ЛАГЕРЯ В ИТАЛИИ
ЛАГЕРЯ В ИТАЛИИ
22 мая 1945 года меня привезли в лагерь для военнопленных в Геди, назначив там старшим. Геди – это большой аэродром в долине реки По. В палатках разместили 100 тысяч человек – столько же, сколько находилось под моим командованием в сражениях у Кассино. Никакой власти у меня там не было, одни обязанности. Я понимал, что мой долг – заходить к офицерам, остававшимся по-прежнему в составе своих дивизий, и заранее готовить их к предстоящим большим переменам. Их ожидал не просто переход от борьбы к бездействию и от военного звания к номеру заключенного, а превращение из солдата страны, двенадцать лет державшей в страхе весь мир, в военнопленного, оторванного от своей семьи, своего народа и внешнего мира.
Мои беседы воспринимали в основном молча и равнодушно, так как я не мог предложить своей аудитории ничего приятного. Мне приходилось приучать себя к новому выражению лиц офицеров, слушавших недоверчиво и считавших меня отступником. Они с трудом скрывали свою горечь и разочарование по отношению к бывшей власти и к нам, генералам. Многие считали, что их обманули, скрыли правду, втянули в безнадежную войну и поддерживали их моральный дух с помощью лжи.
С какой радостью я сказал бы несколько приятных слов этим тысячам офицеров! Нет, отныне я был свободен и мог обходиться без лжи. Я честно объяснял, что все мы потеряли свои права, что нет смысла подавать жалобы, что некоторое время у нас не будет возможности связаться с нашими семьями, что мы не имеем права апеллировать к офицерам охраны. Однако хорошо уже было то, что мы не подчинялись больше нацистскому режиму, хотя слушатели мои еще не знали, как воспользоваться такой свободой.
В течение нескольких недель я оказался «дискредитирован». Писатель Клаус Манн опубликовал в американской армейской газете «Stars and Strips» статью, в которой сообщил, что человек, командующий в лагере Геди, – не назначенный американский командир бригады противовоздушной обороны, а немецкий генерал. Поэтому начальник штаба этой бригады прислал за мной, чтобы сообщить, что я «уволен» и меня переводят в другой лагерь для военнопленных. После утомительной дороги меня высадили в чистом поле. Они собирались поместить меня в офицерский лагерь вблизи Модены, но, когда мы туда приехали, его еще не существовало. Меня приписали к какой-то немецкой роте, ее лагерь, служивший для отдыха солдат в тылу, превратили в лагерь для военнопленных, просто огородив его колючей проволокой. В мое распоряжение отдали громадную палатку, где я и проводил большую часть дня в полном одиночестве. Немногочисленных немецких офицеров все еще мучило различие между их званиями и моим – «командующего в звании генерала», а я не имел желания надоедать им «просветительскими беседами».
В конце концов меня перевезли в лагерь под Моденой, где я повстречал людей с близкими мне взглядами, в частности одного офицера абвера, бывшего сотрудника адмирала Канариса, так что появился повод поговорить. В этом лагере было положено начало дискуссионным группам, которые возникали потом повсюду в ходе нашего дальнейшего пребывания в плену.
Вскоре меня и несколько других генералов перевезли на грузовике в лагерь под Аверсой, севернее Неаполя. В какой-то точке нашего маршрута итальянский генерал объявил: «Сейчас мы пересекаем границу». Мне стало любопытно, какую границу он имеет в виду, и, спросив, я получил ответ, что это граница между Королевством обеих Сицилий и остальной Италией. Итальянцы-южане имеют привычку приписывать все свои беды изгнанию Бурбонов, произошедшему с согласия Савойского дома. На самом деле именно падение Бурбонской династии дало возможность Савойе заполучить корону всей Италии. Это напомнило мне поведение Бисмарка при свержении гвельфов и ладграфов в Гессен-Касселе и его речь о Божьих мельницах, медленно перемалывающих.
