Глава IV О том, что царствование Людовика XVI было эпохой наибольшего процветания Старой монархии и каким образом это процветание ускорило Революцию

Глава IV

О том, что царствование Людовика XVI было эпохой наибольшего процветания Старой монархии и каким образом это процветание ускорило Революцию

Не подлежит сомнению, что закат королевской власти при Людовике XVI начался именно в то время, когда этот король праздновал победы по всей Европе. Первые признаки истощения стали проявляться уже в самые блестящие годы его правления. Франция оказалась поверженной задолго до того, как перестала одерживать победы. Кто не читал наводящего ужас отчета административной статистики, оставленного нам Вобаном? В докладных записках интенданта, адресованных на имя герцога Бургундского и составленных в конце XVII века, т. е. еще до начала неудачной войны за испанское наследство, ощущается намек на все углубляющийся упадок нации, причем о нем говорят не как о факте совершенно новом. Один из интендантов сообщает, что в такой-то области за последние годы значительно уменьшилась численность населения; другой упоминает о городе, бывшем некогда цветущим и богатым, в котором ныне угасла промышленность. Третий говорит о том, что в некоей провинции пришли в упадок все мануфактуры. Четвертый сожалеет, что жители некогда получали со своих земель гораздо больший доход, и что двадцать лет назад земледелие пребывало в куда более цветущем состоянии. Тогда же один орлеанский интендант указывал, что за последние примерно тридцать лет население и производство сократились на пятую часть. Всем, кто восхваляет абсолютное правление и государей, любящих войны, следовало бы посоветовать повнимательнее прочитать эти записки.

Поскольку бедственное положение коренилось в пороках государственного устройства, смерть Людовика XIV и восстановление мира не могли уже воскресить благоденствия страны. В первой половине XVIII столетия среди авторов, пишущих об администрации и экономике общества, широко распространяется мнение, будто бы положение провинций перестало улучшаться. Более того, многие из них полагали, что оно продолжает ухудшаться и один только Париж богатеет и разрастается. В этом отношении мнения литераторов, интендантов, бывших министров и деловых людей полностью совпадали.

Что до меня, то я вовсе не верю, что Франция неуклонно клонилась к упадку на всем протяжении первой половины XVIII века, Однако же общее мнение, разделяемое столь хорошо осведомленными людьми, доказывает, что в ту пору по крайней мере не было ощутимого продвижения вперед. Из всех попавшихся мне административных документов, относящихся к данному периоду нашей истории, явствует, что общество пребывало в своего рода летаргическом сне. Правительство продолжает свои рутинные занятия, не создавая ничего нового; города не предпринимают никаких усилий, чтобы создать для своих жителей здоровые и комфортные условия существования, да и сами граждане не пускаются ни в какие серьезные предприятия.

Картина начинает меняться приблизительно за 30–40 лет до начала Революции: во всех частях общественного организма различается незаметное дотоле своего рода внутреннее содрогание. На первых порах его удается распознать лишь при очень внимательном исследовании, но мало-помалу оно становится все более отчетливым и характерным. С каждым годом внутреннее движение ширится и набирает ускорение. Наконец, весь народ приходит в возбуждение и как будто оживает. Однако будьте начеку! Это не старая жизнь возвращается к народу — новый дух движет громадное тело, которое оживает на мгновенье лишь затем, чтобы окончательно распасться.

Каждого гражданина начинает волновать и тревожить его собственное положение, и он прилагает все усилия, дабы изменить его: все ищут лучшей доли. Но горестные и торопливые искания лучшего приводят только к порицанию прошлого и мечтам о порядке вещей, совершенно противоположном существующему.

Вскоре этот дух проникает в правительство и внутренне преобразует его, оставляя без изменения внешнюю его сторону. Законы остаются прежними, их только иначе применяют.

