Глава IV КОРОЛЕВА-СОЛНЦЕ

Глава IV

КОРОЛЕВА-СОЛНЦЕ

«Когда она улыбалась, это было настоящее солнечное сияние, и каждый спешил погрузиться в него».

Дж. Харингтон, придворный

Первая среди земных дев, вторая среди небесных

Необыкновенное воодушевление, переполнявшее англичан после победы над врагом, их уверенность в собственных силах создали то, что называют духом елизаветинской Англии. Страна снова становилась, как ее любили называть встарь, «веселой Англией», обильной и радостной, «цветущим садом в ограде моря». Под счастливой рукой Елизаветы многие подданные ощутимо богатели, сельская округа лихорадочно перестраивалась в соответствии с последними модами в архитектуре. Один из иностранцев подметил, что «англичане строят так, словно собираются жить вечно, а веселятся, будто умрут завтра».

Их королева и ее двор задавали темп этой энергичной, пульсирующей жизни. Эта женщина, казалось, была неподвластна времени. Она решительно не желала стареть, и поразительно, что это ей удавалось. Придирчивые наблюдатели, в том числе независимые иностранцы, в один голос утверждали, что в конце 80-х годов королева вдруг похорошела и стала даже привлекательнее, чем десять лет назад. Что было причиной тому — новые ли моды и изменившийся покрой платьев, который ей чрезвычайно шел, ухищрения ли гримеров и парикмахеров или вновь обретенное душевное равновесие и подъем? Очевидно, все вместе. Ее здоровье, несмотря на периодические мигрени, боли в костях и кажущееся хрупким сложение, отличалось завидной крепостью. И в свои пятьдесят она по-прежнему много скакала верхом, легко танцевала и была неутомимой охотницей. Придворные, величавшие ее Дианой, могли не краснеть за эту маленькую лесть. В то же время Елизавета была способна работать день и ночь, когда того требовало дело, и часами просиживала с Берли над государственными бумагами. Ее министры и фавориты старели, мучились подагрой и желудочными коликами, а их госпожа, смеясь, царила среди поклонников новых и новых поколений. Когда королеве было уже за шестьдесят, кто-то из придворных стал умолять ее отложить летнее путешествие по стране: все эти бесконечные переезды, ночевки вдали от дома, чужая кухня становились слишком утомительными. Елизавета иронично скомандовала в ответ: «Старики остаются, едут только молодые!» — и возглавила процессию.

Ею невозможно было не восхищаться. Давно прошли те времена, когда англичане боялись, как бы женщина на троне не довела страну до греха, и лихорадочно пытались сосватать ее. Она доказала свое право управлять ими. «Наша дорогая леди-суверен» — именовали ее в выспренних политических трактатах, «доброй королевой Бесс» — звали ее в просторечье. «Роман с нацией» продолжался.

Именно в это время начала складываться «золотая легенда» о Елизавете, над созданием которой потрудились и сама королева, и ее официальная пропаганда. Она, как опытная актриса, умела чрезвычайно талантливо «подавать» себя — всегда в наиболее выгодном свете и самом лучшем ракурсе. Явления Елизаветы перед публикой становились все грандиознее, портреты изображали ее с сияющим нимбом вокруг головы, она преподносилась и воспринималась как настоящая богиня. Культ королевы более всего удивляет своей разносторонностью. Не осталось ни одной ее черты или добродетели (подлинной или мнимой), которые не были бы обыграны в сравнениях с богинями или героинями всех времен и народов, языческими и христианскими. Она являла собой целый пантеон, каждый мог избрать свой путь поклонения: в ней чтили Мать Отечества, Прекрасную Даму, Минерву, Диану-Цинтию, Астрею, Титанию, но прежде всего символ Чистой Девственности — мистический талисман, оберегающий и спасающий Англию.

Ее «девственность» была краеугольным камнем пропагандистского мифа о Елизавете. Почитание непорочной девы имело стойкую христианскую традицию. В противовес женщине-Еве, вкусившей запретного плода и ставшей орудием дьявола, погубительницей рода человеческого, девственница должна была спасти его. Дева Мария была первой среди чистых богоугодных созданий, возглавляя целую вереницу средневековых святых мучениц и героинь, подобных Жанне д’Арк. После победы над Армадой многие уверовали в то, что их «Виргиния» была послана им свыше как знак божественного благоволения к их острову и символ непоколебимой истинности протестантской веры. Поэтому она и оказалась способна явить миру чудо — отвратить от их страны полчища дьявола, пришедшие под флагом католической Испании. И вот уже с той же уверенностью, с какой Дрейк полагал, что его нация первая и сильнейшая в мире, англичане поместили свою королеву-девственницу над всеми остальными. Выше нее на лестнице, ведущей в небо, было позволено остаться только Деве Марии. Среди небесных дев Елизавета была вторая, «но среди земных — первая». Однажды в Лондоне поймали сумасшедшего, каких много везде и во все времена. Он называл себя Христом, в чем тоже не был оригинален, но симптоматично, что несчастный полагал, будто родился от Бога Отца и королевы Елизаветы. Это ли не успех тюдоровской пропаганды? Молодые женщины считали ее имя и изображения талисманом.

