Глава III Серый кардинал

Глава III

Серый кардинал

ЛИБО ВСЕ, ЛИБО…

Его так называли, и это ему нравилось. Автор всевозможных властных построений и структур России. После их введения в народе стали говорить: «У нас, как в Америке, есть свой госсекретарь, свой Госсовет, как в Китае, и Совет безопасности, как в Организации Объединенных Наций». Не будет лишним сказать, что побуждающим мотивом всех этих экспериментов, сооружения лабиринтов власти были поиски своего места, своей должной высоты, которую Геннадий Бурбулис определил для себя сам. Иначе говоря, сначала появилась точка, вершина власти, именуемая «Государственный секретарь», а уже потом все остальное. Нечто суперамериканское, что ещё надлежало привить на древо российского президентства, а уж затем франко-американский и, отчасти, свердловский вариант. Он нащупывал свою ступень в политической иерархии с редкой тщательностью. Ни разу не сорвавшись, не сделав опрометчивого шага на людях. Безупречный игрок второй линии атаки. Ничего на виду, все спрятано во втором, третьем эшелоне. Там готовится, интеллектуально обустраивается идея взрыва. Собиратель по натуре, он пропускал через себя массу людей. Человек, умеющий молчать и слушать. Во время предвыборных кампаний Ельцина всегда находившийся чуть сзади, по правую руку, укрытый тенью Пугачева российской политики. Он много сделал для Ельцина, очень много.

Однажды, на встрече с журналистами Российской телерадиокомпании, его спросили: «Как будет правильно, Бэрбулис или Бурбэлис, на каком слоге ударение?» Он не обиделся, спокойно и по-деловому ответил: «Ударение на первом слоге». Утверждая это, он не то чтобы отрицал свое литовское первородство, а, скорее, указывал на неслучайность появления на Урале своего прадеда.

Однако положение обязывает. Он с подчеркнутой тщательностью выговаривает слова «дорогие россияне». Нет-нет, его речь чиста, все-таки философское образование — Свердловский университет. Просто, внутренним чутьем предполагая противодействие, он вытаптывает, трамбует пятачок вокруг своего генеалогического древа.

Я познакомился с ним, если так можно выразиться, увидел его вблизи на собрании Демократической партии России — партии Травкина. Это случилось летом 1990 года. Бурбулис поначалу даже входил в руководство этой партии, во всяком случае, стоял у истоков её создания. Возможно, в то время он искал приложение своим силам. Идеолог компромисса, удачно гасивший сиюминутно вспыхивающего Травкина. Ему нужна была опора, материализующая его значимость в промежутках между политическими баталиями. Ельцин в то время возглавлял комитет по строительству, был в ранге министра или что-то в этом роде. Довольно скоро Ельцин оттолкнул лодку, в которой не умещались его политические притязания, и пустился в свободное плавание. Россия избирала свой депутатский корпус. В победе Ельцина на выборах в парламент России никто не сомневался. Ельцин тянул до последнего дня, не называя избирательного округа, где он намерен баллотироваться. Я оказался в этой истории пострадавшим. Планировалось мое выдвижение по национальному округу, где я должен был противостоять бывшему секретарю Московского горкома партии, естественно, наряду с другими кандидатами, но в том же округе был выдвинут и Борис Ельцин. И хотя мы были почти уверены, что он не станет во второй раз избираться в Москве, все равно надо было ждать подтверждения этого факта от самого Ельцина. Он не торопился, и это спутало все карты демократов. Его выдвинули ещё в нескольких городах России. Москва в этом списке стояла первой, и хотя логика событий и здравый смысл никак не делали карту Москвы для Ельцина счастливой. Избираться вторично там же, где ты на первых выборах получил 95 процентов голосов, может только опрометчивый по натуре человек. В этом случае даже 80 процентов проголосовавших за тебя на фоне прошлого успеха будут представляться поражением. И Ельцин дал согласие на Свердловск. Именно в этот период началось его сближение с Бурбулисом.

Теперь уже исторической курьезностью I российского съезда является факт близких и доверительных отношений Ельцина, именно на съезде, с другим представителем свердловской политической фракции. Речь идет о Владимире Исакове.

Доктор юридических наук, одержавший победу на выборах как кандидат демократических сил, он был при Ельцине на правах поводыря в паутине регламентарных превратностей, которыми перенасыщено любое демократическое сборище, а уж тем более депутатский съезд. Почему Ельцин выбрал именно Исакова, почему доверял ему? Неужели виной всему обостренное чувство провинциального патриотизма? Бесспорно, патриотические наклонности — Урал понятие незряшное — сыграли определенную роль, но счесть их главенствующими в выборе сподвижника никак нельзя. Он, Ельцин, был избран в качестве народного депутата Союза от Москвы. И те выборы явились своеобразной общественной реабилитацией Бориса Ельцина. Той самой реабилитацией, в которой ему отказала Всесоюзная партийная конференция. Однако в той же самой Москве Ельцин был предан своим партийным сотоварищем.

Все с чего-то начинается. Обширное поле недоверия, на котором взошли всходы и подозрительности, и осторожности, было вспахано в том самом роковом 1987 году, его так и следует определить — московский период. У беды долгая память. А если учесть, что среди московского депутатства было 90 процентов членов КПСС, то опасливый взгляд Ельцина в сторону большевиков можно понять.