Я уже отмечал, что интендант и генеральный контролер в 1740 году совершенно не похожи на интенданта и генерального контролера 1780 года. Административная переписка детально доказывает эту истину. Тем не менее и в 1780 г. интендант обладает теми же правами, имеет тех же помощников и ту же власть, что и его предшественники, но цели у него иные. В 1740 г. интендант заботился только о поддержании провинции в послушании, о наборе ополчения и сборе тальи. В 1780 г. у интенданта иные заботы: в его мозгу роятся проекты увеличения общественного достояния. Его мысль направлена на дороги, каналы, мануфактуры, торговлю; особое его внимание привлекает земледелие. В это время среди администраторов входит в моду Сюлли.

Именно к этой эпохе относится образование земледельческих обществ, о которых я уже упоминал. Они объявляют конкурсы, распределяют премии. Отдельные циркуляры генерального контролера больше напоминают ученые труды по земледелию, нежели деловые письма.

Изменения, свершившиеся в умах правящих особ, лучше всего обнаруживаются в способе взимания налогов. Законодательство по-прежнему отмечено духом неравноправия, произвола и жестокости; однако ж на практике законы смягчаются.

«Когда я только приступал к изучению фискального законодательства, — говорит в своих «Мемуарах» Мольен, — я был поражен тем, что мне довелось обнаружить: штрафы, тюремные заключения, телесные наказания, назначаемые по распоряжению специального судьи за самые простые упущения; произвол служащих откупного ведомства, от чьих клятвенных показаний зависели судьбы людей и их имущество и т. п. К счастью, я не ограничился простым чтением кодекса и вскоре имел случай убедиться, что буква закона и его применение столь же различны меж собой, как нравы старого финансового ведомства и нового. Юристы всегда склонялись к смягчению участи виновных и ослаблению наказания».

«К скольким злоупотреблениям и неприятностям может привести сбор налогов! — восклицает провинциальное собрание Нижней Нормандии в 1787 г., — мы должны, однако, отдать справедливость некоторым послаблениям, что начали практиковаться в последние годы».

Анализ документов полностью подтверждает это утверждение. В них часто сквозит уважение к свободе и жизни человека. Но в особенности мы обнаруживаем в них подлинную заботу о нуждах бедняков, которой раньше не было и следа. Казна все реже прибегает к насилию по отношению к неимущим, все чаще прощает им недоимки, оказывает помощь. Король увеличивает фонды, предназначенные для создания благотворительных мастерских в селах и помощи нуждающимся, а нередко учреждает и новые фонды такого рода. Я обнаружил, что государством таким образом было роздано свыше 80 тыс. ливров в одной только Верхней Гиени в 1779 г.; 40 тыс. ливров в 1784 г. в Type; 48 тыс. ливров в 1787 г. в Нормандии. Людовику XVI не хотелось целиком отдавать эту сферу деятельности своим министрам, и он порой сам занимался ею. Когда в 1776 г. было издано постановление совета, определявшее размеры и надежные способы выплат крестьянам, чьим угодьям был причинен вред дичью из королевского охотничьего округа, король самолично составил преамбулу для этого документа. Тюрго рассказывает, что сей добрый и несчастный государь вручил ему собственноручно написанные бумаги со словами «Как видите, я тоже работаю». Если бы кто-то захотел судить о Старом порядке по последним годам царствования Людовика XVI, то его впечатление оказалось бы очень приукрашенным и мало похожим на истину.

По мере того, как в умах правителей и управляемых происходят изменения, общественное благосостояние растет с невиданной доселе быстротой. Об этом говорит буквально все: возрастает численность населения, еще больше растут богатства. Даже американская война не замедляет подъема: она вовлекает государство в долги, но частные лица продолжают обогащаться, становятся более изобретательными и предприимчивыми.

