десятилетний срок с правом ходить в окружении семидесяти двух ликторов, цензором на двойной срок, что давало ему возможность формировать состав сената по своему усмотрению, а народным трибуном он был уже с сорок восьмого года.

Титул императора, а после победы при Мунде, последней, заметим, победы, он получил его в третий раз, становится отныне постоянным и является неотъемлемой частью его имени. Монеты с его профилем имели по кругу надпись: «Император Юлий Цезарь». Титул этот дожил до наших дней и является синонимом абсолютной власти.

Кроме того, он отныне имел право появляться в общественных местах в одеянии триумфатора и постоянно носить на голове лавровый венок, что ему нравилось больше всего, потому что пахучие листья скрывали лысину; к тому же он щеголял в высоких красных сапогах, какие носили в древности римские цари.

Да и ни для кого не было сомнений, что вернулись старые времена единоличной власти, и республиканцы горько оплакивали поверженную к ногам диктатора некогда демократическую родину. Цицерон писал, что в Цезаре он видит «царскую власть, невыносимую не только для римлянина, но даже для какого-нибудь перса».

Был отпразднован и пятый триумф после окончательной победы над помпеянцами. Это тоже стало пощечиной остаткам республиканской оппозиции, да и противоречило традициям: до этого триумфы отмечались по поводу побед над другими народами, а этот, так называемый испанский, посвящался победе над своими же соотечественниками в гражданской войне. Плебейский трибун Понтий Аквила в знак протеста не встал во время процессии. Позже он станет для Цезаря постоянным объектом насмешек. По тому или иному поводу он говорил: «Я сделаю это, если мне позволит Аквила». А перед концом жизни он уже откровенно над ним издевался такими, к примеру, фразами: «Аквила, потребуй от меня, чтобы я вернул республику, благо ты трибун…» И так далее.

На этот раз колесница триумфатора, носилки, упряжь, доспехи и другое, нужное для шествия, было украшено полированным серебром. Были даны и пиры, причем триумфатору показалось, что угощение скудновато, и он распорядился повторить для народа через четыре дня более обильное и щедрое пиршество.

Эти мероприятия происходили осенью сорок пятого года, и до мартовских ид сорок четвертого оставалось всего полгода.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.