IV Восприятие коммунизма на Западе

IV

Восприятие коммунизма на Западе

Мартовская революция в России сначала не вызвала большого интереса на Западе: ведущая швейцарская газета «Нойе Цюрхер цайтунг», из которой Ленин впервые узнал о беспорядках в своем отечестве, поместила эту информацию на второй полосе как новость не слишком большого значения. Погруженной в кровопролитную войну Европе было не до событий в далекой России, которую после поражений 1915 года не приходилось принимать в расчет в качестве воюющей стороны. Последовавшие все-таки вялые отклики были одобрительными, поскольку связывались с надеждой, что Временное правительство, пользовавшееся на первых порах почти единодушной поддержкой, возобновит военные действия. Соединенные Штаты, всегда готовые приветствовать новых членов сообщества демократических государств, первыми признали новое правительство и установили с ним дипломатические отношения.

Одобрительное отношение к революции в России не сразу изменилось и после того, как большевики скинули Временное правительство. Осведомленные о связях Ленина с имперской Германией, союзные державы относились к нему и его режиму с известным опасением, но они настолько были заинтересованы в восстановлении восточного фронта, что готовы были обхаживать любое российское правительство, даже большевистское. Это ухаживание прекратилось в марте 1918 года после подписания Брестского мира, в соответствии с которым Россия вышла из войны. Теперь союзники начали поддерживать белые армии, формировавшиеся на юге России и в Сибири и заявившие о намерении свергнуть прогерманское большевистское правительство и возобновить военные действия против Центральных держав. Помощь в основном сводилась к материальным поставкам. Небольшие воинские контингенты союзников с согласия Ленина высадились в портовых городах Мурманске и Архангельске с целью предотвратить их захват немцами. Американские войска высадились в Восточной Сибири, главным образом, чтобы не допустить захвата этого обширного региона Японией. Если не считать стычек случайного характера, ни англичане, ни американцы в военных действиях не участвовали. Миф о массированной капиталистической интервенции во время гражданской войны в России был позже состряпан Сталиным как часть пропагандистской кампании, направленной против Запада.

Прекращение военных действий в ноябре 1918 года лишило вмешательство союзников в российские дела какого-либо оправдания. Если англичане продолжали все же помогать белым в ходе гражданской войны, то делали они это в основном по настоянию Уинстона Черчилля, первого лорда Адмиралтейства, который в числе немногих других понимал, какую опасность несет миру коммунизм; точно так же в 1930-е годы он предвидел нацистскую угрозу. Он носился с фантастической идеей международного крестового похода для отстранения коммунистов от власти. Изнуренная войной Европа оставила эти предложения без внимания. В Англии Дэвид Ллойд-Джордж, либеральный премьер-министр, нуждавшийся в поддержке со стороны тори, поддакивал Черчиллю, а сам готов был договориться с Лениным, в котором видел для британских интересов меньшую угрозу, чем в реставрации царизма. К концу 1919 года, когда белые армии были уже близки к поражению, Ллойд-Джордж решил, что с него довольно, и распорядился прекратить поддержку белых. Черчилль, вынужденный подчиниться, все же предупреждал об опасности будущей коалиции Германии, Советской России и Японии:

Мы можем бросить Россию, но Германия и Япония этого не сделают. Новые государства, которые, как мы надеемся, появятся на востоке Европы, будут раздавлены, оказавшись между русским большевизмом и Германией… Через пять лет или даже раньше станет ясно, что мы лишились всех плодов победы.

В 1921 году, Англия, задававшая в таких делах тон, приступила к торговым переговорам с Советской Россией; вскоре последовало и ее дипломатическое признание. Остальная Европа последовала этому примеру. Соединенные Штаты, единственная из великих держав, отказались признать правительство, провозгласившее своей целью уничтожение международной государственной системы; они сделали это только в 1933 году.

Советское правительство строило свои международные отношения на двух различных уровнях: дипломатии и подрывной деятельности. В 1920-х годах советские «политические представители» забрали в свои руки посольства царского правительства в столицах «буржуазных» стран, где стали вести свою работу с той же благопристойностью, что и дипломаты любой другой страны. Но настоящая их деятельность протекала скрытно: здесь трудились агенты Коммунистического Интернационала, чьей задачей было свержение тех самых правительств, при которых были аккредитованы советские полпреды. Всякий раз, когда зарубежные страны начинали протестовать, Москва с невозмутимым видом заявляла, что коммунистические партии и Интернационал это общественные организации, за действия которых она ответственности не несет.

Если союзники поддерживали антикоммунистические силы в России без большого воодушевления, нерешительно и терзаясь сомнениями, Москва оказывала содействие антидемократическим силам на Западе всеми имевшимися в ее распоряжении средствами.