Проезжая Кассино, мы видели изрытое глубокими шрамами поле битвы, ныне совсем мирное. Новый лагерь подтвердил мои опасения, что любая перемена – к худшему. Генеральский лагерь оказался лишь одним из многочисленных бараков. Бараки окружал забор из колючей проволоки, из-за которого можно было видеть не больше двух метров верхушек стоявших за ним зданий. Никто не мог переходить этот барьер в течение многих месяцев. Поэтому мы старались проводить время с пользой: изучали языки, читали и вели общие беседы. Ради спокойствия мы воздерживались от политических дискуссий. Так как американские офицеры вечно отсутствовали, мы не могли обращаться к ним с просьбами. Существовал порядок, что любой немецкий офицер должен отдавать честь каждому американскому офицеру. Американцам же запретили отдавать честь в ответ, чтобы «выражать тем самым презрение вермахту». Такова была реакция союзников, когда они узнали об ужасах наших концентрационных лагерей! Им трудно было поверить, что немецкие генералы не имели отношения к таким вещам. В действительности многие американские офицеры игнорировали запрет и отдавали нам честь.
Генералы мирились как могли, и за некоторыми исключениями жизнь наша текла мирно. Один из генералов находился под следствием и попросил меня, учитывая мое знание языков, помочь в случае суда. Я согласился, но вынужден был предупредить, что не очень-то гожусь для его защиты из-за отсутствия юридических знаний.
В конце лета 1945 года большинство из нас, то есть тех, кто не был в ожидании предъявления обвинения, погрузили в поезд и отправили на север. Из личных вещей у меня сохранились еще резиновая ванна, немного чая и спиртовка. На перевале Бреннер я принял ванну, поставив ее на путях между рельсами, благо рядом нашлась вода, а потом разделил свой чай с одним товарищем.
В Хайльбронне мы сошли с поезда и прошли пешком утомительный путь до нового лагеря. У нас не было сил тащить свой багаж, а охранники угрожали нам. Я оставил дорожный сундук прямо на дороге и почувствовал себя изгнанником, лишенным всего. Увидев наше состояние, девочка лет десяти-двенадцати расплакалась. Нас было несколько десятков человек, и по прибытии нас поместили в большую палатку, протекавшую во время дождя. Через несколько дней мы оказались в тюрьме Халле. Там нас посадили в двухместные камеры, из которых мы не имели права выходить. Вскоре меня забрали оттуда и отправили в тюрьму Гейдельберга. Это был мучительный, хотя и краткий эпизод: отсутствие свежего воздуха, товарищей и никакого объяснения причин. Через несколько дней меня доставили на аэродром. Там нас ждал крошечный двухместный самолет, который должен был доставить меня в Италию, где уже начинался суд над генералом Достлером, о котором я говорил выше. Пилот не знал дороги, и у него было мало горючего, чтобы совершить беспосадочный перелет. Я предложил лететь через Бургундский перевал к долине Роны, где мы и заправились. Потом мы полетели в Марсель, там офицер сопровождения пригласил меня на простой ужин, в котором я очень нуждался.
Пилот не был уверен, что нам хватит горючего для перелета над морем, но тогда ему уж точно не хватило бы его для полета вдоль побережья. Поэтому мы полетели прямо через Корсику к Риму. Долетели в сумерках и некоторое время кружили над городом, так как мой сопровождающий хотел получить о нем представление, и мне пришлось объяснять, что есть что. Из-за плохой освещенности посадка наша прошла не совсем гладко.
На следующий день в условиях хорошей погоды мы продолжили путь на юг, но каким-то образом приземлились не на тот аэродром, куда никто за мной не приехал. Пока ждали, я немного поговорил с пилотом. Он сказал, что приятно удивлен чистотой в Германии, этим она напомнила ему США; он считал, что из всех европейцев немцы больше всего похожи на американцев. Очевидно, он мало знал о нашей политике.
Меня поместили в другой части лагеря у Аверсы, где все еще содержался генерал Достлер. Я делил помещение в одном из маленьких бараков с командующим армией, в которой служил Достлер. Командующего оставили в качестве свидетеля. С нами жил еще один молодой лейтенант. Он был приговорен к длительному плену за то, что бурно протестовал против конфискации его личных вещей.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.