Ко времени своего избрания Председателем Верховного Совета Ельцин практически не знал депутатского корпуса. И его осторожная ориентация на своих (кстати, Исакова Ельцин тоже не знал) была естественной. Если смотреть со стороны, возможно угадать некую похожесть между Бурбулисом и Исаковым. Оба малоулыбчивы, сдержанны во внешних проявлениях, подчеркнуто спокойны и неразговорчивы. И тот и другой из породы людей, которые были не сразу распознаны окружающими их людьми. Один — доктор наук, другой кандидат. Еще одна черта, роднящая обоих, — упрямство. Впрочем, все вышеперечисленные качества, исключая последнее, — качества внешнего образа, некая силуэтная похожесть. Вблизи, в непосредственном соприкосновении, мир общего разрушается мгновенно. Не исключено — именно эта, внешняя похожесть обманула Ельцина. Кто знал, что под маской лица холодного, бесстрастного бурлит и сжигает нутро невостребованное желание обладать властью?

Перерождение Исакова случилось мгновенно, спустя пять минут после его избрания Председателем Палаты. Исаков занял место спикера Палаты республики и совершенно непререкаемым тоном попросил депутатов — не членов парламента покинуть зал, дабы убавить излишнюю эмоциональность, мешающую творить закон. Правомерен вопрос: что должно произойти, чтобы человек так переменился? Юристы в парламенте чувствуют себя увереннее других. Закон их профессия. Именно юристы в парламенте были завязкой большинства интриг. Исаков, Бабурин, Шахрай… Характерно, что для каждого из них претензии превышали их собственные возможности. Обостренное желание быть опережающими реальность всякий раз толкает их на шаги преждевременные. Исаков вышел из игры первым. Он рассчитывал на нечто большее. Ему казалось, что докторская мантия, пусть и недолгая, благожелательность Ельцина по отношению к нему, отсутствие именно в тот момент какой-либо ельцинской команды делали его, Исакова, человеком, незаменимым в ближайшем окружении Ельцина. Но, как говорят завзятые картежники, расклад получился иным. Скорее всего, интуитивно Ельцин почувствовал скрытую амбициозность Исакова и плохо скрытое упрямство и, как бы невзначай, отодвинулся от него. Не отодвинул от себя Исакова, а сам сделал шаг в сторону. Как будет потом не раз, ни с кем не советуясь, доверяя лишь своему чутью, Ельцин передумал. Но инерция велика, и нимб близкого к Ельцину человека ещё светился вокруг головы Исакова, никто не вдавался в подробности — формула была упрощена до предела — они из Свердловска. И Исакова избрали спикером Палаты республики. Ельцин мог быть удовлетворен. Его нельзя было упрекнуть в неблагодарности. Исаков, в том-то и дело, Исаков видел себя, по меньшей мере, заместителем Ельцина, но этого не случилось. Возраст от 35 до 40 принято называть роковым. К 35–38 годам тщеславие одаренного человека достигает своего пика, кстати, неодаренного тоже, но если ты уже в «храме», твой взор устремлен в сторону иконостаса.

Не уверен, но не исключаю, что перед Ельциным встала дилемма, на ком остановить выбор: на Исакове или Бурбулисе? И в этом нет ничего сверхъестественного. С Бурбулисом Ельцин был знаком по Межрегиональной группе. Возможно, он не выбирал и просто настроен был плюсовать сторонников по упрощенной схеме — они из Свердловска. В этой истории не суть важно, что думал Ельцин, приближая и отлучая от себя, определяющими оказались чувства и поступки Исакова. Все это было до того, и нам трудно представить подобную ситуацию, ибо все случившееся после того — ещё одно предательство стоящих рядом (заявление шести). И вотум недоверия Исакову его избирателей, позднее невоплотившийся, и безмерно увеличившаяся мстительность последнего, и вязкое низвержение его с поста спикера Палаты (голосовали раз пять или шесть) делают невозможным, невероятным подобное предположение. Однако невероятность не делает предположение менее значимым. Я настаиваю — такая версия была реальной. Исаков ушел в тень, как бы подтвердив истину: не умеющий ждать да споткнется первым на дороге. Исаков слишком хотел быть замеченным сразу, и это на первом же властном витке погубило его. Бурбулис умел ждать. Оставаясь долгое время в тени, он достаточно натерпелся от самотерзаний. Он действительно много сделал для Президента. Был предан, терпелив к его капризам. Именно Бурбулис нащупывал команду Президента. Перемешивая немалое количество интеллектуалов, знакомых и незнакомых, он лепил тело власти, мучительно ожидая, что Президент заметит и оценит его усилия по достоинству. Здесь следует сказать об особенности Ельцина. Наиболее близких к себе людей Ельцин ценит очень по-своему. Он понимает, что они полезны, необходимы ему, однако значимыми на политическом небосклоне многие из них стали благодаря близости к нему, Ельцину. Скажем, на Полторанина это правило распространялось в меньшей степени. Он был независим и заметен сам по себе, до Ельцина. Он вместе с Ельциным попал в немилость высшей власти. Эту немилость каждый переживал по-своему, погружаясь в свой социально-политический мир. Ельцин опустился в предэтажье власти, Полторанин нырнул в журналистскую нишу. С Бурбулисом все сложилось иначе. Бурбулис не получил той форы изгнанного. Тень Ельцина закрыла его, и он терпеливо перемещался в пространстве вместе с этой тенью, ни разу не выступив за её очертания. Это не просто способность, это дар. Я часто размышлял по этому поводу. Никто не сомневался, что на президентских выборах Ельцин одержит победу. Его соперники были опасны суммарно. Каждый в отдельности проигрывал многократно.