Народное сознание исстари наделяло английских королей магическими свойствами. Согласно древним кельтским верованиям, истинный король должен был обнаружить свою сакральную природу в целом ряде испытаний, что гарантировало его народу процветание и мир. Века христианства не смогли вытеснить эту веру, лишь видоизменив характер чудес, в которых король являл свою мистическую силу. Одно из них — исцеление золотушных. По обычаю английские короли время от времени налагали руку на выстроившихся в очередь больных или прикасались к вздувшимся лимфатическим узлам, излечивая, как полагали, этот недуг. Поскольку король был Божьим помазанником, его целительная сила в глазах современников исходила от самого Бога, а монарх, подобно священнику в церкви, служил лишь орудием Всевышнего. Со временем этот ритуал стали приурочивать к Пасхальной неделе, чтобы подчеркнуть эту связь. Однако немаловажно, что до XVI века способность исцелять считалась привилегией королей-мужчин, но никак не женщин, ибо, как заметил Джон Фортескье, знаток английского права и обычая, «дар этот не распространяется на королев».

Но времена изменились, и вслед за старшей сестрой Марией Елизавета взяла на себя смелость исполнять этот обряд. Он был необыкновенно важен для нее в пропагандистских целях, так как свидетельствовал о законности ее притязаний на престол, о их санкционированности свыше. Современники верили, что прикосновение королевы-девы должно быть особенно целительным, и она охотно и часто занималась «врачеванием» золотушных — не только по религиозным праздникам, но всякий раз, когда к королевским докторам накапливалось достаточно много просителей, страдающих этим недугом. Доктора исследовали его природу, дабы удостовериться, что речь идет именно о золотухе, а не о какой-нибудь другой болезни, и допускали страдальцев к коронованной целительнице. Чутко улавливая возможность укрепить свой престиж во время публичной церемонии, Елизавета не оставляла эту милосердную практику в течение всей своей жизни. Она же первой стала практиковать «излечения» и во время своих поездок по стране. Обычно же церемония происходила в Вестминстерском дворце в часовне Святого Стефана. Королеве прислуживали, держа салфетки и тазики с водой, высшие должностные лица — лорд-казначей, лорд-канцлер и другие члены Тайного совета. Уже сама эта обстановка должна была произвести глубокое впечатление на больных. Елизавета, по природе своей прекрасная актриса, наделенная царственной внешностью, умевшая подчинять людей своей воле и в то же время располагать их к себе, вполне могла благотворно влиять на впечатлительных больных. Достоверно, что перед каждым «сеансом» она внутренне настраивалась и подолгу молилась. Один из ее приближенных вспоминал: «Как часто я видел Ее благостное Величество коленопреклоненной, душой и телом погруженной в молитву, как часто видел я, как ее необыкновенные руки, те, что белее самого белого снега, без всякой защиты прикасались смело к болячкам и язвам и лечили их. Как часто видел я ее осунувшейся от усталости, как в тот день, когда она излечила тридцать восемь человек от их воспаленных наростов». И каждый излечившийся (или полагавший, что излечился) больной был ее аргументом в споре с оппонентами-католиками и отцами иезуитами, со всеми, кто не признавал ее законной королевой Англии. Если бы это было не так, Господь не позволил бы ей врачевать.

Елизавета «соприкасалась» со своим народом не только через золотушных. Существовал еще один полуцерковный-полусветский обряд, которому она неизменно следовала, ибо он нес в себе еще более важный идейный смысл. На Пасхальной неделе, в Чистый четверг, множество простых людей, обделенных и страждущих, становились участниками удивительно трогательной церемонии. По примеру самого Христа, не погнушавшегося омыть ноги собственным ученикам, королева Англии в этот день совершала ритуальное омовение ног такому количеству бедных женщин, которое соответствовало числу ее лет. Существует прекрасная миниатюра работы Левины Тирлинг, изображающая елизаветинский Чистый четверг. Еще молодая королева, одетая в голубое платье — символический цвет Девы Марии, в сопровождении придворных дам в специальных фартуках и с полотенцами проходит вдоль двух рядов престарелых больных женщин, сирых и убогих вдовиц. Чисто и опрятно одетые по этому случаю, они чинно восседают на специальных скамьях. Елизавета опускалась перед каждой женщиной на колени на специальную подушечку, омывала ей ноги в серебряном тазу с ароматической водой и цветами, вытирала их полотенцем, целовала каждую ступню, а затем осеняла ее крестным знамением. (Справедливости ради надо заметить, что до королевы им уже трижды мыли ноги чиновники двора, ведавшие раздачей милостыни.) После этого каждая из бедных женщин получала кусок сукна на платье, пару туфель, еду, стакан вина и кошелек с медными монетами по числу ее лет, а придворные дамы отдавали им фартуки, что были на них надеты во время церемонии.

Когда в Риме во время пасхальных служб папа провозглашал анафему еретикам-протестантам, отступникам от истинной веры, Елизавета в Лондоне отвечала демонстрацией подлинного христианского смирения и благочестия, уподобляясь в глазах зрителей самому Христу. Итак, женщина выполняет мистические обряды подобно священнику и даже подражает самому Богу — не чрезмерная ли это гордыня, не богохульство ли? Нет, считали современники, если эта женщина — их благословенная девственная королева, их Элиза. Если же возникали сомнения, немедленно находились и те, кто мог на них ответить, как лорд Норт: «Она — наш земной бог, и если существует совершенство во плоти и крови, это, без сомнения, Ее Величество!»

