Приложение Черты из моей жизни

Приложение Черты из моей жизни

Я родился 9 августа 1956 года в Советске, в той его части, что именуется заречной. С древности и где-то до 1950-х годов это было село Жерновогорье — Жерновы Горы, очень древнее — известное с XVI века село. Сразу вспоминается вятская приговорка-присказка «Черт родил татарина, татарин родил кукарина, кукарин родил нагорина» — некое возрастание хитрости и вредности. Дело в том, что это старинное русское село, как и близлежащая слобода Кукарка (сейчас город Советск), находится вблизи центра активного смешения этносов: недалеко древняя Волжская Булгария, где-то здесь легендарная чудь, татары, марийцы, удмурты, в конце концов, русские — все наложили свой отпечаток на местные земли и облик людей, здесь сейчас проживающих. Внешний облик многих кукарян и жерновогорцев не вполне традиционно славянский, хотя это коренные русские люди: широкие скулы, узкие глаза, темные кудрявые волосы можно наблюдать у многих коренных местных обитателей.

Отец мой, Аркадий Александрович, родом из близлежащей деревни Решетниково, мать — Лидия Андреевна, коренная жерновогорка. Я практически не помню своих дедов: ни решетниковского — Александра Михайловича, хорошего плотника и пимоката, крестьянствовавшего всю жизнь в деревне, ни жерновогорского — Андрея Федоровича Богомолова, пришедшего с Первой мировой с простреленным коленом (нога в котором не гнулась) и зарабатывавшего себе на жизнь работой в местном кустарном промысле: он делал надгробия и простые памятники из опоки — хорошего поделочного камня, добывавшегося в местной сельской шахте. Считается, что я похож на решетниковскую родню, а не на жерновогорскую.

По семейным преданиям знаю, что фамилия моя произошла от небольшого кустарного промысла: в деревне изготавливали зимой берды — небольшие деревянные приспособления, необходимые в каждом ткацком стане. Целыми возами возили на продажу. Леса вокруг очень много, притом хвойного (ели, сосны, пихты), а не лиственного. Вот лесом и кормились. Земля тут суглинок — скудноватая, прокормиться сложно. Вот мужики и мастерили что-нибудь зимой или шли в отход, чтобы получить дополнительный заработок. Дед мой, Александр Михайлович, еще в 1920-е годы успешно занимался извозом — доставлял на своих лошадях грузы по подряду. Был он крестьянином-середняком, так что в коллективизацию его не тронули, а вот семью, из которой вышла бабка (его жена) Надежда Яковлевна (урожденная Демшина), раскулачили, братьев ее арестовали и сослали в Алдан — на золотые прииски. По преданию, в ночь перед их арестом в дом к бабке ее братья носили свою праздничную одежду (им жалко было ее бросать в отобранном доме), а бабка, боясь, что и ее арестуют, всю ночь топила печь и жгла эту одежду в печи.

Какие-то глухие отзвуки коллективизации доходили до меня еще в детстве. В большом деревянном двухэтажном доме, в котором я родился и жил до двенадцати лет (первый этаж — бывшая сапожная мастерская дяди Александра, который за всю жизнь ни разу не видел кино, — считал, что это от дьявола, — был очень богомольным человеком, а в гости ходил со своей рюмкой, чтоб не налили больше его нормы), на первом этаже в чулане еще в 1960-е годы все доски на полу свободно лежали и громыхали при ходьбе. В ответ на мои недоуменные вопросы, почему доски не прибиты, отвечали, что это комиссары еще в Гражданскую войну делали обыск — искали под полом хлеб, деньги, золото, хотя откуда взяться золоту в бедном сельском доме…

На автобусной остановке меня как-то удивила такая сцена: хорошо одетая пожилая женщина в нарядном платье с палкой мелкими приставными шагами еле-еле шла к остановке. Вдруг из своего дома рядом с остановкой вынырнул чернобородый мужик несколько цыганского диковатого вида. При виде этой женщины лицо его перекосилось.

— Раскулачила нас! — злобно закричал он на нее, потрясая обоими кулаками.

— Так тебе и надо!