У выборов была одна особенность: уже в первом туре Ельцин вычерпывал избирательские симпатии до дна. Практически, случись второй тур, никто из его соперников не мог передать свои голоса Ельцину, ибо все они были его антиподами. Вопрос стоял: либо победа в первом туре, либо… В воплощении данного замысла, свидетельствую, Геннадий Бурбулис оказался фигурой ключевой. Ему принадлежат слова: «Победа в первом туре — иного не дано. Запретите себе думать, что может быть второй тур». Сейчас нет смысла говорить, что были и другие взгляды на ситуацию, победа состоялась, о других взглядах можно забыть.

В этом смысле особое значение могли приобрести голоса, поданные за Вадима Бакатина, случись второй тур. Увы, но сам Бакатин вел кампанию вяло. Против него работал убывающий авторитет союзного Президента. Все знали, что Бакатин человек Горбачева, но не в этом был главный изъян этого внешне симпатичного и порядочного человека. Назвав в качестве вице-президента Абдулатипова, Бакатин не помирился с правоверными коммунистами, но оттолкнул от себя либеральное крыло. В этой паре человеком с секретом был Абдулатипов. И тот и другой знали, что одержать победу невозможно, но очень рассчитывали получить солидную сумму голосов, которую могли бы публично передать перед вторым туром предполагаемому победителю, скорее всего Ельцину. А если учесть при этом, что оставался вакантным пост Председателя Верховного Совета, у Хасбулатова наметились трения с депутатами: демократы вошли в «штопор», Бабурин опасно молод, то шансы Абдулатипова быть избранным на этот пост становились вполне реальными. Однако ничего этого не случилось. Тандем Бакатин — Абдулатипов набрал наименьшее количество голосов.

Ельцин победил в первом туре. А Бурбулиса в преддверии победы ждало невероятное разочарование, первый политический шок. Об этом не писалось. Высокие стены власти скрыли детали этой драмы, но она была.

К этому времени Бурбулис уже числился первым человеком в окружении Ельцина со странным должностным обозначением — полномочный представитель Председателя Верховного Совета России. Уже были доказаны его преданность и нужность. Он председательствовал на консультативном совете — некоем кипении умов, покинувших стан Горбачева интеллектуалов, разуверившихся в нем и теперь наподобие метеоритной пыли клубившихся вокруг событий, опальных личностей. Проложив дороги демократии, подперев её плечом своего либерального авторитета, теперь эти люди собрались вокруг Ельцина, не побуждаемые любовью к нему, а просто уступая силе политического ветра, который их нес в эту сторону. Еще недавно многие из них отзывались о Ельцине весьма критически. Но Ельцин, а точнее Бурбулис, позвал их, и они пришли. Ельцин дал понять Горбачеву, что интеллигенция покидает его.

В современной политической истории подобное уже случалось. В свое время партийному аппарату удалось рассорить Хрущева с интеллигенцией, отсечь интеллигенцию, поверившую в хрущевскую оттепель. Аппарат понимал, что именно интеллигенция заражала Хрущева либеральными воззрениями, именно её окружение придавало фигуре Хрущева привлекательность на Западе. Не нами сказано — свита делает короля. Нечто подобное произошло и с Горбачевым, не в столь резкой форме, но произошло. Августовские события ещё раз показали полную повторяемость исторических демаршей. Перегруппировку интеллектуальных сил провел Бурбулис.

Бесспорно, сам Ельцин был уверен в своей победе. Он был действующим главой государства. И нам следовало максимально использовать это преимущество. Тогда и родилась идея избрать совершенно нестандартный образ действий будущего Президента. Были разработаны два маршрута деловых поездок по республике. Никакой предвыборной пропаганды. Председатель Верховного Совета выезжает в регионы для исполнения своих обязанностей. Там же, на месте, принимались экономические, политические и социальные решения. Ельцин как бы сознательно уклонялся от участия в предвыборной кампании, преднамеренно отдавал инициативу своим противникам. В самой Москве Ельцин появляется буквально за три дня до выборов. Его нежелание участвовать в теледебатах, сославшись на свое отсутствие в этот момент в Москве, было воспринято как вызов, каприз и, конечно же, наносило определенный урон его авторитету. Народ жаждал зрелища, а Ельцин этого зрелища его лишил. И радио, и телевидение в этот момент Ельцин использовал в минимальном объеме. Никаких сверхинтервью, никаких полемик с оппонентами. Мысленно отвечая на вопросы своих соперников по предвыборной борьбе, Ельцин мог сказать примерно следующее: «У вас есть конституционное право на свободное время, которое вы полностью отдаете предвыборной кампании. У меня этого права нет. Республика в тяжелейшем положении, я должен заниматься своей повседневной работой».