Тысячеликая богиня

Ренессансная наука властвовать прочно включила в арсенал своих средств изобразительное искусство. Англичане в этой сфере были послушными и сообразительными учениками итальянцев и французов. Отец Елизаветы первым из английских монархов по-настоящему озаботился созданием собственных программных парадных портретов, служивших прославлению его могущества, и навсегда остался в памяти таким, каким его запечатлел Ганс Гольбейн. Потом с образцов, написанных кистью великого мастера, изображения короля копировали менее искусные английские живописцы, чтобы его «персона» появилась в замках и дворцах придворных, в университетских колледжах, на страницах печатных Библий, на королевских патентах и грамотах. Таким образом, все больше подданных могли лицезреть своего монарха в том облике, который казался ему наиболее выигрышным. Ни Эдуард, ни Мария не сумели существенно развить плодотворное начинание отца. Откровенно говоря, у обоих не хватило для этого ни внешних данных, ни воображения, ни артистических склонностей, но главным образом — времени. Именно Елизавета за время своего сорокапятилетнего царствования произвела настоящий переворот в английской «визуальной» пропаганде. Чутье женщины, любившей смотреться в зеркало и играть на публику, ее не подвело, подсказав, сколь многого можно добиться, размножив свои отражения и разослав их во все концы. А изображений этих были сотни и сотни. Едва ли кто-нибудь другой из государей того времени имел такую обширную галерею собственных портретов.

Ее пропагандистское искусство начиналось с довольно тяжеловесных попыток ранних лет: первым шагом в выработке официального имиджа стала новая государственная печать, которая привешивалась ко всем важным документам и, естественно, несла на себе изображение государыни. Елизавета повелела отлить себя сидящей на троне с королевскими регалиями — весьма традиционная композиция. На оборотной стороне она же гордо гарцевала на скакуне в окружении своих любимых символов — увенчанной короной розы и шиповника, а также «французских» лилий — намек на ее права на французский престол. Вместо девиза своей сестры Марии: «Истина — дочь времени», — явно указывавшего на восстановление католической веры в Англии, Елизавета избрала многозначительные и более отвечающие ее политической программе слова: «Pulchrum pro Patria pati» («Прекрасно страдать за Родину»). Но все же на своих ранних портретах, грамотах и патентах королева выглядела совсем юным существом в горностаевой мантии с державой и скипетром, едва ли способным внушить трепет или почтение.

Уже достаточно скоро Елизавета перестала удовлетворяться примитивными изображениями, схематичными и без большого портретного сходства. И в 70-х годах появилось несколько больших аллегорических картин с ярко выраженной политической программой, где она была главным действующим лицом. Все они обыгрывали одну и ту же идею: с приходом Елизаветы в Англии воцарились мир, счастье, благоденствие и истинная религия. Одно из этих произведений, условно называемое «Протестантское наследование» (1572), изображает короля Генриха VIII сидящим на троне и вручающим меч бледному мальчику — Эдуарду, преклонившему колено перед отцом. Справа от короля, чуть-чуть отодвинутая на задний план, не имея ни зрительного, ни осязательного контакта с Генрихом, стоит Мария Католичка, держа в руке букет из трех тюдоровских роз. Она ведет за собой своего мужа Филиппа II, за спиной которого маячит грозная фигура бога войны Марса. Намек автора более чем прозрачен — государи-католики ввергли Англию в войну. На первом же плане, по левую руку от короля, гордо стоит истинная героиня картины — Елизавета, несколько бесцеремонно заслоняя своего ушедшего в небытие брата. За ней — аллегорическая женская фигура в развевающихся одеждах. Это Мир, попирающий меч, копье и щит — атрибуты войны. Картину дополняет фигура с рогом изобилия в руках. Смысл аллегории предельно ясен: Елизавета приносит с собой покой и процветание. В разных вариантах эта идея обыгрывалась многократно. Например, в портрете Елизаветы работы Маркуса Гирердсастаршего, на котором королева изображена попирающей меч, с оливковой ветвью в руке, или в многочисленных перепевах темы о кормлении «голландской коровы».

Однако все эти сюжетные картины, требовавшие внимательного прочтения, были еще очень традиционными с точки зрения искусства пропаганды. Настоящие перемены начались в 80-х годах, когда у королевы появился новый художник. Его звали Николас Хиллиард. Сын ювелира и сам искусный ювелир, он происходил из семьи убежденных протестантов, эмигрировавших в Женеву при Марии Тюдор. В 1572 году он впервые удостоился чести писать миниатюрный портрет государыни. Граф Лейстер взялся покровительствовать молодому англичанину, которому трудно было еще соперничать с иностранными мастерами, работавшими при елизаветинском дворе, — Маркусом Гирердсом и Федерико Цуккаро, а также с авторитетным соотечественником Джорджем Гауэром. Побывав во Франции, Хиллиард заметно прибавил в мастерстве и вернулся в Англию сложившимся портретистом, хотя из-за интриг Гауэра ему предоставили право писать только миниатюрные портреты королевы. Тем не менее именно он, Хиллиард, стал тем художником, чьи образцы пришлись Елизавете по душе; она любила позировать ему на открытом воздухе, «в хорошо освещенных солнцем аллеях парка». Именно Хиллиард прославил Елизавету, создав ее канонический образ.

В портретах Хиллиарда не было места многословному аллегорическому рассказу, в них доминировало лицо королевы — с изящными чертами, прекрасными карими глазами и живописными золотисто-рыжими локонами. Все дополнительные смысловые акценты расставлялись очень точно и сводились к минимуму: это могли быть символические цвета или детали костюма — не более одного важного атрибута, несущего глубокий идейный смысл, — и монограмма (обычно увенчанные короной буквы ER — Elizabetha Regina) или красная роза. Это заставляло не только художника, но и саму королеву оттачивать язык иносказаний, достигать предельной выразительности в костюме, используя причудливые головные уборы, вышивки, медальоны и прочие аксессуары. Так, лютня в ее руках отражала не столько талант Елизаветы как музыкантши, сколько идею мира и гармонии, которые она несла с собой. Или совсем необычная деталь — сито, в данном случае символизировавшее ее девственность (сито было атрибутом одной из весталок — служительниц богини Весты; чтобы доказать свою непорочность, она принесла в решете воды, не уронив при этом ни капли).