Третий Интернационал или Коминтерн, который Троцкий называл «генеральным штабом мировой революции», был образован в Москве в марте 1919 года, но оформился лишь годом позже, летом 1920-го, когда Гражданская война фактически завершилась, и коммунисты могли заняться международными делами. Настроение царило боевое: Красная армия, практически не встречая сопротивления, наступала на Варшаву и, казалось, ничто не могло ей помешать вступить в Германию и Англию, которые, по мнению Ленина, созрели для революции. Резолюция Второго конгресса Коминтерна (1920) начиналась с утверждения, что «пролетариат стоит перед решающей битвой. Эпоха, в которую мы живем, это эпоха открытых гражданских войн. Бьет час решения»[1]. В секретном послании Сталину, находившемуся в это время на польском фронте, Ленин писал:

Положение в Коминтерне превосходное. Зиновьев, Бухарин, а также и я думаем, что следовало бы поощрить революцию тотчас в Италии. Мое личное мнение, что для этого надо советизировать Венгрию а, может быть, также Чехию и Румынию. Надо подумать внимательно. Сообщите Ваше подробное заключение. Немецкие коммунисты думают, что Германия способна выставить триста тысяч войска из люмпенов против нас[2].

Последняя фраза этого послания показывает, что Москва намеревалась после захвата Польши двинуть Красную армию в Германию и помочь там своим сторонникам прийти к власти.

Как показали события, Ленин совершенно неверно оценивал положение в Европе. Опыт октября и ноября 1917 года, когда ему пришлось преодолеть колебания своих помощников и совершить государственный переворот, убедил его в том, что осторожность равнозначна трусости; теперь его престиж стоял в партии так высоко, что он увлек за собой даже наиболее скептически настроенных.

На конгрессе Коминтерна в 1920 году присутствовали революционеры из многих стран Европы и других континентов, они были готовы порвать с умеренными социалистами и принять руководство российских большевиков, единственных марксистов, преуспевших в создании социалистического государства. Ленин не делал секрета из того факта, что он рассматривает Коминтерн как ответвление российской коммунистической партии, организованное по ее подобию и подчиненное ее приказам. Конгресс 1920 года потребовал от делегатов, чтобы они призвали своих членов к «железной воинской дисциплине» и проявляли «самое полное товарищеское доверие» к центру, то есть к Москве. В качестве ближайшей задачи они должны были проникать во все массовые организации в своих странах и подчинять их себе. С этой целью в профсоюзах коммунисты должны, по словам Ленина, «в случае надобности — пойти на всяческие уловки, хитрости, нелегальные приемы, умолчания, сокрытие правды»[3]. Конечной целью партий-членов объявлялось содействие Коминтерну в проведении «вооруженного восстания» против существующих буржуазных правительств и замена их коммунистическими режимами. В конечном счете, это должно было привести к образованию всемирной советской социалистической республики.

Конгресс почти единодушно принял перечень двадцати одного условия приема в Коминтерн. Вот самые важные из них:

2. Каждая организация, желающая принадлежать к Коминтерну, обязана… удалять реформистов и сторонников «центра»;

3. Коммунисты обязаны повсюду создавать параллельный нелегальный аппарат, который в решающую минуту мог бы помочь партии исполнить свой долг перед революцией;

14. Каждая партия, желающая принадлежать к Коммунистическому Интернационалу, обязана оказывать беззаветную поддержку каждой советской республике в ее борьбе против контрреволюционных сил;

21. Члены партии, принципиально отвергающие обязательства и тезисы, выставленные Коммунистическим Интернационалом, должны исключаться из партии[4].

Поскольку все, чего Москва не одобряла, по определению было «контрреволюционным», статья 14 установила принцип, что для коммунистов всех национальностей интересы и желания Советского Союза должны стоять на первом месте, выше интересов их собственных стран.

Движимый обычной ленинской энергией, Коминтерн осуществил по всей Европе раскол социалистических движений и создание коммунистических партий, которые он тайно финансировал и которыми руководил. В этом отношении Коминтерн добился успеха. Но в том, что касается его конечных целей, Коминтерн потерпел сокрушительное поражение. Во-первых, его заявления о том, что капиталистические страны находятся на грани гражданской войны, оказались совершенно неверными, и ни в одной из стран Запада такая война не вспыхнула, а там, где такая угроза возникала, ее быстро устраняли. Во-вторых, хотя коммунисты добились значительного влияния в мощных профсоюзах некоторых стран, особенно с преобладающим католическим населением (в Испании, Италии и Франции), нигде они не смогли завоевать парламентского большинства. В результате даже там, где коммунистические партии пользовались значительным влиянием, они превратились в постоянную оппозицию, изолированную, а потому бессильную. Работая по жестким приказам из Москвы и считая социал-демократов главными врагами, они ослабляли как социалистическое, так и коммунистическое движение, и в некоторых странах проложили тем самым дорогу правым диктатурам, первыми жертвами которых сами и становились.