Информация с места событий была предельно деловой. Ельцин не замечал оппонентов, не комментировал их выступлений. Это было непросто, но в этот момент Ельцин существовал как бы вне предвыборного сумасшествия. Движение по касательной выбивало из колеи противников Ельцина. Они не улавливали замысла главного конкурента. Их выступления становились агрессивнее, оскорбительнее, взвинченнее. Оголтелая масса симпатизирующих впадала вместе с кандидатами в экстаз предвыборных баталий, а сомневающиеся стали тихо и незаметно покидать митингующие площади. Ельцин вел себя достойнее. Народу нравился Ельцин. Число голосов, поданных за Ельцина, не могло оказаться просто больше. Этого было мало. Избранным считался тот кандидат, который получил более 50 процентов голосов участвовавших в выборах избирателей. В досадной путанице по этому ключевому моменту был повинен сам Ельцин. Выступая в парламенте, он сказал, что посчитает себя законно избранным, когда получит более 50 процентов голосов от списочного состава. Это было сказано с вызовом и, я бы сказал, с избыточной самоуверенностью. Мы, которым надлежало заниматься этой кампанией, понимали, что допущена не оговорка (а Ельцин бывал неточен в своих принародных высказываниях), допущена грубейшая ошибка, которой сам Ельцин не придал положенного значения. Рисунок предвыборной борьбы усложнился крайне. Организация всякого дела может быть хорошей либо плохой. Поставив Бурбулиса во главе штаба по избранию Президента, Ельцин в определенном смысле передавал в его руки свою политическую судьбу. Именно Бурбулис разрабатывал концепцию президентского окружения. И если позволительно говорить о её изъянах, то здесь немалая доля просчетов самого Бурбулиса. Степень доверия к нему будущего Президента имела высший балл — 100. Когда предвыборный марафон вступил в свою решающую стадию и будущему Президенту предстояло выбрать и назвать своего главного соратника, политический мир застыл в ожидании.

Кого назовет Ельцин? Все остальные пары уже были известны. Был ли выбор? Был Гавриил Попов — предложил себя сам. Юрий Рыжов был предложен ближайшим окружением, однако не рискнул, побоялся. Отказался игриво, подтвердив старую истину: власть временна — мысль постоянна. Кстати, кандидатура Рыжова возникала и как альтернатива Силаеву в самом начале, когда формировалось первое после выборов правительство, и как привычный образ возможного. Впоследствии он не раз появлялся на политическом горизонте, но так же легко растворялся уже в политическом тумане.

Уставший Хасбулатов тоже сделал попытку, но в тот момент Ельцин искренне боялся ослабления парламента и от подобной идеи отказался. Впрочем, толкование именно этого отказа не надо упрощать. Ревнивое отношение к Хасбулатову со стороны ближайшего окружения Ельцина — факт очевидный. Хасбулатов человек умный, образованный и хитрый. Он быстро прогрессирует как политик. Его профессорская назидательность и кавказское упрямство, здоровое чувство юмора создали некий колорит. Проигрывая на съезде, он не без успеха приладился к парламенту и не без срывов, конфликтности сумел вернуть, материализовать свою самостоятельность. Кавказская данность не позволяла Хасбулатову держаться в тени. И это вечное перескакивание на солнечную сторону, желание встать рядом с Председателем Верховного Совета при достаточно частом отсутствии Ельцина преподносились Ельцину как нескромность его заместителя, желание принизить его авторитет. Сам Ельцин сопротивлялся этому нашептыванию, да и события, связанные с заявлением шести, когда практически все руководство Верховного Совета, исключая Хасбулатова, совершило акт массового предательства по отношению к Ельцину, должны были рассеять всякие подозрения.

И тем не менее постоянный прессинг депутатов демократического крыла и плюс к тому же объединенная нелюбовь Шахрая, Лукина и самого Бурбулиса, вкупе с Полтораниным, дали свой результат — уверенность Ельцина дрогнула. В процессе всего съезда, когда изнурительное голосование не дало результатов и демократам с трудом удалось оттеснить консерваторов и свести все к патовой ситуации, Ельцин, мучимый сомнениями, долго не решался подняться на трибуну и поддержать Хасбулатова. И тем не менее он сделал этот шаг.

Большого выигрыша Хасбулатову выступление Президента не принесло, но сам Ельцин, в глазах съезда, одержал нравственную победу. Он дал понять, что для него мораль выше политики.

И тем не менее, возвращаясь в досъездовский период, ночь накануне можно назвать драматической. На следующий день истекал срок, когда, согласно Конституции, кандидат в Президенты должен заявить имя своего ближайшего сподвижника на пост вице-президента. Ельцин не спал всю ночь. Где-то в душе Бурбулис очень рассчитывал, что Ельцин назовет его имя. Наверное, такой альянс мог бы состояться, но Ельцин уже почувствовал, какой бес властолюбия кроется в душе этого человека с неброской внешностью. Более того, Ельцин, отклоняя кандидатуру Бурбулиса, выдвинул самый обескураживающий и уязвивший Бурбулиса до глубины души довод: «Ты мало известен, твоя кандидатура не прибавит голосов». Так появился Руцкой.

История дальнейших отношений Ельцина и Руцкого свидетельствует, что выбор, сделанный Президентом, не оказался идеальным. И тем не менее этот шаг Ельцина был правилен и мудр по ряду причин.

Ельцин очень скоро почувствовал, что предвыборная тактика демократов, ещё в тот период, когда они избирались на российский съезд, обнаружила несколько очевидных изъянов. И хотя она не могла быть иной, демократические силы занимали свободную нишу, образованную непоследовательностью политики Горбачева, безрезультатностью реформ, уступчивостью Горбачева под нажимом правых. Очень скоро, непозволительно скоро, Горбачев стал играть на удержание собственной власти. Это сужало маневровое пространство. Породив демократические процессы, Горбачев посчитал задачу выполненной, ибо по своим масштабам она не имела равных величин в социалистической истории. Он открыл ворота, и энергия в непредсказуемых объемах хлынула на улицу.