Мать мне пояснила, что женщина частично парализована, а в молодости работала в райкоме и раскулачивала родителей этого мужика, которые погибли где-то на поселении.

Никак не мог я понять и того, почему очень по-сельскому мягкий, деликатно обходительный старик Ворсин, приходивший к нам в дом резать поросенка, именовался высланным. Оказывается, его сослали из родных мест (в нашей же области) к нам в село. Это было непонятно. Его «здравствуйте» было целой процедурой, нередкой у местных стариков. Даже со мной, мальчишкой, он, встретившись, останавливался, говорил «Доброго здоровия!», прикасаясь рукой к козырьку своей фуражки на твердой высокой тулье (настоящий картуз какого-то диковинного фасона), и приподымал ее в знак почтения, затем осведомлялся о моих делах, жизни, приводил пример из жизни своей или моего деда и, прощаясь, шел дальше.

Один из моих дедов, Андрей Федорович (1891 года рождения), был из очень бедной семьи. Мачеха очень рано вытолкала его в люди. Он ходил до Первой мировой бурлачить, сплавляя плоты по Вятке, Каме, Волге, — благо здесь была богатая пристань. Мачеха, по рассказам, не желала, чтобы он учился, и выбрасывала его сумку с книжками на дорогу. Школа здесь тогда была церковно-приходская. После революции он как представитель местной бедноты был избран в сельский совет. Во хмелю, бывало, он, доказывая свою знаменитость, стучал кулаком по столу и кричал:

— Да я с Изергиным за одним столом сидел!

Изергин — это основатель советской власти в Кукарке. Впрочем, этим, судя по всему, революционные заслуги деда и исчерпывались, так как его семья очень бедно жила в 1930-е годы и сильно голодала в годы Великой Отечественной войны, когда он работал сторожем в местной шахте.

Жена его, моя бабушка Клавдия Васильевна Богомолова (1890 года рождения), жила в доме через дорогу. Отец ее, Василий Фомич, был церковным сторожем при местном храме, дивно украшенном стараниями местных мастеров-камнерезов. Храм этот был взорван в 1930-е годы и окончательно снесен в 1950-е годы. В 1970-е на месте храма и кладбища построили баню с котельной. Вполне традиционное по понятиям тех лет варварство. Мать — Пелагея Васильевна. Клавдия Васильевна была третьей из четырех дочерей в семье: Ольга, Серафима, Клавдия и Анна.

Все сестры, судя по старинной девической фотографии, замечательно красивы. Всех красивее была последняя дочь Анна, имевшая множество очень богатых женихов и вышедшая в конце концов замуж за капитана. Богатая пристань — капитаны в почете. Старшую дочь Ольгу, чтоб не загораживала младшим сестрам дорогу, выдали замуж рано — в шестнадцать лет. Клавдия закончила местную земскую школу кружевниц, долго копалась в женихах и в свои двадцать два года считалась по местным понятиям перестарком. Разгневавшийся прадед поставил ей ультиматум: немедленно выйти замуж за любого из трех оставшихся женихов — Колю Моню (он говорил невнятно), Андрея Солдата или жениха из дальнего уездного города Яранска. Далеко уезжать от дома бабке не хотелось, про Колю Моню она сказала, что от него «ребенки» будут немые (что впоследствии и подтвердилось на его потомстве), и нехотя согласилась выйти замуж за Андрея, хотя незадолго перед этим и отказала его сватовству. Может, повлияло на нее и то, что в сочельник (когда девки загадывали на женихов) она, гадая, с сочнем выбежала на дорогу, ожидая первого встречного — им оказался Андрюха-водовоз. Таким образом, имя Андрей было предопределено.

Дед Клавдии Васильевны (по линии матери) Василий Кузьмич, будучи человеком богомольным, совершил в свое время паломничество ко Гробу Господню — в Иерусалим. Он сплавился с плотами до Астрахани, а там с какой-то группой паломников потихоньку, пешим ходом дошел до Святой земли. Вернулся он домой через три года, принес какие-то дешевые сувениры (по своему карману): бумажные литографии, деревянный кипарисовый крестик, шапочку. Последнюю я еще помню, так как, когда в детстве меня уронили в детском саду со стула и я тяжело заболел, на меня ее надевали. Считалось, что она помогает от родимца.