Наиболее ясно это проявилось в Веймарской Германии. Здесь в конце 1920 годов в ожесточенном конфликте друг с другом сошлись три партии: социал-демократы, коммунисты и нацисты. В этой схватке Москва неизменно благоволила нацистам, предпочитая их социал-демократам, которых она именовала «социал-фашистами» и продолжала считать своим главным врагом. В соответствии с этой логикой Москва запретила немецким коммунистам сотрудничать с социал-демократами. На решающих выборах в рейхстаг в ноябре 1932 года социал-демократы получили более 7 миллионов голосов, а коммунисты — 6 миллионов, вместе они имели на полтора миллиона голосов больше, чем нацисты. В парламенте они получили 221 место против 196 у нацистов. Объединив свои силы, две левые партии разгромили бы Гитлера на выборах и не дали бы ему получить пост канцлера. Таким образом, молчаливое согласие между коммунистами и национал-социалистами разрушило демократию в Германии и привело Гитлера к власти.

В 1930-е годы, когда Советский Союз переживал самые болезненные испытания — коллективизацию, голод и Большой Террор, — его образ на Западе заметно улучшился благодаря двум событиям, глубоко травмировавшим Запад и лишившим его веры в собственные силы: депрессии и подъему нацизма. Массовая безработица, поразившая промышленные демократии, казалось, подтверждала предсказание Маркса, что капитализм обречен на глубочайший кризис, который и приведет его к краху. Контраст между коммунистической Россией, осуществлявшей грандиозную программу экономического строительства, обеспечившую полную занятость, и Западом с его остановившейся промышленностью убеждал многих либерально настроенных наблюдателей в том, что капитализм действительно обречен. Коммунизм также завоевывал сторонников, отстаивая за рубежом политику, запрещенную и тяжко наказуемую в СССР, например, право рабочих создавать организации и удовлетворение требований равноправия национальных меньшинств (например, чернокожие в Америке). Такой же эффект имела поддержка Советским Союзом антифашистов во время гражданской войны в Испании.

Большинство европейских коммунистов и тех, кто им симпатизировал, знали, конечно, об отвратительных сторонах коммунистического правления, но разными способами пытались их оправдать: винили во всем внешние обстоятельства, такие как наследие царизма и враждебность «капиталистического» Запада, или же видели в них неизбежные побочные эффекты беспрецедентных усилий, связанных со строительством совершенно нового общества. Писатель Артур Кёстлер, который вступил в Германскую коммунистическую партию в 1932 году и год провел в Советском Союзе (он порвал с коммунизмом в 1938 году), следующим образом объяснял процессы, позволявшие как членам партии, так и сочувствующим закрывать глаза на террор и голод, на которые советский режим обрек свой народ:

Я научился автоматически расценивать все, что меня шокировало, как «наследие прошлого» и все, что мне нравилось, как «ростки будущего». Включив в своем мозгу эту сортировочную машину, европеец в 1932 году все еще мог жить в России и оставаться коммунистом[5].

Кёстлер сравнивал вступление в коммунистическую партию с духовным преображением:

Сказать, что ты «увидел свет», будет слабым описанием душевного восторга, известного только новообращенным… Кажется, будто новый свет льется со всех сторон и проникает в голову, все мироздание приобретает законченную форму, будто в головоломке, где разрозненные куски волшебным образом соединяются между собой. Теперь есть ответ на любой вопрос, сомнения и конфликты остаются в мучительном прошлом… Теперь ничто не может потревожить внутренний мир и безмятежный покой новообращенного — кроме периодически возникающего страха снова лишиться веры, и тем самым потерять то единственное, ради чего стоит жить, и снова погрузиться в окружающую тьму[6].

В Северной Европе и Соединенных Штатах, где ни социализм, ни коммунизм практически не имели сторонников, Москва приобрела полезных союзников среди либералов и «попутчиков», в основном интеллектуалов, которые, не вступая в партию, сочувствовали ее целям. Они имели важнейшее значение для коммунистов, потому что, в отличие от членов партии, которых подозревали в том, что они говорят по партийной команде, высказывали личные убеждения. Образ мыслей попутчиков отлично виден на примере Линкольна Стеффенса, который в 1919 году отчеканил знаменитую и часто цитируемую фразу о Советской России: «Я видел будущее, и оно действует».

Выяснилось, что он записал эти слова в поезде, следовавшем через Швецию в Москву, еще до того, как ступил на советскую землю. Позже, отдыхая в Карлсбаде, модном чешском курорте, он написал другу: «Я патриот России, Будущее — там. Россия победит и спасет мир. Я в это верю. Но жить там я не хочу».