Творческий расцвет Хиллиарда совпал с пиком популярности Елизаветы и ростом куртуазного, рыцарского поклонения ей. Его мастерская бесперебойно производила реплики с любимых королевой образцов: и большие портреты, которые она дарила придворным в знак расположения, и чрезвычайно модные миниатюры в медальонах (Хиллиард выполнил такой портрет Елизаветы для графа Лейстера и портрет Лейстера для нее). Однако помимо этого уникального, «штучного» товара, имевшего конкретного адресата и, как правило, исполнявшегося в очень дорогом ювелирном оформлении, мастерская производила и массовую продукцию. Модные медальоны с изображением государыни за сравнительно небольшую плату охотно покупали чиновники, горожане, магистраты — все, кто хотел таким образом выказать свою преданность ей. Продававшиеся в лавках гравюры на меди или на дереве делались только с прошедших личную цензуру королевы образцов. Сравнительно дешевые, они пользовались большой популярностью.

Елизавету, как никого из прежних монархов, хорошо знали «в лицо». Ее портрет с хиллиардовского прототипа украшал и новое издание Библии, и «Книгу общих молитв». Это был новый устоявшийся образ. На иллюминированных грамотах она уже не выглядела робкой девочкой, придавленной мантией, — на троне восседала уверенная в себе женщина в роскошном одеянии, чуть манерно расставив локти и изящно придерживая скипетр и державу.

На десятках портретов, написанных Хиллиардом в 80-х годах, лицо Елизаветы почти не менялось, это была раз и навсегда выработанная им «маска». В костюмах доминировали черно-белые цвета, означавшие верность и чистоту, и несметное количество драгоценных украшений — жемчугов, рубинов, бриллиантов. Она была по-королевски величественна в своих тяжелых нарядах и в то же время стройна и грациозна. И всякий раз взгляд завороженного этим великолепием зрителя притягивала какая-то одна деталь — будь то заколка с пеликаном у нее в прическе (намек на самоотречение во имя нации) или медальон на груди с изображением другого излюбленного ее символа — птицы Феникс, вечно возрождающейся из пепла и неподвластной времени. Выработанный Хиллиардом язык использовали и другие художники: Уильям Сегар, например, автор знаменитого портрета Елизаветы с горностаем, символом царственного достоинства и чистоты. Если перевести эти аллегории с живописного языка на политический язык эпохи, то аллюзии, которые намеревались вызвать елизаветинские живописцы у зрителя, — это величие, могущество, достоинство, самопожертвование, добродетель.

В 80-х годах и в живописи Елизавету все чаще стали наделять атрибутами божества. Поначалу это был лишь придворный маскарад, в котором она примеряла на себя одежды римских небожительниц. На портрете, написанном Хиллиардом в 1586–1587 годах, королева впервые предстала в облике Дианы или ее ипостаси — Цинтии, богини луны: с луком через плечо, небольшим полумесяцем в волосах и расходящимися от него стрелами-лучами. Этот мифологизированный образ так полюбился ей, что Хиллиард будет воспроизводить его снова и снова. Пройдет целое десятилетие, изменятся моды, стрелочки-лучи переместятся с прически на кружевной воротник, кокетливо указывая на ее лицо и декольте, а лунный серп в волосах по-прежнему останется одним из самых любимых ее атрибутов.

Однако если примерка античных одежд относилась, скорее, к сфере придворных развлечений и куртуазного культа, то дальнейшие поиски Хиллиарда преследовали более серьезные политические цели и служили формированию культа, имевшего более глубокую религиозную, протестантскую окраску. В 1586 году он закончил работу над новой государственной печатью. Королева Елизавета по-прежнему изображена на ней восседающей на троне с неизменными регалиями, гербами, розами и лилиями. Но что это? С небес, раздвигая облака, к ней спускаются руки Господа, поддерживающие ее горностаевую мантию. Мотив божественного покровительства ей стал особенно популярен после победы над Армадой. В мастерской Хиллиарда по этому случаю изготовили формы для отливки памятных медальонов, которые королева жаловала отличившимся в кампании 1588 года. В одном случае ее золотой лик изображен анфас, в другом — в профиль. Профильный портрет исполнен особого величия, и гордо вскинутая голова Елизаветы на нем озарена сиянием неземных лучей. На оборотной стороне медальона отчеканен Ноев ковчег, символизирующий протестантскую церковь Англии, устоявшую против потопа (сиречь вражеского нашествия), и надпись «Невредимая и спокойная среди волн».

В год Армады елизаветинским живописцам пришлось с головой окунуться в политическую борьбу. Джордж Гауэр после официально признанного успеха портрета Елизаветы на фоне гибнущей Армады передал его безымянным мастерам для воспроизведения, и вскоре сразу несколько копий его работы украсили придворные резиденции. По горячим следам он и сам исполнил несколько портретов-близнецов королевы в костюме с «Портрета Армады», попросту разворачивая заготовку-образец для лица то левым, то правым профилем.