В браке с Андреем (он стал примаком и перешел жить к ней в дом из дома своей мачехи, что стоял напротив) у них родилось пять детей — двое умерли (старший сын Василий умер уже в пятнадцать лет от воспаления легких), а три дочери остались: Алевтина (1914), Нина (1920) и Лидия (1927). Последняя и стала моей матерью. Таким образом, село Жерновогорье, а точнее, заречная часть города Советска, а по метрике просто город Советск (до революции богатая с хорошей пристанью на реках Пижме и Вятке торговая слобода Кукарка), — стала моей родиной, где я безвыездно жил до семнадцати лет — до полного окончания средней школы.

В нашей заречной части была своя школа — четвертая восьмилетняя с двумя параллелями и тремя учебными зданиями, двумя деревянными и одним кирпичным (бывшей спичечной фабрикой местного купца), в которых я постепенно и проходил курс школьных наук. Школьные годы были достаточно тихие и безмятежные, вполне обычные для любого местного школьника. Всегда радовала местная природа: заливные Бобыльские луга в междуречье Пижмы и Вятки с дубняком и духовитой луговой клубникой, реликтовый сосновый бор — Печеновский лес, чудные леса за Вяткой с брусникой и черникой, ближние озера: Подгорное, Светлое — с замечательной рыбалкой. Был я ягодником и рыбаком, большим любителем путешествий на велосипеде по окрестным селам и деревням. Учился всегда хорошо, считался, как говорят, ударником.

Отец умер, когда мне было всего одиннадцать лет. Он был всю жизнь шофером. Были, говорят, и у него какие-то необычные для села склонности; во всяком случае, перед войной ему, деревенскому пареньку, закончившему шесть классов, выдали направление в Горьковское театральное училище. Поехать туда не удалось из-за войны. Он был призван на фронт в 1942 году — 18-летним мальчишкой. Рассказывал, что брали тогда и семнадцатилетних, так что нередко в окопах ребята, в жизни не бывавшие нигде дальше своего соседнего села, увидев танки, кричали «мама» и плакали.

Я был завзятым читателем и перечитал дома весь небольшой запас книг, а заодно и учебники своего старшего брата (разница у нас шесть лет) по гуманитарным предметам. Потом, быстро записавшись в районную детскую библиотеку, стопками носил книги из нее — глотал их довольно быстро.

Начитавшись героической литературы о войне, где один наш храбрец десятками берет в плен фашистов, я допытывался у отца, сколько фашистов убил он и какие подвиги совершил. Рассказы были совершенно для меня странны и непонятны: о том, как перед мощными немецкими укреплениями зимой погнали в наступление полк сибиряков (на верный убой) и те все полегли. А весной, когда часть отца стояла в этих окопах и солнышко согнало снег, — они все вытаяли и задвигали руками и ногами. О том, как в наступлении на одну ужасно трудную высотку впереди пошел штрафбат (я и не знал такого слова — в книжках его не было) и тоже почти весь полег. У отца было две медали — «За отвагу» и «За боевые заслуги», он воевал командиром отделения танкового десанта — ехали в наступление на броне, и тут их щелкали, как орешки; имел два тяжелых ранения и одно легкое. После второго тяжелого ранения в ногу (точь-в-точь такое же, как у моего деда Андрея Федоровича в Первую мировую) его комиссовали, дали инвалидность и отправили из госпиталя домой. Вернулся он на костылях, так как одна нога совершенно не работала, и год отлеживался у матери на печке. Но медицина шагнула вперед, операция в госпитале была сделана хорошо. И, в отличие от своего будущего тестя, нога в колене стала гнуться нормально, но поскольку сухожилие было сильно подрезано, то в походке он все же припадал несколько на эту ногу и раскачивался из стороны в сторону.