«С 1774 года развитие различных видов промышленности привело к увеличению поступлений от всех налогов на потребление», — говорит один из администраторов того времени, и действительно, когда мы сравниваем друг с другом составленные в различные периоды царствования Людовика XVI договоры между государством и финансовыми компаниями, уполномоченными собирать налоги, мы видим, что арендная плата беспрестанно растет с каждым возобновлением контракта, и рост этот становится угрожающим. В 1787 г. величина выплат по арендной плате возрастает на 14 млн. по сравнению с 1780 г. «Можно считать, что общая сумма налога на потребление будет возрастать ежегодно на 2 млн.», — говорит Неккер в своем отчете за 1781 г.

Артур Юнг утверждает, что в 1788 г. торговый оборот Бордо превышал обороты Ливерпуля. Он добавляет: «В последнее время успехи морской торговли Франции были более ощутимыми, чем даже в Англии; во Франции эта торговля удвоилась за двадцать лет».

Принимая во внимание различие во времени, можно убедиться в том, что ни в один из послереволюционных периодов общественное благосостояние не росло так стремительно, как в течение двадцати предреволюционных лет. В этом отношении с годами царствования Людовика XVI можно сравнить только 87 лет конституционной монархии, бывшие для нас годами спокойствия и быстрого прогресса.

Картина уже тогда значительного и все возрастающего благополучия должна была поражать, если вспомнить о всех пороках прошлой системы управления и тех препонах, что встречались еще на пути развития промышленности. Возможно, многие политики, подобно мольеровскому доктору, считавшему, что больной не может поправиться против правил, будут отрицать самый этот факт именно в силу неспособности объяснить его. И действительно, как можно представить себе, что Франция могла процветать и богатеть при всех злоупотреблениях в распределении налогов, пестроте обычаев, существовании внутренних таможен, феодальных прав, продаже цеховых должностей? И тем не менее вопреки всем этим обстоятельствам страна начинала богатеть и всесторонне развиваться, поскольку за внешней стороной плохо сконструированного, плохо отлаженного механизма, призванного скорее тормозить, нежели ускорять развитие общества, таились две очень простые и сильные побудительные причины, действия которых было достаточно, чтобы все связать и направить к единой цели общественного благополучия. Речь идет о всесильном, но утратившем свой деспотический характер правительстве, повсеместно поддерживающем порядок, и нации, высшие слои которой были уже самыми просвещенными и свободными на всем континенте, а каждый простой гражданин имел возможность обогащаться по своему усмотрению и пользоваться однажды приобретенным состоянием.

Король еще вел себя как повелитель, но на деле он вынужден был повиноваться общественному мнению, которое сплошь и рядом вдохновляло его и подсказывало, как действовать, король к нему постоянно прислушивался, боялся его, льстил ему, власть короля, абсолютная по духу, на деле была ограниченной. Уже в 1784 г. Неккер говорит в одном официальном документе об этом как о непреложном факте: «Большинство иностранцев затрудняются представить себе теперешнюю силу общественного мнения во Франции; им сложно понять, что эта невидимая сила властвует даже в королевском дворце. Но эта сила действительно велика».

Нет ничего более поверхностного, чем идея приписывать величие и мощь народа одному только механизму исполнения законов, ведь к успеху ведет не столько совершенство механизма, сколько сила тех, кто приводит его в движение. Возьмите Англию: насколько еще и сегодня ее административные законы кажутся более сложными, разнообразными и беспорядочными, чем наши!60 Но есть ли в Европе другая такая страна, чье общественное достояние было бы значительнее, а общество в целом — крепче и богаче? Всем этим Англия обязана не столько достоинству тех или иных законов, а духу, пронизывающему все английское законодательство… Несовершенство отдельных законов ничему не препятствует, поскольку весь организм полон жизни.

По мере того, как растет описанное мною благополучие Франции, в умах, по-видимому, накапливается неудовлетворенность и беспокойство. Общественное недовольство обостряется, возрастает ненависть ко всем старым институтам. Все отчетливее становится тот факт, что нация идет к революции.