На фоне этой официозной индустрии неожиданно свежо и по-любительски наивно выглядит анонимная роспись на деревянной панели в одном из аббатств, посвященная приезду Елизаветы в Тилбери. Однако если художнику-дилетанту не хватало мастерства его собратьев придворных живописцев, то «идейного заряда» ему было не занимать. Елизавета на его картине едет вдоль излучины Темзы на белом коне в окружении джентльменов, на втором плане изображен форт, а на заднем — горящие испанские корабли, которых, разумеется, не могло быть видно из Тилбери. Над головой королевы парит ангел, венчающий ее лавровым венком. Другая часть росписи в той же примитивистской манере изображает коленопреклоненную Елизавету, молящуюся после победы. Ее поза неловка, молитвенно сложенные руки непропорционально велики, но эти недостатки вполне искупает добрая улыбка, которой наделил королеву живописец-протестант. «Благословен будь Господь», — говорит она.

С тех пор как на портрете Гауэра Елизавета впервые возложила руку на глобус, живописцы без устали разрабатывали тему ее триумфа и имперского могущества. Один из лучших образчиков этого рода — так называемый портрет «Дитчли», написанный, очевидно, Маркусом Гирердсом-младшим в начале 1590-х годов. Постаревшая, но величественная королева, одетая в элегантное белое платье, отделанное красными рубинами, с тюдоровской розой, приколотой к воротнику, стоит на карте Британии. Каблуки ее туфель вонзились в Оксфордшир (по странному совпадению именно там несколько лет спустя будет назревать крестьянский мятеж). Небосклон за ее спиной причудливым образом поделен: одна половина его затянута грозовыми тучами, но другая, куда королева простерла правую руку, уже прояснилась. Однако не только Англия ковром расстилается у ног великой королевы. Линия горизонта за ней резко искривлена, что создает живое впечатление, будто Елизавета стоит непосредственно на земной сфере. Размеры ее фигуры в сравнении с этим символическим глобусом колоссальны, и если королева сделает шаг, то она с легкостью перешагнет через Атлантику и окажется в Виргинии. Ощущение вселенских масштабов придает картине и небольшая деталь наряда Елизаветы: украшенная рубинами подвеска на левом ухе, выполненная в виде астрономической модели земной сферы. Королева Англии предстает настоящей императрицей, повелительницей земель и вод. Как писал Джон Пил, возможно, имевший перед глазами этот портрет: «Елизавета, великая императрица мира, I / Владеющая всем атласом Британии, / Звезда английского глобуса, простирающая / Руку с могущественным скипетром / И царящая над Альбионом».

За два года до смерти Елизаветы другой художник, предположительно Роберт Пик, изобразил королеву следующей в триумфальной процессии в окружении кавалеров ордена Подвязки, джентльменов-пенсионеров и придворных дам. Она восседает на повозке-колеснице под балдахином, на ней роскошное платье в бело-красной гамме, которой она отдавала предпочтение в последние годы своей жизни. Вся сцена своей торжественностью вызывает ассоциации с триумфами римских императоров. Елизавета — повелительница, богиня. Такой, и только такой, должны были видеть ее подданные.

Последующие события, печальные и курьезные, показывают, с каким вниманием королева относилась к формированию своего имиджа. В 90-х годах выросло молодое поколение художников, лучшими из которых были Исаак Оливер и Маркус Гирердс-младший. Оливер учился у Хиллиарда и превзошел учителя. Его творчество представляло собой «новую волну» в английской живописи. Он был более реалистичен, чем Хиллиард, и в то же время несравнимо более лиричен, а его персонажи не столько помпезны и величественны, сколько сдержанно-серьезны и задумчивы. Он любил помещать их на фоне естественного пейзажа или в интерьере, в то время как Хиллиард по-прежнему использовал плоскостный, чисто декоративный фон. Оливер искусно владел полутонами, светотенью, тщательно прорабатывая лицо портретируемого. Королева не могла не оценить таланта молодого художника и в 1592 году пригласила его написать свой портрет. Последовало несколько попыток, следов которых практически не осталось. С точки зрения живописи результат был обнадеживающим, с точки зрения самой королевы, это была катастрофа. Ибо Оливер написал ее такой, какой воочию увидел пятидесятидевятилетнюю женщину: с ввалившимися щеками и уже по-старчески запавшим ртом, заострившимся и обвисшим носом и в рыжем парике — увы, она была вынуждена носить парик! Елизавета впервые увидела свое отражение в зеркале, которое не хотело льстить. Выдержать это оказалось ей не под силу. Она разбила зеркало: летом 1596 года по распоряжению Тайного совета все изображения королевы, выполненные с образцов Оливера, в том числе гравюры У. Роджерса и К. ван де Пассе, были уничтожены. Свет еще не видывал такой расправы над портретами здравствующей государыни. Их разыскивали в лавках, изымали и сжигали, так как, выражаясь официальным языком, «они причиняли Ее Величеству великое оскорбление».

Новая эстетика была принесена в жертву грубой, но эффективной пропаганде. Елизавета вернулась к верному Хиллиарду. Как некий Дориан Грей, наоборот, она жаждала видеть себя на своих портретах вечно молодой. И Хиллиард писал ее, шестидесятилетнюю, белокожей и юной, с рассыпавшимися по плечам девическими кудрями и нежной улыбкой. Он одевал ее в самые причудливые одежды, то чествуя государыню как Звезду Британии, то как Королеву Красоты, то как саму богиню красоты и любви Венеру. Бесконечные Цинтии также продолжали появляться из-под его кисти. Один из его учеников написал королеву в платье, расшитом образцами флоры и фауны подвластных ей земель. Елизавета, украшенная всевозможными гадами и рыбами, выглядела довольно нелепо, но зато была величественна и статна. И несмотря на издержки живописи, ей удалось сделать так, что именно ее величие и стать запечатлелись в памяти потомков.