Впрочем, улица была потом. Чего не понял Горбачев, чего он не просчитал? Демократия, как среда, обретет неминуемый характер самовыражения. В этом главная причина конфликта между Ельциным и Горбачевым? Попробуем исключить настойчивые утверждения Ельцина: «Что, дескать, если говорить о целях перестройки — у нас нет разногласий, но по тактике, методам достижения этих целей мы расходимся». При всей значимости сказанного, все это, в конечном итоге, частности. Ибо общность целей примиряет гораздо больше, чем ссорит разлад в вопросах тактики, потому как тактика неизмеримо более временна, чем стратегия. В другом причина. Начав демократические преобразования, Горбачев постарался встать над ними, отгородиться от них высоким рангом президентской власти, оставил за собой роль вершителя судеб. И тогда демократическое движение, как некую материализованную силу, структурно оформившуюся, подобрал и возглавил Ельцин. Горбачев посчитал для себя невозможным опуститься до уровня улицы. А Ельцин все сделал наоборот: он начал с улицы и никогда с ней не порывал. Не случайны его слова: «Моя команда — это мои избиратели».

Неудивительно, что Ельцина трижды избирали всенародно. Сначала как депутата Союза, затем как депутата России и в конце концов как Президента России. Горбачев этой процедуры не проходил ни разу. Отсюда его боязнь улицы.

Но вернемся к несовершенной тактике демократов. Будучи только народившейся, демократия, лишившись преград, наподобие освобожденной воде, устремилась на незанятое пространство. Она и не мыслила посягать на святая святых, извечные оплоты консерватизма, которыми являлись армия, точнее, её генералитет, КГБ, партийная номенклатура, директорский корпус или, ещё точнее, многоранговый корпус начальства. Их оппоненты и носители русской идеи патриоты-государственники тоже были уязвимы — отнесли демократию к злонамерениям проклятого Запада, как и евреев, масонов, кооператоров, биржевиков и рок-ансамбли. Национальный разлад, разрушение главенствующей вертикали власти — а ей во все времена являлась КПСС, — эти ситуационные перемены вытолкнули армию на оперативный политический простор, вывели её из-под привычного, строго дисциплинарного контроля. Армия — структура сугубо уставная, строгой ранговой подчиненности — сторонилась демократии. Армией в нашей стране во все времена руководила партия, а не государство. Привыкание армии к государственному управлению ещё впереди, и всякие утверждения о верности Президенту не более чем красивая риторика, благозвучная для нашего политизированного времени. Это невладение армейским ключом делало Ельцина уязвимым. Если на выборах в своей победе он был уверен, то после выборов все могло повернуться самым неожиданным образом. Кое-какой капитал давал и образ партийного бунтаря, в котором на партийном съезде выступал Руцкой. Выбирая Руцкого, Ельцин не выигрывал генералитета, но завоевывал среднее офицерство. А ещё он завоевывал армейский патриотизм.

Афганистан был настоящей войной, и образ героя-афганца, попавшего в плен, но не сломленного, — это капитал, хотя и двоякого смысла, но среди патриотической консервативной части общества капитал очевидный. Ельцин поступил как прагматик. Он отодвинул соратника в сторону и взял в команду человека извне, находящегося за пределами бушующего среднеинтеллигентского демократического моря. Конечно, Геннадий Бурбулис считал себя наиболее подходящей кандидатурой для вице-президентства. И, тщательно скрывая конечную цель своих политических пристрастий, он не переставал надеяться. Уже никто не сомневался, что он для Ельцина человек сверхнеобходимый, его врастание в сознание Ельцина стало не только естественным, но и необратимым. Впрочем, определение «никто не сомневался» в данном случае несколько завышено — речь идет прежде всего о самом Бурбулисе. Многие из окружения будущего Президента, естественно, сомневались, но не потому, что располагали какими-либо иными свидетельствами, а, скорее, из-за опасения по поводу чрезмерного усиления Бурбулиса, ибо каждый из них сам претендовал на особое положение рядом с Ельциным.

КРИК ДУШИ

Мне помнится встреча, случившаяся у нас едва ли не на следующий день после того, как Ельцин уже назвал кандидатуру Руцкого на пост вице-президента. Мы были одни. Бурбулис казался ещё более замкнутым, нежели всегда. Он редко терял самообладание, невозмутимый и спокойный среди беснующегося сумасшествия, трезвый среди загулявшего застолья, скупой на выражение чувств, если даже восторженность, выплескивающаяся кругом, не имеет пределов. Его маска и есть его образ, его суть. Вызвать Бурбулиса на откровение не так просто. Он должен безмерно верить этому человеку, но и это не самое главное, он должен от него не зависеть. Он всегда мысленно просчитывает ситуацию, возможность использования его слов человеком, которому он рискнул открыться. Мы достаточно знакомы, но вряд ли могли бы стать классическими друзьями. Я никогда не претендовал на сверхоткровение с его стороны, зная точно, что это непременно вызовет подозрения. Просто я очень хорошо понимал его, и, мне кажется, он это чувствовал, почему и не скрывал иногда своего раздражения по поводу меня. Есть случаи, когда упрятать мысли гораздо важнее, чем открыть их. В тот вечер он был настолько обескуражен случившимся, что страдания, разрывавшие душу, выплеснулись наружу.