Классическими попутчиками были Сидней и Беатриса Вебб, уважаемые английские социалисты, политическая и научная карьера которых восходит к Фабианскому обществу. Супруги Вебб сначала относились к большевистскому режиму враждебно, но в 1932 году радикально изменили свои взгляды. Они отправились в трехнедельную поездку по СССР, где их ждал королевский прием. Их воодушевило все увиденное и, по их собственным словам, «они влюбились в Россию». В 1935 году, работая по печатным материалам, которыми их снабдили российские хозяева, они опубликовали двухтомный трактат «Советский коммунизм, новая цивилизация?» (в издании 1941 года вопросительный знак был опущен). Обращаясь с советскими документами так, как если бы то были официальные английские источники, проверив в советском посольстве каждую страницу «на наличие возможных ошибок», они создали оторванный от действительности отчет о советской жизни, не обнаружив ни малейшего понимания пропагандистского назначения литературы, из которой черпали информацию. Достаточно сказать, что на основании советских писаний они отрицали, что Сталин — диктатор; более того, утверждали они, он правит коллегиально и, по их мнению, имеет меньше власти, чем президент Соединенных Штатов или британский премьер-министр. Полицейский террор, голод и цензуру они либо игнорировали и минимизировали, или характеризовали как практику, сравнимую с тем, что делается в капиталистическом мире. Но при всем этом их фабианский соратник Бернард Шоу приветствовал пухлый и некритичный трактат объемом почти в 1200 страниц как «первый истинно научный анализ советского государства».

В 1942 году Беатриса Вебб опубликовала более краткий труд на туже тему «Правда о Советской России», в котором, ссылаясь на советскую «конституцию» 1936 года, называла СССР «самой широкой и уравновешенной демократией в мире».

Супруги Вебб были слишком умны и хорошо знакомы с научными методами, чтобы не отдавать себе отчета в однобокости своих суждений о советском коммунизме. Если они все же не нарисовали более объективную картину, то причину следует искать в отчаянной психологической потребности — иметь перед глазами некий совершенный мир в то время, когда западная цивилизация по всем признакам приближалась к окончательному краху. Чтобы нарисовать этот мир, они мысленно включали ту самую «сортировочную машину», о которой говорил Кёстлер, и которая помогала им отбрасывать всю информацию противоположного толка.

Но, разумеется, не все западные интеллектуалы поддались этому поветрию. Интересно, что глубже всего разглядели картину за коммунистическим фасадом не ученые — будь то естественники или общественники, — а гуманитарии: прозаики, поэты и философы. Не поддавшись абстракциям, с помощью которых интерпретировалась действительность, они увидели ее такой, какова она есть.

Бертран Рассел, видный английский философ, посетил советскую Россию в 1920 году в составе делегации английских лейбористов. Он ждал встречи с советским экспериментом с самыми добрыми чувствами: капитализм, с его точки зрения, был обречен, тогда как «коммунизм нужен миру… Большевизм заслуживает благодарности и восхищения всей прогрессивной части человечества». Это он написал по возвращении в своей Практике и теории большевизма. Но подобные чувства вызывала у него «теория». «Практика», которую разглядел его острый глаз, наполнила его скепсисом: он с огорчением отметил квазирелигиозный фанатизм большевиков, их нетерпимость и догматизм. Он усомнился, можно ли построить коммунизм в такой бедной стране, как Россия, большинство населения которой коммунизму враждебно.

Французский писатель Андре Жид, точно так же говоривший о своем «восхищении» и «любви» к Советскому Союзу, начинал как еще один классический попутчик. СССР был для него «больше, чем обетованной землей»; это была утопия «в процессе превращения в реальность». Он приехал с визитом летом 1936 года, когда шел позорный «судебный процесс» над Каменевым и Зиновьевым. По возвращении во Францию он выпустил тоненькую книжицу «Возвращение из СССР». В этом путаном отчете о поездке, где восхваление и осуждение противоречат друг другу, и отсутствует ясный вывод, Жид оправдывал свое право критиковать советский эксперимент «именно в силу моего восхищения». Находясь в России, писал он, «я лил слезы от переполнявшей меня радости, нежности и любви». И все же…

Жид признался, что его расстроила летняя Москва, где все были в белом и выглядели одинаково. Выскользнув из роскошного отеля «Метрополь», где хозяева разместили его в шестикомнатном номере, он был расстроен, увидев как люди выстраиваются в очереди у магазинов еще до открытия в надежде купить «отвратительные» товары. Он был неприятно поражен «инертностью» масс и преобладающим конформизмом, чудовищным неведением о зарубежных странах, появлением «мелкобуржуазного» духа, деградацией художников и писателей. Роскошь, которой хозяева окружали почетных иностранных гостей вроде него, и которая находилась в немыслимом контрасте с преобладавшей вокруг бедностью, была ему отвратительна.

Хотя Жид подтвердил свою любовь к Советскому Союзу, он немедленно стал объектом злобных нападок; сначала его обвинили в «поверхностных» и «поспешных суждениях», а потом, когда Москва дала соответствующий сигнал, его назвали «Иудой» и фашистским агентом. Он откликнулся «Запоздалыми мыслями об СССР», где открыто осудил то, во что коммунисты превратили Россию: страна эта «предала все наши надежды».

Европейские социалисты, которых коммунисты безжалостно шельмовали, называя «социал-фашистами», неохотно отвечали контробвинениями из опасения оказать услугу контрреволюции. Второй Интернационал, влачивший между двумя мировыми войнами жалкое существование, не обращал внимания на призывы русской эмиграции твердо выступить против преследования своих товарищей-социалистов в СССР. Конгресс Второго Интернационала в 1923 году заявил, что любая иностранная интервенция против СССР будет нацелена

не на исправление ошибок нынешней фазы русской революции, но на подавление самой революции. Она вовсе не приведет к установлению подлинной демократии, а лишь посадит правительство кровавых контрреволюционеров, которое станет орудием эксплуатации русского народа империализмом Запада.