В последнее десятилетие ее жизни европейская мода была довольно рискованной: дамы носили такие глубокие декольте, что модницам из северной столицы это грозило пневмонией. Французский посол заметил как-то, что английская королева, наперекор годам, смело следует моде, едва прикрывая грудь. Пожалуй, экстравагантность ей даже шла, как были к лицу новые светлые тона ее костюмов, прозрачные кружевные воротники и нити нежного жемчуга на шее. Одежда — всегда знак, способ самовыражения, и Елизавета посылала знак всем: двору, поклонникам, поэтам и дипломатам; она не намерена уступать ничему — ни времени, ни старости, ни самой смерти.

Пожалуй, самый великолепный из ее портретов поздней поры, наилучшим образом выражающий ее «я», — так называемый «Портрет с радугой» (он приписывается Исааку Оливеру, но, возможно, принадлежит кисти Гирердса-младшего). Елизавета предстает спокойной, умиротворенной, чуть улыбающейся, облаченной в фантастический аллегорический костюм, каждая деталь которого несет в себе глубокий смысл. Ее корсаж заткан райскими цветами, к кружевному воротнику приколота миниатюрная рыцарская перчатка — символ преклонения и верности таинственного поклонника, причудливый головной убор венчает полумесяц, усеянный драгоценными камнями — лунный знак. На левом рукаве извивается змея — аллегория мудрости. В зубах у нее рубиновое сердце, что означает: порывы этого сердца подчиняются мудрому разуму. Великолепная золотисто-оранжевая мантия королевы расшита глазами и ушами — она всевидяща, ей ведомо все. Изящная рука Елизаветы, запястье которой украшено жемчужными нитями, держит прозрачную радугу. Кто же она на этом портрете? Небольшая надпись в правом углу гласит: «Нет радуги без солнца». Она и есть само Солнце.

Дворец как сцена. Сцены во дворце

«Totus mundus agit comedionem» («Весь мир играет комедию») — было написано над входом в один из самых популярных елизаветинских театров. С не меньшим основанием этот девиз можно было начертать над парадным въездом в любой из королевских дворцов. И дело даже не в том, что пребывание при дворе заставляло людей постоянно носить личины и скрывать свои истинные помыслы, чтобы добиться успеха, а в самом укладе дворцовой жизни, которая в каждом своем проявлении была публичной. Никто, находясь при дворе, не оставался наедине с собой, но всегда — на глазах у десятков людей, в перекрестье чужих пристальных взглядов, от которых невозможно было укрыться даже в личных покоях и в самые интимные моменты. И чем выше был статус придворного, тем меньше оставалось у него шансов на подлинно частную жизнь. Королева же невольно попадала в положение примадонны, каждый шаг и жест которой привлекали повышенное внимание.

Дворец как среда обитания был далеко не самым комфортабельным местом, особенно для женщины, провозгласившей себя королевой-девственницей. Ибо абсолютное большинство населявших его людей были представителями противоположного пола: охрана — йомены, составлявшие внешнюю стражу дворца, и отряд телохранителей королевы, церемониальный караул — джентльмены-пенсионеры, отборные красавцы и искусные воины; слуги — повара, доктора, конюхи и т. д. (всего около полутора тысяч человек), женщин среди них можно было отыскать лишь на кухне или в прачечной; все должностные лица и чиновники двора. Наконец, сами придворные — несколько десятков избранных, которым были отведены покои прямо во дворце; среди них лишь горстка фрейлин и личная прислуга составляли женское окружение королевы, ибо для остальных дам ее круга — жен и родственниц министров, членов Тайного совета и других приближенных, не отводилось места для постоянной жизни при их мужьях. Это был мужской мир, скроенный прежними королями по их меркам, для их удобства — для государственных дел, спорта, пиров и холостяцких развлечений. Женщина с естественной для нее потребностью в большем уединении и частном времяпрепровождении с трудом могла найти для этого «экологическую нишу» в любой из королевских резиденций. Их было очень много у Елизаветы, но излюбленными и наиболее часто посещаемыми оставались: Уайтхолл — в самом центре Лондона; Ричмонд — в некотором отдалении от шумного Сити, раскинувшийся среди прекрасных парков; гринвичский дворец Плаценция — место, где она родилась, прекрасная летняя резиденция на берегу Темзы; строгий и величественный Хэмптон-Корт; роскошный Виндзор и несравненный Нансач, оправдывавший свое название — «нет другого такого». Они могли отличаться архитектурой, убранством, но концепция их планировки оставалась неизменной: дворец был открыт для внешнего мира и создан, чтобы ежедневно втягивать в себя сотни людей, прибывавших по делам к высшим должностным лицам и на аудиенции к самой королеве; он принимал и извергал сотни слуг, курьеров, лакеев, тех, кто жил в дворцовых покоях, спешивших по своим делам или чужим поручениям. Он был центром государственной и политической жизни, но одновременно представлял собой нечто вроде оправы, раковины, предназначенной являть публике драгоценную жемчужину, живущую в самом его сердце, — королеву.

Природа политической власти той поры при отсутствии достаточно развитых средств массовой информации и коммуникации и не слишком развитой бюрократической системе предполагала постоянный непосредственный контакт высших государственных чинов и самой «леди-суверена» с огромной массой людей, гораздо большей, чем приходится на долю современного политика. Все они, великие и малые, сравнительно легко попадали во внешние, так называемые присутственные покои. Поскольку в таких условиях было непросто обеспечить безопасность королевы, эти залы обычно были наводнены охранниками — вооруженными алебардщиками-йоменами и джентльменами-пенсионерами. Их свободные от караула товарищи располагались неподалеку, развлекаясь игрой в карты или кости, за вином или трапезой, превращая соседние помещения в подобие казармы и оружейного склада одновременно. Когда дворец погружался в сон, все телохранители спали прямо в присутственной зале и их скованные дремотой тела служили барьером против злоумышленников.