Из четверых братьев — двоих убило на войне, а двое вернулись живыми. Один из убитых (старший — Иван), будучи офицером и зная, что в деревне голодно, высылал свой аттестат матери. После его гибели и конца войны бабушка пошла в сельсовет выправлять себе пенсию или пособие по потере кормильца. Председатель сельсовета грубо накричал на нее:

— У тебя же два сына вернулись с фронта — неужели они тебя не прокормят?! Стыдись, у людей-то всех ведь убили — и то не ходят, не просят! Пристыженная, она повернулась и, несолоно хлебавши, ушла домой. Поэтому на старости лет она осталась совсем без пенсии и жила в доме моего дяди Николая Александровича до самой смерти — лет эдак до восьмидесяти двух. Из четверых ее сыновей: Иван и Леонид — погибли на фронте, а двое — Николай и Аркадий — пришли инвалидами после тяжелых ранений.

И летом, и зимой все сельские развлечения были к нашим услугам: купание в озере и на реке, рыбалка, походы за грибами и ягодами. Дом был свой — с огородом, поэтому немалое время отнимала и помощь по дому: дрова, уборка снега, работа в огороде.

Мать, Лидия Андреевна, всю жизнь отработала лаборантом на местном хлебном элеваторе. Семья ее жила бедно, голодно, она пошла работать в 1942 году — четырнадцати лет от роду, сразу после окончания семилетней школы. Учиться хотелось — в педучилище или медучилище, бывших неподалеку, но родителям нужна была рабочая карточка (600 граммов хлеба) работающей, а не иждивенческая (200 граммов хлеба), иждивенцев в доме было и так полно.

Родители мои женились по любви в 1949 году и стали жить в доме тетки — Ольги Васильевны (сестры бабушки Клавдии), муж которой умер, а все трое сыновей погибли на войне. Дом был большой — с чуланами, обширными сенями, мастерской на первом этаже и огромной русской печкой, на которой так сладко было долгими зимними вечерами читать сказки или рассказы про пограничников, слушая завывание ветра в трубе. В огороде была своя банька, кусты черной смородины (хорошо плодоносившие) и вишня с яблоней, обильно цветущие каждый год, но не дававшие плодов. Держали в хозяйстве козу Муську, которая меня почему-то терпеть не могла и при каждом удобном случае бодала своими рогами, поросенка и с десяток пестрых кур. С той поры мое любимое молоко — козье.

Большое впечатление в школе на меня оказал наш классный руководитель в пятых — восьмых классах, учитель географии Владимир Иванович Сушенцов. Он окончил Ленинградский университет, и его рассказы о дальних странах, пиратах и флибустьерах, путешествиях по Кавказу были очень увлекательны.

В девятом-десятом классах я учился уже в городе — в средней школе № 1 Советска — и очень благодарен учителям, учившим меня: Любови Васильевне Шелапугиной (классному руководителю, которая всю душу вкладывала в свой класс), Валентине Степановне Ворониной — учителю истории, да и всем другим предметникам, заложившим прочные основы моих школьных знаний.

После окончания школы в 1973 году я поступил на исторический факультет Нижегородского (тогда Горьковского) госуниверситета. Все пять лет я жил в студенческом общежитии факультета на Ульяновке — в старой части города, недалеко от кремля и волжского Откоса, — и это стало для меня мощной школой житейского жизненного опыта. В общежитии жили студенты со всего Союза: из Украины, Белоруссии, Средней Азии (туркмены, таджики, узбеки — целевики), Горьковской области.

Свободы для студентов было очень много: вечерами кипели жаркие споры по политическим, культурным, национальным проблемам. Свободомыслия было «от пуза». Будучи студентом, был, пожалуй, самым свободным человеком за свою жизнь. Летом, как правило, ездил в Крым: на археологическую или педагогическую практику, путешествовал.

Занимался с удовольствием, получал повышенную стипендию, на которую тогда можно было с небольшими добавками жить. Изучал русскую историю XIX века — эпоху декабристов. На эту тему и написал дипломную работу, получив по окончании диплом с отличием. Моим научным руководителем в университете был кандидат исторических наук Владимир Николаевич Сперанский, один из самых умных людей, с которыми мне довелось встречаться в жизни. Ум его был настолько глубок, что как-то обессиливал сам себя, лишал его творческой силы.