Можно было бы ожидать, что самые решительные противники коммунизма на Западе найдутся среди деловых людей, но на деле многие из них заняли нейтральную или дружественную позицию по отношению к советскому правительству. Они, прежде всего, были склонны считать коммунистическую идеологию кормом для масс, дурманом, прикрывавшим самые обыкновенные материальные интересы элиты. И даже если коммунисты верят в то, что проповедуют, деловой опыт быстро излечит их от утопизма. В 1920 году Ллойд-Джордж выразил эту мысль, оправдывая решение начать торговые переговоры с Москвой:

Нам не удалось вернуть Россию к здравомыслию силой. Я верю, что мы можем это сделать и спасти ее посредством торговли. Коммерческие операции сами по себе производят отрезвляющий эффект. Простые действия сложения или вычитания денежных величин быстро покончат с дикими теориями[7].

И, согласно Генри Форду, реакционеру и антисемиту, чем больше будут русские индустриализироваться, тем лучше они будут себя вести, потому что «правила механики [и] правила морали в основе своей одни и те же».

Эгоистические коммерческие интересы подпитывали подобные попытки выдавать желаемое за действительное. Международное деловое сообщество видело в Советской России один из потенциально крупнейших рынков в мире, и когда Москва начала ускоренную индустриализацию, иностранные бизнесмены, страдавшие от депрессии, наперебой бросились выполнять заказы для сталинских пятилеток. Некоторые из крупнейших предприятий, построенных в СССР в 30-е годы, создавались при техническом содействии и под руководством западных фирм. Именно Форд построил первый автомобильный завод в Нижнем Новгороде (Горьком), западные фирмы возвели и гигантские металлургические заводы в Магнитогорске на Урале.

Нацисты въехали во власть на платформе, в которой главное место отводилось антисемитизму и антикоммунизму. В отличие от Советского Союза, прятавшего свое варварство за стеной почти тотальной цензуры, и заявлявшего о приверженности всем тем гуманным и демократическим идеалам, которые сам же и крушил, нацисты, действуя в центре Европы, не могли и не желали скрывать, что они суть не кто иные, как благородные варвары. Поступая таким образом, они немедленно навлекли на себя враждебность лидеров общественного мнения на Западе, и поскольку Советский Союз — по крайней мере, на словах — выступил против нацизма, когда западные правительства занимались его умиротворением, он извлек из этой ситуации немалые выгоды. Самыми эффективными шпионами в пользу Советского Союза до и во время второй мировой войны были люди, которых привлекла антифашистская позиция Москвы.

Отношения между нацизмом и коммунизмом были куда сложнее, чем можно судить по их внешне непримиримой враждебности. Эти движения не только озлобленно противостояли одно другому, но и сотрудничали между собой.

Прежде всего, у них был общий враг, а именно — либеральная демократия с ее приверженностью гражданским правам, частной собственности и миру. Оба тоталитарных режима относились к человеку как расходному материалу для строительства нового общественного порядка и созидания «нового человека». В отличие от Советского Союза, нацистская Германия терпела частную собственность, но относилась к ней как к праву, которое отнюдь не священно, а может быть в любую минуту отменено, и регулировала ее скрупулезно на пользу государства. Оба режима с презрением относились к пацифизму: по словам Ленина, «лозунг мира» это «обывательский, поповский лозунг». Придя к власти, Ленин настаивал на невозможности сосуществования между коммунизмом и «империализмом»: один или другой должен победить, а пока этого не произошло, «ряд самых ужасных столкновений между Советской республикой и буржуазными государствами неизбежен»[8]. Что касается Гитлера, то прославление им милитаризма и целеустремленное строительство германских вооруженных сил в порядке подготовки к войне слишком хорошо известны и не требуют доказательств.

Но сходства между нацизмом и коммунизмом было еще больше. Гитлер извлек огромные выгоды из существования советского государства, используя его и как угрозу для запугивания немецких избирателей, и как образец для подражания в становлении своей диктатуры. Одним из факторов, использованных им в ходе решающих выборов 1932-33 годов, приведших его к власти, был страх захвата власти коммунистами. По его просьбе рейхстаг вручил ему чрезвычайные полномочия, возложив на коммунистов вину за поджог здания рейхстага. Указ о защите народа и государства, который подвел юридическую базу под гитлеровскую диктатуру, просуществовавшую до краха Третьего рейха в 1945 году, ограничивал личные свободы, свободу печати, собраний и объединений, а также право частной собственности и узаконил ее конфискацию. Эти меры, не имеющие прецедента на Западе, но хорошо известные историкам ленинской России, официально наделяли фюрера неограниченной властью, какой де-факто пользовались правители Советского Союза.