— У меня был с ним разговор, — сказал он. — Я долго терпел и не проявлял инициативы. Но так не могло продолжаться вечно. Я работал на него. Я понимал, что это необходимо, и жертвовал всем. Я до сих пор живу в гостинице. Мне неудобно напоминать ему об этом. Он сам должен догадаться, что так не относятся к соратникам. Настало время позаботиться о моем статусе. Нельзя делать все и быть никем. Понимаешь, он счел мою кандидатуру несерьезной. Он сказал, что меня не знает народ. Я специально не светился, держался в тени. Конечно, я понимаю, что мы представляем из себя нечто, когда мы рядом с ним. Он должен понять, что я не могу влиять на его окружение, не имея достойного должностного положения. Он выбирает себе вице-президента, он решает тактические задачи, а кто нейтрализует этих людей, когда они станут властью?

Тогда я впервые услышал о потаенной идее Бурбулиса, скорее всего это был запасной вариант — стать госсекретарем.

Расчищая себе пространство рядом с Ельиным, он выиграл много баталий. В этой изнурительной борьбе за влияние на Президента его противниками были: Силаев, Петров, Хасбулатов, Руцкой, Полторанин, Шахрай, Скоков, Илюшин. С одними он заключил союз, чтобы оттеснить других, с иными шел какое-то время рядом, свидетельствуя им свое расположение, но это расположение было обманчивым. Он запрещал им претендовать на большее, чем, с его точки зрения, они могли претендовать. Его скрытое желание — стать разумом Президента, его глазами и ушами. Он много раз замахивался на руководство аппаратом Президента, попеременно атакуя то Илюшина — руководителя Секретариата, то Петрова как главу Администрации Президента. Но одно можно признать с очевидностью: совершить прорыв на этом участке ему не удалось.

Назвав имя Руцкого, Ельцин, к тому времени не только оценивший громадную работоспособность Бурбулиса, но и почувствовавший скрытое тщеславие этого человека и его настойчивый прессинг, посчитал даже полезным несколько обезопасить себя и поставить на пути его движения ряд политических фигур. Президент показал себя незаурядным психологом. И все эти домыслы о чрезмерной внушаемости Ельцина — глупость. Случаются ситуации, которые застают его врасплох, и он, не имея должной информации до того, воспринимает их очень прямолинейно и, я бы сказал, чувственно. Тут случается всякое: и обиды, и резкости, и упреки. Но вот что любопытно. Он мысленно постоянно возвращается к этим ситуациям, проверяя правоту своих мгновенных оценок. Я пережил эту характерность его натуры не единожды.

Однако вернемся к Бурбулису. Отодвинув Бурбулиса и оказав предпочтение другой кандидатуре, Ельцин рассуждал достаточно просто: «Я выдвинул Бурбулиса, я его приблизил! Я, а не кто-то иной, сделал Бурбулиса ключевой фигурой в демократическом процессе. Он работал на укрепление моих позиций, это верно, но и я не остался в долгу». Человек по натуре бескорыстный, Ельцин не любил, да и не умел просчитывать ситуации с точки зрения личной выгодности, меркантильности. И, возможно, именно та черта умение пересчитывать ситуацию на себя, особенно в пору предвластия, подкупала Ельцина в Бурбулисе.

Впрочем, люди меняются. И дело не в том, что испытание властью есть самое трудное для человеческой натуры. Власть искушает. И в нищем обществе искушение почти всегда будет иметь успех. Мы его сами подогреваем, обрушившись на привилегии, даруемые властью после ухода с политической арены. Мы упразднили понятия — партия позаботится, государство позаботится. Самому заботиться надо. Но как, если твоим делом является работа, дающая государственный престиж, но не дающая капитал? И, лишившись временной должностной значительности, ты так же беден, как раньше. Где-то должны созревать гарантии, защищающие тебя. Увы, но их единственным видом являются гарантии собственника.

Как-то в разговоре Бурбулис возмутился. Речь шла об одном из министров прежнего правительства.

— Все заботится о тылах. Кусок пирога на завтра ему нужен.

Насчет министра ходили всякие слухи, вплоть до вымогательства взяток. Мне был неприятен этот разговор. Министр депутатствовал вместе со мной в одном округе. И тогда я, вдруг, очень ощутимо понял, что кризис, социальный, экономический, создает совершенно иной образ власти, незнакомый нам ранее — власти временной. Выход из глубочайшего кризиса возможен как движение поэтапное. И нет ничего удивительного, если новому этапу будет соответствовать новое правительство (новая власть). Нет привычного долголетнего правления, гарантии длительного обладания чем-то, выделяющим тебя среди других. Когда власть долгая, она сама по себе ценность, обеспечивающая благополучность длительного пространства твоей жизни. Когда же она скоротечна и в обществе бедном, вдруг лишившемся всякого гарантирующего начала, опасность использовать власть во имя своего безбедного существования за пределами короткого времени властвования возрастает стократно.

Ельцин вряд ли предполагал, что конфликт между вице-президентом и Бурбулисом достигнет такого накала. Он был уверен, что дискомфорт, конечно же, проявится, но не в столь агрессивной форме, и он найдет решение. Вице-президент займется армией, и потом круг поручений Президента может оказаться достаточно значительным, а это иная плоскость политики, и никакого пересечения интересов не произойдет. Самое любопытное в этом раскладе сил то, что Ельцин никогда не думал о своих взаимоотношениях с вице-президентом. Он был убежден, что подобной проблемы существовать не может. Вице-президент не является фигурой самостоятельной, человеком со своим окружением, своей целью, своей концепцией. Он не может быть вторым или третьим человеком. Он часть первого. Часть главной государственной идеи — Президент.