Каждый день в назначенное время королева и члены Тайного совета выходили в присутственную залу, где собирались весь двор, иностранные послы и все те, кому было дозволено прийти. Елизавета милостиво приветствовала собравшихся, могла заговорить с одним-двумя присутствующими, решить на ходу несколько дел, принять петиции от просителей. В эти короткие минуты контакта с подданными вершились чьи-то судьбы: кого-то королева привечала, и это обещало успех, продвижение, разрешение в его пользу тяжбы, к кому-то оставалась холодна — и это могло быть чревато опалой и безвестностью. У Елизаветы был острый глаз, и она любила извлекать из толпы новых, незнакомых людей, расспрашивая, с чем они пришли к их государыне.

Сразу за присутственной залой располагалась так называемая частная палата, не оправдывавшая, впрочем, этого названия, так как доступ туда был открыт многим придворным. Обыкновенно там проходила королевская трапеза, во время которой дамы услаждали слух королевы игрой на музыкальных инструментах и новомодными песнями или развлекали ее приличествующими обеду танцами. Дюжина фрейлин постоянно несла свой нелегкий караул, дежуря посменно по шесть человек. Они неизменно присутствовали при беседах Елизаветы с придворными (то, что в ту пору сходило за tete-a-tete, на самом деле было tete-a-sept), при ее отходе ко сну, пробуждении, утреннем туалете, принятии ванны, на прогулках следовали в нескольких метрах позади нее (при этом считалось, что королева гуляет одна). Если ей действительно было необходимо остаться одной, следовало по меньшей мере избавиться от присутствия фрейлин, что немедленно давало им повод для сплетен. Они знали все, даже то, чего не видели, и чем меньше им удавалось увидеть, тем больше они строили домыслов и распускали слухов. Уолтер Рэли однажды назвал фрейлин королевы ведьмами: они могут причинить зло, но не в состоянии принести добра.

Помимо утонченных «ведьмочек» доступ в «частную палату» имели члены Тайного совета и придворные высокого ранга. Остальным преграждали дорогу джентльмены-пенсионеры. Однако палата, как всякое социально престижное место, притягивала тех, кому путь туда был закрыт. Тогда возникал столь ожидаемый фрейлинами скандал. В самом начале царствования Елизаветы ее расположение ненадолго завоевал дипломат и умный царедворец Уильям Пэкиштон. Елизавете нравился его юмор, она и сама любила подтрунивать над ним, называя сэра Уильяма «здоровяк Пэкингтон». Двор стал немедленно подсчитывать его шансы на успех, а сам он принял гордонеприступный вид и, чтобы подчеркнуть свою исключительность, стал обедать не вместе с остальными в банкетном зале, а в одиночестве, под звуки музыки. Одно это было способно вывести из себя многих. Когда же он однажды попытался запросто войти в личные покои королевы, ему преградил дорогу лорд-стюард Арундел, который не отказал себе в удовольствии напомнить задавале, что тем, кто не имеет ранга выше рыцаря, положено находиться в зале для аудиенций, а не во внутренних покоях. Блюститель этикета никак не рассчитывал услышать в ответ, что Пэкингтон «знает правила так же хорошо, как и то, что Арундел — наглый, неотесанный подлец». Пока лорд-стюард приходил в себя от возмущения, нарушитель с достоинством проследовал к королеве. Сходный скандал произошел с Лейстером, когда его посыльного с запиской караульный не пропускал во внутренние покои. Граф был страшно оскорблен тем, что кто-то посмел преградить путь человеку из его, Лейстера, свиты, и обещал стереть часового в порошок. Но тот оказался не робкого десятка и опередил фаворита, бросившись к ногам Елизаветы с криками о том, что он лишь выполняет свой долг, защищая ее величество, согласно приказу. Ей пришлось встать на его сторону, а потом долго утешать обиженного Лейстера.

Как типично было это стремление попасть туда, где обитают сильные мира, для особей странной популяции, населявшей дворец, — придворных. Оно привносило в жизнь двора дух постоянного соперничества за самое теплое место под солнцем, которым была она, королева. Недостижимым для большинства горизонтом, за которым усталое светило могло укрыться на время от глаз подданных, были личные покои королевы — ее кабинет, библиотека, спальня с вызолоченным потолком и задрапированная шелками и парчой ванная комната. Но даже во внутренних покоях королева оставалась окруженной камеристками и служанками. С годами Елизавета все чаще засиживалась здесь до утра, играя с кем-нибудь из фрейлин или особо приглашенных друзей в карты или в шахматы.

Королева любила окружать себя прекрасными книгами в красных бархатных переплетах с тисненым болейновским соколом на корешках, причудливой изящной утварью, большая часть которой была новогодними дарами ее придворных, и музыкальными инструментами, на многих из которых она превосходно играла. По меркам XVI века Елизавета была чрезвычайно чистоплотна и повсюду возила за собой походную позолоченную ванну — настоящий шедевр ювелирного искусства. Она славилась тонким обонянием и не терпела дурных запахов, что благотворно влияло на гигиенические стандарты ее двора.