Гитлер нашел в Советском Союзе готовую модель однопартийного государства, с помощью которой он осуществлял власть, возложенную на него мартовским указом 1933 года. Этот тип государства традиционно именуется «тоталитарным», термином, введенным итальянским диктатором Бенито Муссолини для обозначения своего фашистского режима. Тоталитарное государство ставит своей целью уничтожение всяких различий между собой и гражданами (обществом), проникая во все сферы организованной жизни и контролируя их. Оно достигает этой цели с помощью правящей партии, которая пользуется политической монополией и управляет, полагаясь на тайную полицию, наделенную неограниченными полномочиями. В таком государстве закон является не средством защиты личности, а механизмом государственного управления.

В последние годы некоторые политологи на Западе стали отрицать реальность тоталитарной модели на том основании, что ни одно государство никогда не могло добиться той степени контроля, какую предполагает данная концепция. Даже в сталинской России, утверждают они, поневоле допускалось существование различных групповых интересов и в какой-то мере учитывалось общественное мнение. При всей справедливости подобных возражений понятия тоталитаризма они не разрушают. Все политические определения относительны. Говоря словами гарвардского политолога Карла Дж. Фридриха,

Историческая уникальность любой конфигурации не означает, что она «полностью» уникальна, потому что ничто не уникально. Все исторические явления относятся к широкому классу аналитических объектов… Достаточно неоднородная структура различных элементов… создает историческую уникальность[9].

Так, «демократия», то есть власть народа, как давно было отмечено, поддается особому влиянию элит и лоббистов. Никогда не существовало неограниченно свободного рынка, заложенного в понятие капитализма: даже в условиях наименьшего государственного вмешательства в экономику в середине девятнадцатого века правительства в некоторой степени ограничивали и регулировали частное предпринимательство. Тот же стандарт применим и к тоталитарной модели.

Амбиции тоталитарных режимов настолько велики, что оказываются недостижимыми в полном объеме. Но даже когда они реализуются частично, создаются условия, совершенно отличные от самых автократических режимов прошлого:

Поскольку тоталитарное правление стремится к невозможному и желает распоряжаться личностью человека и его судьбой, оно может быть реализовано только фрагментарно. В самом его существе заложена недостижимость цели в ее полном виде, оно поневоле должно остаться тенденцией, претензией… Тоталитарное правление не есть глубоко продуманный порядок, работающий с равной эффективностью во всех своих звеньях. Таким он хотел бы быть и где-то он может приблизиться к идеалу, но, если рассматривать его в целом, его претензия на власть реализуема лишь в расплывчатом виде, с разной степенью интенсивности в разное время и в разных жизненных сферах; при этом тоталитарные и нетоталитарные черты всегда переплетены. Но именно поэтому последствия притязаний на тоталитарную власть столь опасны и гнетущи: они столь расплывчаты, столь неисчислимы и столь трудно очерчиваются… Это искажение проистекает из неосуществимого притязания на власть: оно характерно для жизни при таком режиме и затрудняет ее понимание посторонними[10].

Принципиальное различие между тоталитарными режимами коммунистической и «фашистской» разновидности состоит в том, что первый мыслил глобально, а второй все внимание отдавал нации: «фашистские» режимы тоже принимали концепцию классового конфликта, но видели его в борьбе «имущих» и «неимущих» наций. Это сформулировал Муссолини в речи перед палатой депутатов в 1921 году, за год до прихода к власти. Обращаясь к депутатам-коммунистам, он говорил:

Между нами и коммунистами нет политической, но есть интеллектуальная близость. Как и вы, мы считаем необходимым централизованное и унитарное государство, требующее от всех железной дисциплины, с одной только разницей: вы приходите к этому выводу, исходя из понятия класса, а мы — из понятия нации[11].

Один из парадоксов истории заключается в том, что попытки коммунистов подорвать Запад привели к прямо противоположному результату. Намеренный раскол социалистических партий ослабил дело марксизма. В то же время советский пример оказал огромное влияние на «фашизм», который использовал коммунистическую опасность для запугивания населения и лишения его прав, и, следуя ленинско-сталинской модели, создал тоталитарный режим, едва не уничтоживший Советский Союз.

Несмотря на то, что в 1930-е гг. Советский Союз и его коммунистическая идеология завоевали немало сторонников на Западе, ничто не свидетельствовало о том, что симпатия к нему может стать реальной силой. Как уже отмечалось, западные коммунистические партии даже там, где они твердо стояли на ногах, оставались в изоляции. В 1935 году, напуганная подъемом антикоммунистических, «фашистских» режимов, Москва изменила свою политику, строившуюся на отношении к социалистам как к злейшим врагам, и приказала коммунистическим партиям вступать в союз с ними, а также и с другими группами, противостоявшими фашизму. Недолговечные правительства Народного фронта, образованные во Франции (1936-37) и Испании (1936-39) не смогли ввести коммунистические партии в главное русло политической жизни.

