V

V

Период Эстонской Республики был временем детства моих родителей, и воспоминания о нем не являются политическими, а связаны с чувствами, находящимися в противоречии с теми, что принес с собой будущий террор. Восстанавливая услышанные в детстве от матери намеки на период независимости, можно сказать, что для ее семьи это время сопоставимо с понятием дома и его безопасностью. Ребенок там был защищенным. Ее отец Готтлиб в рассказах матери предстает как образ из далекой красивой сказки: он приходит домой после работы в лесу, в руках туесок с лесной земляникой, он садится на крылечко и берет детей на колени, угощает их ягодами и затягивает песню или рассказывает сказку. Отрывок другой истории, врезавшийся в мою детскую память, – это рассказ матери о том, какие пироги пекли ее старшие сестры. В эти пироги добавлялись специи и приправы, которых в Советской Эстонии невозможно было свободно купить в магазинах. Однако моей маме и в советское время удавалось доставать их по знакомству, тогда я всегда думала, что у пирога или торта вкус времен Эстонской Республики – вкус булки или пирога времен детства моей матери.

Под влиянием рассказов матери я ходила с бабушкой Хелене смотреть лесную просеку, очищенную в эстонское время дедом Готтлибом. Тогда лес принадлежал еще родителям моей матери. В советское время его отобрали у семьи «в социалистическую собственность». Бабушка сказала, смотри, как добротно выполняли работу в эстонское время, даже сегодня приятно смотреть. На просеке росла земляника, от которой распространялся запах сладости.

Тяжелая болезнь, перенесенная в годы Первой мировой войны, подорвала здоровье Готтлиба, он умер, когда сестрам-двойняшкам было пять лет. Даже история смерти, рассказанная тогда детям, по-моему, связана с чем-то успокаивающим – небом и ангелами. Ангелы были из Библии, а библейские рассказы всегда интересовали меня. В советское время запрещалось говорить о них вслух. У моей бабушки Хелене имелась Библия времен Эстонской Республики. Это была единственная книга, которую не удалось отобрать у нее советским органам безопасности во время ареста в 1949 году. Эта Библия прошла через Сибирь. По вечерам бабушка читала молитвы за своих детей, выживших в лагерях и на войне, а также за погибших близких. В советское время об ангелах не говорили, однако мое представление о них было настолько живое, что, когда в первом классе мне читали рассказы о детстве Ленина, а в учебниках были фотографии маленького Володи с золотыми кудряшками на голове, бежавшего на фоне летнего пейзажа, я представляла себе, что маленький Володя мог быть ангелом. Поэтому я очень хотела стать октябренком, членом советской детской организации, созданной в честь Октябрьской революции. Я не понимала, что была счастливым «дитем пропаганды» советской системы, рожденным вместе с мифами об Октябрьской революции. В один прекрасный день я была торжественно принята в эту детскую организацию, и на мою грудь, на черный атласный школьный фартук, прикрепили красную звездочку, в центре которой сияла золотая головка маленького Володи. Отец пришел встречать меня в школу, и я с гордостью показала значок и сказала, что теперь я октябренок. Это значит, дитя Ленина, а Ленин и есть ангел. На следующий день, когда я пришла домой после школы, отец спросил: «Чего тебе сегодня наврали?» Мать на это сказала, что в эстонское время такого не было, чтобы обманывали. Я сохранила свою фотографию с красной звездочкой на груди, но после слов родителей, от стыда, я ее скомкала.

В школе в первом классе я получила красную звездочку с головкой белокурого мальчика в центре. Это был маленький Володя. Я думала, что это и есть ангел, так как он был с золотыми кудряшками

Годы детства моей матери были наполнены любовью и заботой. Так я поняла из ее рассказов. В воспоминаниях матери их дом был полон запахов леса, луг покрыт цветами. (Позднее, когда она была сослана в советский лагерь, она потеряла чувство обоняния.) Слушаю также рассказы о том, что мамина мама и моя бабушка Хелене успела посадить до войны новый яблоневый сад. Счастливые воспоминания моей мамы всегда были связаны с независимой Эстонией. Вместе с семьей отмечали Рождество и Пасху, и сказки, которые рассказывала детям бабушка, всегда кончались победой добра над злом.

Этические ценности, забота, помощь слабым, чему учили в школе, становились частью детского самосознания. «Не делай другим того, чего не желаешь для себя! Не предавай своих ближних! Так нас учили в школе и дома», – не раз говорила мне мама, когда я была еще ребенком. Эти этические коды сидели глубоко в их сознании и тогда, когда начался советский террор. Отличие между ранее усвоенными ценностями и советским брутальным гонением на людей было слишком велико. Когда духовная жизнь ребенка находится в опасности, когда его включают в систему насилия и ужаса, он не успевает усвоить мудрость сказок и позитивное представление о людях. Сестра моей матери, тетя Вайке, сказала, что опыт ужаса смерти она получила в 1941 году, когда Советская Россия оккупировала Эстонию и солдаты, пришедшие из Советского Союза, убили семью, живущую недалеко от их дома.