Более того: именно тем областям Франции, где больше всего заметен прогресс, было суждено стать основными очагами революции. Изучая уцелевшие архивы прежней провинции Иль-де-Франс, можно убедиться, что старый режим претерпел наиболее глубокие преобразования в соседних с Парижем провинциях. Свобода и имущество граждан здесь обеспечены лучше, чем в прочих провинциях, управляемых сословными собраниями. Личная барщина исчезла еще задолго до 1789 г. Взимание тальи стало более упорядоченным, умеренным и справедливым, чем в остальной Франции. Прочитав регулирующий здесь сбор налогов документ от 1772 г., можно увидеть, как много мог тогда сделать интендант во благо или во зло провинции. В этом регламенте налоги выглядят уже совершенно иначе. Каждый приход ежегодно посещается правительственными комиссарами; в их присутствии собирается вся община; публично определяется ценность имущества, и платежеспособность каждого устанавливается с общего согласия противоположных сторон; наконец, вопрос о размере тальи решается при участии всех плательщиков. Нет более произвола синдика, нет и излишнего принуждения61. Конечно, талья сохраняет все свойственные ей пороки независимо от системы ее взимания, она ложится тяжким бременем только на один из податных классов и взимается как с имущества, так и с продуктов труда; во всем же остальном она глубоко отлична от того, что еще зовется тальей в соседних провинциях.

И напротив, Старый порядок нигде так хорошо не сохранился, как в провинциях, расположенных вдоль нижнего течения Луары, в болотах Пуату и равнинах Бретани. Именно здесь возгорелось и поддерживалось пламя гражданской войны, именно здесь Революция встретила наиболее ожесточенное и длительное сопротивление. Таким образом, выходит, что французам их положение казалось тем более невыносимым, чем больше оно улучшалось,

Это кажется удивительным, но вся история состоит из подобного рода примеров.

К революциям не всегда приводит только ухудшение условий жизни народа. Часто случается и такое, что народ, долгое время без жалоб переносивший самые тягостные законы, как бы не замечая их, мгновенно сбрасывает их бремя, как только тяжесть его несколько уменьшается. Общественный порядок, разрушаемый революцией, почти всегда лучше того, что непосредственно ей предшествовал, и, как показывает опыт, наиболее опасным и трудным для правительства является тот момент, когда оно преступает к преобразованиям. Только гений может спасти государя, предпринявшего попытку облегчить положение своих подданных после длительного угнетения. Зло, которое долго терпели как неизбежное, становится непереносимым от одной только мысли, что его можно избежать. И кажется, что устраняемые злоупотребления лишь еще сильнее подчеркивают оставшиеся и делают их еще более жгучими: зло действительно становится меньшим, но ощущается острее62. Феодализм в самом своем расцвете никогда не вызывал у французов такой ненависти, как в канун своего падения.

Самые незначительные проявления произвола при Людовике XVI казались более несносными, чем деспотизм Людовика XIV. А кратковременное заключение под стражу Бомарше вызвало в Париже больше волнений, чем Драгоннады.

Никто не утверждает более, что в 1780 г. Франция пребывала в состоянии упадка; скорее следует полагать, что в это время возможности ее поступательного развития были безграничны. Тогда-то и возникло учение о способности человека к бесконечному и непрерывному совершенствованию. Двадцатью годами раньше от будущего ничего не ждали; теперь на него возлагают все надежды. Заранее рисуя картины неслыханного блаженства в ближайшем будущем, воображение делает людей равнодушными к тем благам, которыми они уже обладали, и увлекает их к неизведанному.