Поведение Руцкого есть следствие не столько поступков самого Руцкого, скорее, это череда грубейших ошибок Бурбулиса, который с первых минут поставил на Руцком крест. Он сам воспринимал Руцкого как бутафорскую фигуру, некий отвлекающий маневр Президента, который, конечно же, с точки зрения Бурбулиса был малоудачным, как все, что совершал Президент без совета Бурбулиса. Бурбулис плохой психолог. Сильный аналитический ум в этом случае достаточная помеха ему. Он доверяет разуму, но боится чувств. О таких говорят — человек умеренных страстей. Он мгновенно построил цепкую интригу против Руцкого. С первых шагов отлучил его от всякого участия в формировании правительства, хотя, согласно поручению Президента, эта работа была возложена на вице-президента и государственного секретаря.

Будем откровенны, после выборов Бурбулис испробовал разные комбинации в поисках усиления своего влияния на Президента. Надо было разработать структуру президентской власти. Бурбулис проявил редкую настойчивость. В основу была положена американская модель.

Поиск новой модели исполнительной власти занял много времени. Создание аппарата государственных советников при Президенте по ключевым направлениям экономической, социальной и культурной политики, которым, по замыслам Бурбулиса, руководит госсекретарь, уже с первых шагов породило и несогласие, да и недоверие к президентскому механизму управления страной. Уже само название «советник» ставило как бы под вопрос его право на управление службами, аппаратом. И потом, не имея соответствующих служб по вертикали, Государственный совет не мог стать результативным исполнительским механизмом. Была сделана попытка разделить сферы влияния: правительству оставить сугубо хозяйственные вопросы управления, а всю стратегию и тактику развития реформ сосредоточить в руках Государственного совета. Вместо необходимого упрощения, сокращения звеньев управления в лестницу власти вставлялись новые структуры. Это лишь прибавляло неразберихи. Ситуация усложнялась ещё и в силу того, что президентское управление, как некая суммарная модель власти, накладывалась на уже существующие парламент и правительство. Президент, как высшая власть, оказывался на самой вершине пирамиды, но вся его консультативно-экспертная структура втискивалась на общий этаж власти и завоевывала себе место как в зоне законодательной, так и в зоне исполнительной власти.

Прежний состав правительства во главе с Иваном Силаевым оказал яростное сопротивление структурным переменам. Перед Ельциным встал непростой вопрос: как поступить с Силаевым, который в свое время был назван самим Ельциным. Однако за полтора года правительство Силаева, заявленное как некий паллиатив, формировалось хотя и под нажимом демократов, но с учетом реальной расстановки сил как на съезде, так и за его пределами. Оно не было ни демократическим, хотя демократов там было достаточно, ни консервативным, хотя номенклатурный пласт в правительстве оказался сверхвнушительным. Просто на этот раз из номенклатурной колоды взяли не верхние, а нижние карты, которые до того в открытом употреблении встречались нечасто. Это был особый вид консерватизма — консерватизм закамуфлированный. Кстати, эта смешанность правительства позволила ему миновать не одну бурю, как на съезде, так и на заседаниях парламента. Надо отдать должное Силаеву, в череде этих столкновений он практически всегда брал верх. Демократов подкупали его интеллигентность и доступность, консерваторов устраивало нечто иное — он не мешал.

Уже было сказано, что, создав иллюзию преобладания демократов на ключевых постах в правительстве, хитрые номенклатурные практики знали наверняка, что текучка, отсутствие управленческого опыта задушат демократов, и поэтому сделали нестандартный тактический ход — уступили инициативу в формировании самого Кабинета.

Во-первых, Силаев — их человек. Внешне это выглядело совершенно очевидным. Один из заместителей Рыжкова, сменивший в прежние годы три министерских кресла, шестидесятилетний по возрасту, когда и поздно, и накладно становиться демократом, не их человеком быть не мог. Отчасти консерваторы были правы, но только отчасти. Они просчитались на интеллигентности Силаева, на его порядочности. Консерваторы следили за Рыжовым, он держался в тени. Будучи поддержанным в момент выдвижения Ельциным, более того, являясь, по слухам, его другом, Рыжов, на которого рассчитывали и межрегионалы, изложил конспект своей программы и тотчас сошел с дистанции, оставив на подиуме предвластия Бочарова (за него голосовали митинговые демократы) и Силаева, которого Ельцин знал по своей прежней работе в Свердловске. К тому времени Ельцин уже раскусил Бочарова, угадал его неукротимый карьерный зуд. Ельцину, как строителю, а Бочаров тоже строитель, стало ясно, что в здании под названием «Бочаров» опасно надстраивать этажи, слишком неглубок фундамент. И категорический отказ Бочарова, в случае неблагополучного для него голосования, принять пост первого заместителя премьера убедил Ельцина в правильности своего шага. Так на политическом небосклоне России появился Силаев. Памятны слова, произнесенные Силаевым в отчаянном откровении после его избрания: «Я докажу вам, что я не консерватор…» В этот момент выплеснулось то самое силаевское противоречие, которое не учли правые. Потом, позже, они боролись против Силаева не по причине скверной работы правительства. А оно попросту результативно работать и не могло. Потому что с первых минут выполняло не экономическую, а политическую задачу. Оно должно было доказать, что у суверенной России появилось суверенное правительство. А учитывая, что союзное правительство в процессе всей перестройки работало в диапазоне популистских уверений, потому как главные усилия тратились на демонтаж системы, то и российское правительство было обречено обещать, иначе говоря, выигрывать у союзного правительства решительностью обещаний.