Эта история побудила меня к размышлениям. Что происходит тогда, когда общественное насилие похоже на семейное, когда не вырабатываются такие черты, как эмпатия, умение учитывать мнение других, мораль, доверие, терпимость и решительность. При проявлении насилия человек находится как бы между двух сторон – темной и светлой, между ними – пропасть. Человек должен сделать выбор, на какой он останется, или упадет в пропасть.

Айно (слева) и Вайке на могиле своего отца Готтлиба

Я нахожусь вне переживаний прошлых поколений, но одновременно и внутри них. Собирая воедино мгновения и отрывки прошлого, символически нахожусь в пустой комнате, где когда-то стояла мебель и на стенах висели картины, где воспитывали детей, ели-пили и любили друг друга. Читая свои дневники и заметки, я замечаю как бы сквозь стекло микроскопа, как мое бессознательное и моя идентичность связаны с опытом моих родственников. С ними связаны самооценка, предпочтения и опыт любви. Собирая документы для фильма или литературного произведения, изучая опыт предшествующих поколений, я как бы получаю средство для обозрения прошлого: получаю подзорную трубу, через которую могу детально рассмотреть все, если только захочу. Чувство такого видения рождается в момент, когда карандаш касается бумаги, когда я начинаю писать или просматриваю кинокадры. Пропуская через себя испытанные моими родителями мгновения счастья и их смерть, я получаю возможность запечатлеть что-то новое, что находится за пределами мести и гнета, нечто такое, что рождает чувство духовного равновесия, что ты осмелился высказаться, пусть даже теперь, когда за это уже не наказывают.

* * *

После Освободительной войны в стране началось восстановление государства, но одновременно и время траура. Люди воздвигали обелиски и облагораживали могилы близких. В 1940 году, когда Советский Союз оккупировал Эстонию, нарушив условия Тартуского мирного договора, эти обелиски в основном были разрушены. В годы советской власти ни Освободительная война, ни независимая Эстония не входили в учебную программу, и если даже говорилось об этом, то только со стыдом. Вместе с учащимися Тартуской музыкальной школы и студентами Тартуского университета, на основе специального разрешения, в 1980 году я была на экскурсии на острове Вормси, охраняемом советскими пограничниками. Остров выглядел экзотически, до войны здесь в основном жили шведы. До этого я ни разу не бывала в заброшенных деревнях эстонских шведов. В страхе перед советской оккупацией местные жители в годы немецкой оккупации бежали в Швецию. Эти безлюдные деревни на острове были как музеи: брошенные дома, кое-где комнаты с оборванными обоями на стенах, из-под которых выступают газеты на шведском языке. Среди кустов сирени нашли мемориальный камень в честь эстонских шведов, павших в Освободительной войне. Этот камень был символом того, что здесь когда-то соблюдали траур, сопереживали, что в этой деревне до войны текла жизнь. И кто-то, борясь за свободу, отдал за нее свою жизнь. Кто-то был кому-то дорог, но ушёл из жизни. Власти не заметили в кустах сирени этот камень, и он остался неразрушенным.

И другой обелиск остался целым в годы советской власти. Он расположен в Ида-Вирумаа, в местечке Мяэтагузе, на этом обелиске запечатлены имена девяти прибалтийских немцев, боровшихся на эстонской стороне: Ханс Браше (1901–1918), Георг Ражеборинский (1898–1919), Зигурд Франдсен (1891–1919), Рольф барон Унгерн-Штернберг (1898–1919), Вольфганг фон Линген (1896–1919), Фридрих Бек (1893–1919), Йоханнес Мыттус (1898–1919), Вольфганг Шау (1890–1919) и Фридрих барон Шульц фон Ашераден (1895–1919).

В Балтийском полку за эстонскую свободу воевало 1350 человек, из них 920 остзейских немцев, 270 русских и 160 эстонцев.

Я должна рассказать об этих открытиях, в этих камнях запечат-лена Освободительная война и то, что борьба за свободу не была безымянной. Сегодня эти имена, несомненно, уже включены и в какие-то книги или статьи, но еще не в наше сознание.

Об обелиске в честь Освободительной войны у меня есть и третья история. Недалеко от моей школы находился небольшой парк. Там не было никаких обелисков, только небольшая камен-ная лесенка. До советской оккупации там стоял памятник погиб-шим в Освободительной войне, но новая власть разрушила его. Осенью, когда мы пошли в школу, учительница сказала нам, что мы возьмем грабли и пойдем к обелиску сгребать листву. Так, теперь у нас был один невидимый монумент, перед которым мы не скло-няли голову, но мне нравилось ходить туда осенью под большие деревья сгребать листья. Только теперь я поняла, что и это было своего рода сохранение памяти.

После того, как в 1991 году Эстония восстановила свою независимость, были восстановлены и обелиски. В дни праздников и траура вместе с семьями возлагают к ним цветы, играет оркестр и произносятся речи.

Жизнь близких нам людей в созданных нами нарративах должна сделать естественной родство бывших поколений. Нарратив связан с теми, с кем вместе что-то делал, к словам и мнению которых как-то прислушивался. Эти ценности управляют человеком в его действиях и дают окраску всему сказанному.[34]

Данный текст является ознакомительным фрагментом.