Помимо общих причин рассматриваемое нами явление имело и другие, более частные и менее значимые. Хотя финансовое ведомство было усовершенствовано, как и вся администрация в целом, оно сохранило все пороки, присущие неограниченному правлению. Поскольку оно действовало тайно и бесконтрольно, то имело в своем употреблении некоторые из худших приемов, бывших в ходу при Людовике XIV и XV. Усилия, предпринимаемые правительством для развития общественного благосостояния, раздаваемые им пособия и поощрения, организуемые работы с каждым днем увеличивали его доходы, не повышая в той же пропорции доходов казны. Это постоянно ставило короля в положение еще более затруднительное, чем положение его предшественников. Как и они, король часто оставлял своих кредиторов без удовлетворения их законных притязаний. Как и прежние государи, он часто занимал деньги где попало, без меры и никому не говоря об этом ни слова; кредиторы никогда не могли быть уверены в получении своих процентов, и сам их капитал всегда зависел от доброй воли их государя.

Свидетель, заслуживающий доверия, поскольку видел все собственными глазами и мог сделать это лучше любого другого, говорит по этому поводу следующее: «В то время французы в своих отношениях с правительством всегда попадали впросак. Если они вкладывали свои капиталы в его займы, они не могли рассчитывать на получение процентов в срок. Если они строили ему корабли, ремонтировали дороги, одевали его солдат, то не могли быть уверены, что вернут свои затраты, не надеялись на возвращение долгосрочного кредита и, заключая договор с министром, вынуждены были подсчитывать свои шансы, как будто бы пускались в рискованное предприятие». Далее он с большим знанием дела добавляет: «В то время как подъем промышленности развил у значительной части населения любовь к собственности, склонность и потребность в достатке, люди, доверившие некоторую часть своей собственности государству, страдали от нарушения законов и договоров со стороны кредитора, который более других должен был бы уважать их».

И действительно, злоупотребления, в которых обвиняли французскую администрацию, были вовсе не новы; новым было лишь производимое ими впечатление. Те же пороки были в стародавние времена куда более кричащими, но с тех пор и в правительстве, и в обществе свершились перемены, сделавшие эти пороки более ощутимыми, чем раньше.

В течение двадцати лет с тех пор, как правительство пустилось в разного рода предприятия, о которых раньше и не помышляло, оно стало основным потребителем продуктов промышленности и самым крупным предпринимателем в королевстве. Возросло количество людей, связанных с ним денежными отношениями, заинтересованных в займах, живущих на выплачиваемое жалованье или спекулировавших на его торгах. Никогда доселе государственная казна и имущество частных лиц не переплетались до такой степени тесно. Дурное управление финансами, бывшее до сих пор лишь злом общественным, стало для большинства семей их личным бедствием. В 1789 г. государство задолжало около 600 млн. своим кредиторам, которые, в свою очередь, сами почти все были должниками и, по выражению одного финансиста того времени, вдвойне были недовольны правительством, так как оно своей неаккуратностью умножало их несчастья. И заметьте: по мере того, как росло число такого рода недовольных, укреплялось и их недовольство, поскольку с развитием торговли усиливались и распространялись страсть к спекуляциям, жажда обогащения, стремление к благополучию, укреплялось неприятие зла, казавшегося невыносимым тем, кто тридцатью годами раньше безропотно терпел бы его.

Вот почему рантье, коммерсанты, промышленники, прочие деловые и денежные люди, как правило, составлявшие класс наиболее враждебный политическим новшествам и наиболее сочувствующий любому существующему правительству; класс, наиболее покорный законам, которые он презирает и ненавидит, на сей раз оказались классом, наиболее решительно и нетерпеливо настроенным по отношению к реформам. Они громко взывали к решительной революции в финансовой системе, не думая о том, что столь глубокое потрясение этой области управления может опрокинуть и все остальное.

Возможно ли было избежать катастрофы, когда, с одной стороны, в народе с каждым днем нарастало стремление к наживе, а с другой, — правительство беспрестанно то возбуждало эту страсть, то ставило ей препоны, то разжигало ее, то лишало людей всякой надежды, толкая одновременно всех к гибели?

Данный текст является ознакомительным фрагментом.