На факультете, в преподавательской среде, постоянно кипели жаркие страсти, гремели звонкие скандалы с политическим душком. Мой шеф был из группы гонимых, человек под подозрением, поскольку некогда в 1968 году подписал какое-то коллективное письмо против ввода советских войск в Чехословакию. Процветали кланы и группировки, сплетни, подкопы (все это в преподавательской среде, хотя частично преподаватели вовлекали верных им студентов в сферу своего влияния). При мне процветал клан одного профессора — блестяще умного и талантливого человека с очень своеобразными представлениями об этике и морали. Его питомцем и прямым наследником стал нынешний декан истфака университета, которого я тоже хорошо помню.

Профессиональный уровень преподавателей в целом (за немногими исключениями) был вполне приличный. Мы, хотя и недолго, кроме сугубо исторических курсов, учили латынь и древнегреческий, древнерусский и советскую литературу — и многое другое, — что серьезно расширяло наш гуманитарный кругозор.

По окончании университета в 1978 году я был направлен по распределению в Киров (Вятку) в Кировский госпединститут. Мне хотелось вернуться именно на Вятку, хотя были интересные варианты работы на Урале. Проработав четыре года до аспирантуры в институте, я уехал назад в Горьковский университет в аспирантуру к очень известному тогда и авторитетному профессору Валерию Яковлевичу Доброхотову. Благополучно завершив обучение в аспирантуре и досрочно защитив кандидатскую диссертацию по проблемам развития высшей школы в Советской России 1920-х годов, я вернулся назад в Кировский пединститут.

Краеведческими проблемами я стал заниматься сразу по приезде в Киров и уже в 1979 году опубликовал свою первую научную статью в краеведческом сборнике «Вятка» — «Кукарские кружева», об истории возникновения одного из самых знаменитых в крае кустарных промыслов — кружево-плетении. Мне это было интересно вдвойне, так как промысел этот связан со слободой Кукаркой, моей родиной. Плела кружева моя бабушка — Клавдия Васильевна, до сих пор плетет моя тетя — Нина Андреевна. В Жерновогорье очень многие умели плести кружева и зарабатывали этим себе на жизнь, хотя цены на кружева всегда были грошовые и жить только этим было нельзя.

Занимаясь широко краеведческими изысканиями, я увлекся историей жизни знаменитого в XVIII веке поэта и переводчика — нашего земляка Ермила Кострова. Мне посчастливилось найти в госархиве Кировской области точные сведения о дате его рождения и семье — сделать небольшое открытие (до этого сведения в энциклопедиях были противоречивы). Затем я написал небольшую книжку — биографию поэта — и опубликовал ее.

Много лет я увлекался устной историей — записью рассказов крестьян — вятских старожилов о прошлом. Итогом этой работы стали две моих книги: «Россия и русские» (Киров, 1994) и «Народ на войне» (1996). Изучение русской провинциальной историографии завершилось для меня в декабре 1994 года защитой докторской диссертации.

В области краеведения своим учителем я считаю Евгения Дмитриевича Петряева, с которым мне посчастливилось довольно много беседовать обо всем на свете. Такого блестящего собеседника в жизни мне более встречать не приходилось.

В науке мне большую помощь своими советами и руководством оказали такие выдающиеся русские ученые, как археолог Александр Александрович Формозов и историк-археограф Сигурд Оттович Шмидт, сын знаменитого полярника.

Очень важной для меня была работа в составе редколлегии серии книг «Энциклопедия земли Вятской», где я стал составителем четвертого тома «История». Организаторы этого дела — местные писатели Владимир Арсентьевич Ситников и Надежда Ильинична Перминова. Долго работал я над книгой по истории Вятлага. Это очень большая и страшноватая тема.

Живу постоянно в Кирове (Вятке), работаю профессором в Вятском госпедуниверситете.

Вятский край мне очень нравится своей колоритностью, патриархальностью, замедленностью исторического развития. В центре страны следы уходящей эпохи уже полностью стерлись — а здесь застряли своими остатками в быту и поведении населения. Так что наш край — рай для историка и этнографа. В этом моя удача.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.