Силаев не был премьером в том значимом смысле, хозяин с цепким разумом и твердой рукой, он сразу возложил на себя совершенно не свойственные ему обязанности — соратника Ельцина. Он сформировал смешанное правительство из людей Ельцина и людей, понятных Силаеву.

Конечно, нестандартные ходы, которые постоянно делал Ельцин, не придумывались где-то в затворничестве, достаточно людей из окружения Ельцина, мысленно претендующих на соавторство этих ходов. Справедливы ли подобные претензии?

Как я уже говорил, у Ельцина есть одно сверхнеобходимое качество: он умеет слушать. Для человека его масштаба по нынешним временам качество довольно редкое. Высокая власть во все времена внушала властелину, что он пророк. Длительное время побуждающим мотивом всех поступков Бурбулиса был принцип — играем на Ельцина. Окружение: консультанты, помощники, советники, просто знакомые, сочувствующие и любящие, неприемлющие Горбачева, — короче, все, включая, разумеется, и Бурбулиса, играют на Ельцина. Пожалуй, с этого момента меняется внутренняя логика его поступков. С эпохой самозабвения, самосокрытия покончено. Тогда и появляется идея, а с ней и должность госсекретаря. Ельцин, испытывающий определенную неловкость, отдав предпочтение Руцкому, для которого это предложение было подобно грому среди ясного неба, пренебрег желанием верного Бурбулиса. И, как человек крайне ранимый и по природе благодарный, Президент понимает, что Бурбулис должен получить положенную ему и заслуженную им компенсацию, материализованную в каком-то очень высоком назначении.

Бурбулис изобретает немыслимую структуру исполнительной власти под Президента. Президент высматривает в этой пирамиде высшую точку. На чертеже она значится под грифом «Государственный секретарь» и напротив же, рукой Президента, пишется фамилия Бурбулиса. Это была своего рода одержимость. Ельцин не был безупречен, но он был неизмеримо понятнее, незамутненное тех, кому противостоял. Это было в большой мере чувственное объединение. Выбор вице-президента, по сути, переломный момент не в жизни Руцкого, а, скорее, в жизни Бурбулиса. В этот миг Бурбулис напоминал мне быстро бегущего человека с опущенной головой, что есть дань не усталости, а привычки, образ некого упрямства, решительности. Нетрудно представить картину, как такой вот человек, смотрящий в момент движения себе под ноги, а не вперед, путь ему известен, натыкается на столб, оказавшийся на дороге. Внезапный удар о препятствие если не опрокидывает, то буквально сотрясает человека. Возможно, впервые Геннадий Бурбулис задал себе вопрос — а как же я?

Консервативная Россия желала поражения Ельцина, внутренне благословила путчистов. Путчисты же оказались в плену расхожего домысла, что в России историю вершит провинция. Увы, революции, а равно и контрреволюции во все времена случались в столицах.

Это был первый съезд, на трибуну поднимались депутаты. Кульминационный момент съезда — избрание Председателя Верховного Совета России. Я был в числе выступавших и говорил тогда: «Образ власти меняется. На непопулярные шаги, а действия реформатора в условиях жесточайшего кризиса обречены быть непопулярными, вправе решиться только популярный лидер». Август выиграл не факт решительности, хотя решительность сыграла свою роль, не хитрость и компетентность, август выиграла популярность Ельцина. Конечно, главной причиной всех ошибок является поспешность. Демократы не взяли власть, не завоевали её в длительной борьбе, которая и есть школа, и есть навык, поиск модели власти, создание образа цивилизованной оппозиции с теневым кабинетом, глубокими и продуктивными идеями, с растущим авторитетом теневого кабинета.

Все это классический вариант. Он интересен, но он не наш. Желаемое не есть действительное. До августа команда Ельцина работала по одному сценарию: переиграть Горбачева, отжать с экономического плацдарма Павлова. Уже зараженная вирусом реформы, Россия должна была её начать и искала пути, как не утратить своего реформаторского лидерства, не перегореть. Уже было ясно, что правительство Силаева в том виде, в котором оно входило в август 91-го года, лишившись Явлинского, Федорова, Скокова, утратило костяк и не способно конструктивно обновиться по инициативе премьера. А значит, и решить реформаторских задач не может. У Силаева были свои застарелые проблемы, не имеющие ничего общего с реформами. Силаев имел богатый министерский опыт и по модели этого предшествия выстраивал свою сегодняшнюю жизнь. Его жизнь осталась там же, а жизнь за пределами Совета Министров, да и в самом кабинете изменилась. В этом была основа внутриправительственного бунта.

И тут случился август. Гнилое дерево державной власти надломилось, и власть с её атрибутами упала к ногам российских демократов. Ельцин совершил немыслимое, выиграл схватку. Непрофессионализм противостоящих в борьбе был примерно одинаков. Одни не умели проводить переворот, другие не имели навыка противостояния путчу. Импровизировали и те, и эти. Ситуация достаточно неожиданно обнаружила совершенно новую закономерность. Оппоненты демократов практически стали авторами мифа об эре демократического управления в России. Правые сыграли в поддавки и уступили демократам инициативу на центральном игровом поле. Подчеркиваю, центральном — кого назначат, кого снимут, не суть важно. В условиях экономического хаоса либо тот, либо другой ненадолго. Номенклатура была верна главному принципу, что высшая власть — призрак. В своих руках надо держать вечное, наиболее устойчивое, опорной плитой в системе государственного управления всегда и всюду является аппарат. Весь аппарат практически оказался под контролем наиболее консервативных, если не сказать больше, реакционных кругов общества.