Выстраивая антифашистские коалиции, Сталин сохранял корректные отношения с Муссолини и Гитлером, увенчавшиеся нацистско-советским Пактом о ненападении 1939 года, когда СССР практически присоединился к державам оси.

Близость тоталитарных режимов, вне зависимости от того, исповедовали они интернационализм и коммунизм или расизм и национализм, нашла выражение в восхищении, которое лидеры этих режимов питали друг к другу. Когда германские и советские армии схватились между собой, Гитлер высказывался в частном кругу о «гении» Сталина и рассуждал о том, не стоит ли с ним объединиться для сокрушения западных демократий[12]. Мао Цзэдун, коммунист настолько радикальный, что и Советский Союз представлялся ему отступником от истинной веры, попав на пике культурной революции под огонь критики за уничтожение многих товарищей-коммунистов, отвечал: «Вспомните вторую мировую войну, жестокость Гитлера. Чем больше жестокости, тем сильнее революционный энтузиазм»[13].

Вторая мировая война, в которой Сталин одержал победу, не считаясь с жизнями своих подданных, не дала ему власти над Европой. Но из войны он вышел во главе большей части восточной половины Европы, оккупированной его войсками, установившими там коммунистические режимы. В течение двух-трех лет после окончания войны Сталин позволял этим странам некоторую меру политического разнообразия под коммунистическим контролем. Но после 1948 года, когда Иосип Броз Тито, коммунистический правитель Югославии, упрочил свою независимость от Москвы и порвал с ней, Сталин навязал своим восточноевропейским подданным однопартийное правление. Польша, Чехословакия, Венгрия, Восточная Германия, Румыния и Болгария, номинально оставаясь суверенными, фактически, с небольшими отклонениями, превратились в «сателлитов» — клонов советского государства, полностью от него зависели, особенно во внешнеполитических делах. Советская империя расширилась и превратилась в Советский блок.

Запад в целом примирился с советским господством в большей части Восточной Европы, поскольку был не в силах этому помешать. Он молчаливо признал в этом регионе советскую сферу влияния и, если бы Москва удовлетворилась своими послевоенными достижениями, отношения между Востоком и Западом могли стабилизироваться. Если же эти завоевания вылились в то, что стало называться «холодной войной», то произошло это потому, что коммунизм по самой своей природе не мог пребывать в стабильности и довольстве: ему нужны были кризисы, ему требовалась экспансия.

Союз военного времени начал рушиться на заключительном этапе второй мировой войны, когда в ее исходе уже не оставалось сомнений. Распался он в 1945-46 годах, после того как Москва денонсировала договор о ненападении с Турцией 1925 года и предъявила этой стране неприемлемые территориальные требования. Вскоре после этого коммунисты развязали гражданскую войну в Греции. Англия выступила в защиту обеих стран, но, истощенная войной, была не в состоянии держаться этой линии длительное время. В 1947 году по инициативе президента Гарри Трумэна задачу сдерживания СССР взяли на себя Соединенные Штаты, сначала в соответствии с так называемой доктриной Трумэна о помощи Турции и Греции (март 1947 года), а затем на основе плана Маршалла (июнь-июль 1947 года), обеспечившего существенную финансовую помощь в деле восстановления Западной Европы. В апреле 1949 года Соединенные Штаты предприняли беспрецедентный шаг, вступив в оборонительный союз с десятью западноевропейскими странами и Канадой для взаимопомощи против внешней агрессии (Организация Североатлантического договора или НАТО). Понятно, что под внешним агрессором подразумевался советский блок. Штаб-квартира НАТО разместилась в Париже, ее первым верховным главнокомандующим стал американский генерал Д. Эйзенхауэр. После того как коммунистическая Северная Корея вторглась в июне 1950 года в Южную Корею — как тогда подозревали, а теперь подтвердилось — по инициативе Москвы, союзники объявили Западную Германию суверенным государством и пригласили ее в НАТО (май 1955 года). Москва немедленно ответила созданием Варшавского пакта восьми европейских коммунистических стран. Произошла институционализация холодной войны.

Море чернил было затрачено на создание истории холодной войны. Некоторые историки возлагают вину на Соединенные Штаты и их союзников; другие делят ответственность между Востоком и Западом. Нельзя отрицать, что Запад, прежде всего Соединенные Штаты, неоспоримый лидер союза, иногда чрезмерно реагировали на советскую угрозу: какую бы опасность ни представлял коммунистический блок для глобального баланса сил, никогда не было ни малейшей опасности захвата коммунистами Соединенных Штатов. И все же теперь, когда страсти поостыли, трудно избавиться от впечатления, что подавляющая часть ответственности за холодную войну ложится на Москву. Все-таки именно Москва громко и ясно провозгласила свое намерение повсюду поддерживать гражданские войны и насаждать коммунистические режимы; пункт 17 в правилах приема в Коминтерн недвусмысленно провозглашал: «Коммунистический интернационал объявил решительную борьбу всему буржуазному миру…». СССР выполнял это намерение всякий раз, как возникала соответствующая возможность, даже когда в разгар второй мировой войны он в угоду своим новым западным союзникам распустил Коминтерн.