Практически в любой момент своей жизни Елизавета помнила о том, что должна что-то играть, изображая милостивую госпожу, непорочную девственницу и т. п. За исключением неизбежных срывов, вызывавшихся в молодые годы влюбленностью, а позднее периодическими вспышками ревности или старческим раздражением, когда она раздавала фрейлинам затрещины, Елизавета неизменно заботилась о своей репутации, сколь бы привычной и немногочисленной ни была публика. Однажды она сказала депутатам парламента: «Мы, государи, находимся, как на сцене, — на глазах и на виду у всего мира, открытые его наблюдениям». Никто не знал лучше нее, что значит провести на подмостках сорок пять лет, не имея возможности ни на мгновение скрыться за кулисы.

Единственной поблажкой, которую она позволяла себе, был частный характер ее трапез. В отличие от своего отца она не любила есть на людях и подолгу предаваться застолью в Большом зале, где за огромным столом обедали придворные. Однако даже если Елизавета ела у себя в «частной палате», она незримо присутствовала и на общей трапезе, почти как Господь, чье имя полагалось упоминать в молитве перед едой. В Большом зале для королевы ежедневно сервировали стол, оказывая пустому столу всевозможные знаки почтения, как если бы королева действительно сидела за ним. Сначала два джентльмена торжественно вносили скатерть и, трижды преклонив колени, стелили ее, затем с теми же реверансами вносили прибор, соль и хлеб, после чего наступал черед придворных дам, которые клали хлеб на тарелку королевы. Затем в зал входили слуги с золотыми блюдами со всевозможными яствами, и каждый из них должен был принять из тонких пальчиков фрейлины и съесть по кусочку того блюда, которое принес (предосторожность против отравления). После того как в течение получасовой церемонии под несмолкающие звуки труб и барабанов королевский стол наконец был накрыт, блюда одно за другим уносили туда, где Елизавета намеревалась обедать в действительности. Ее вкусы в еде были просты: мясо с горчицей и вареные устрицы. Кроме того, в отличие от своих придворных, поглощавших массу продуктов и в Уайтхолле, и во время поездок по стране (приводя в ужас гостеприимных хозяев), королева была очень умеренна в еде, оставшись до конца жизни легкой и подвижной.

Окрестности дворца, служившие для отдыха, также предназначались в основном для излюбленных развлечений сильного пола: теннисные и бадминтонные корты, построенные стараниями Генриха VIII, площадки для игры в шары, ристалище, где по праздникам проводились рыцарские турниры, а в иные дни вместо рыцарей там вступали в схватки медведи и собаки мастифы; как большинство современников, Елизавета находила удовольствие в этой кровавой забаве. Когда же она бывала в благочестивом настроении, к услугам королевы были часовня для молитв, парк с пристанью у самого дворца, где всегда стояла королевская баржа для катания по Темзе. Уайтхолл, хотя и расположенный в центре столицы, давал прекрасную возможность прогуляться верхом по паркам, покрывавшим значительную часть того района Лондона, который сейчас называется Вестминстером. Однако когда Елизавета хотела по-настоящему насладиться верховой ездой, она отправлялась в Нансач поохотиться на оленей или на дичь с соколами.

Придворные, составлявшие постоянное окружение королевы, были столь же необычными представителями человечества, сколь искусственной была среда их обитания. Уже во времена отца Елизаветы двор сделался для английских дворян весьма притягательным местом. Оставляя поместья, не приносившие больших доходов, они слетались в Лондон в надежде получить прибыльную должность, выгодное назначение на военную или дипломатическую службу, милости в виде титулов, пенсий и подарков. Но это удавалось, быть может, десятой части жаждущих, остальные же пристраивались в хвост за фаворитами, рассчитывая уже на щедроты из рук последних. Этот тесный мир был пронизан взаимными связями: горизонтальными — между родственниками, которые поддерживали друг друга на пути к успеху, и вертикальными — между высокопоставленными патронами, фаворитами и их клиентами — рыцарями, джентльменами, молодыми провинциалами, мечтавшими получить при них должность. И те и другие связи неизбежно порождали фракции и острую борьбу за влияние на монарха, за посты в государственном управлении и, что немаловажно, в управлении самим двором, ибо этот сложный мир имел свою разветвленную административную систему. Постоянное соперничество постепенно вывело новый биологический тип — «человека придворного» со всеми его достоинствами и недостатками.

К числу несомненных достоинств елизаветинских придворных относились достаточно высокие стандарты их образования и воспитания, сложившиеся к середине XVI века. Если среди министров ее отца еще были люди, не способные написать собственное имя, то при Елизавете придворный был немыслим без образования, полученного в университете или в юридической школе, что гарантировало его знакомство с античной и современной литературой, языками, историей и философией. Помимо этого следовало обладать такими совершенствами, как умение играть на музыкальных инструментах, грациозно танцевать, галантно ухаживать за дамами, слагать стихи и быть занимательным собеседником. В число издержек входили неискренность, угодничество, льстивость и прочие подобные качества, обеспечивавшие успех и карьеру. Один из современников сказал как-то о придворном: «Он никогда не говорит, что думает, и не думает, как говорит, и во всех важных вопросах его слова и их смысл очень редко совпадают». Когда некоего молодого человека елизаветинской поры спросили, почему он не при дворе, он ответил с презрением: «Быть придворным? Я не имею ничего общего с этими пресмыкающимися!» Не все придворные, безусловно, были рептилиями, среди них попадались и чрезвычайно независимые особи, наделенные завидной витальностью, умом и осмотрительностью, такие как Лейстер, Рэли или молодой граф Эссекс. Им было предназначено становиться лидерами в любых обстоятельствах, и не случайно Елизавета отличала их. К чести королевы, надо заметить, что при ее дворе высоко поднимались и пользовались ее милостями только те, кто обладал реальными достоинствами, что бы о них ни говорили их соперники.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.