И если требуются еще какие-то доказательства, стоит отметить, что едва Советский Союз прекратил свое существование, и власть в России перешла к демократически избранному правительству, отрекшемуся от коммунизма, как холодная война сразу же закончилась. Новый президент России Борис Ельцин в июне 1992 года, выступая в палате представителей конгресса США, заявил:

Мир может вздохнуть с облегчением. Идол коммунизма, повсюду сеявший социальную смуту, вражду и неслыханную жестокость, наполнявший человечество страхом, рухнул. Он рухнул, чтобы никогда не подняться[14].

Похоже, что, по крайней мере, у Ельцина не было сомнений по поводу того, на ком лежала вина за холодную войну.

Коммунизм расплодил множество террористических движений, которые имели мало, а то и вовсе никакого отношения к марксизму или социализму; они служили главным образом для прикрытия криминальной деятельности: похищений людей, вымогательств, убийств. Типичными для этого жанра, весьма распространенного в 1970-е годы, были организации типа группы Баадер-Майнхоф в Германии (теперь стало известно, что ее поддерживала секретная восточногерманская служба), Красных бригад в Италии, Прямого действия во Франции и японской Красной армии. Состоявшие из мелких групп интеллектуалов, эти партии осуществляли террор против известных бизнесменов и политических деятелей, ставя своей целью сокрушение «капитализма». С течением времени все они были ликвидированы.

Эти анархические всплески, вдохновлявшиеся лидерами третьего мира, вроде Мао Цзэдуна и Че Гевары, отражали отчаяние фанатиков в связи с тем, что казалось приспособленческим по отношению к капиталистическому Западу курсом после-сталинского советского руководства. Главное русло радикальной европейской политики пролегало в противоположном направлении — в сторону приспособления коммунизма к современной действительности. Это движение нашло наиболее яркое воплощение в том, что в 70-е годы стало называться еврокоммунизмом.

Сразу после второй мировой войны европейские коммунисты, пользуясь громадным престижем Советского Союза, внесшего большой вклад в победу, завоевали новых сторонников. В некоторых европейских странах они вошли в коалиционные правительства. Однако в 1950-60 годы их влияние пошло на убыль. Тому способствовали многие обстоятельства: разоблачение Хрущевым сталинских зверств, военное подавление попыток чехословаков и венгров изобрести собственную разновидность коммунизма, отождествление коммунизма с антисемитскими преследованиями, в первую очередь в Польше.

Еврокоммунизм был попыткой повысить а глазах избирателей привлекательность коммунизма за счет отмежевания от советских репрессий и экономической отсталости. Еврокоммунисты, наибольшим влиянием пользовавшиеся среди интеллектуалов Франции, Испании и Италии, хотели пойти по пути, более отвечающему европейской политической традиции. Сантьяго Каррильо, генеральный секретарь испанской коммунистической партии, следующим образом охарактеризовал в 1976 году цели этого движения:

Партии, придерживающиеся «еврокоммунистического» направления, согласны в необходимости движения к социализму по пути демократии, многопартийности, парламентских и иных представительных институтов, суверенитета народа, регулярно поддерживаемого всеобщими выборами, независимых от государства профсоюзов, свободы оппозиции, защиты прав человека, религиозной свободы, свободы культурного, научного и художественного творчества и развития широчайших форм народного участия на всех уровнях и во всех сферах социальной деятельности.

То были прекрасные намерения, но для Ленина каждое из них звучало бы анафемой. Поэтому абсолютно некорректно характеризовать это движение «умеренной версией коммунизма»: недолговечные и безуспешные попытки ввести коммунизм в главное русло политической жизни реально означали отказ от всего, за что ратовал коммунизм.

Еврокоммунизм оказался мимолетной вспышкой. В 1980-е годы коммунистические партии по всей Европе вновь оказались на обочине. Их звездным часом были парламентские выборы в Италии и Франции в 1978-79 годах, когда они получили соответственно 30,4 и 20,6 процента голосов. Однако в наиболее индустриально развитых странах Европы доля их избирателей оставалась ничтожной: 0,05 процента в Великобритании и 0,3 процента в Западной Германии[15]. Тенденция к снижению продолжалась.

После развала Советского Союза европейские коммунисты пережили множество перемен и расколов. Твердолобые партии и фракции приписывали этот развал горбачевским компромиссам с капитализмом и продолжали придерживаться сталинского курса. Другие повернулись спиной к традиционному коммунизму. Так, итальянская коммунистическая партия, самая многочисленная и наименее доктринерская, тихо сменила название на «Демократическая партия левых». Большинство других точно так же расстались с коммунистическими лозунгами и символами.

Коммунизм оказался безнадежной идеей: западная политическая культура сплотилась против жестокой идеологии, хотя и западной по происхождению, но получившей свой законченный вид в незападной среде. Коммунизм на Западе растворился в демократическом обществе и затем тихо сошел со сцены.