Глава первая. Рим

Глава первая. Рим

Он был один; был просто город.

А. Твардовский

Его так и звали просто «городом», и когда произносили слово «urbs», все понимали, что речь идет о Риме. Чужестранцы, побывавшие в этой столице мира, с восторгом рассказывали своим землякам о великолепных зданиях, поражавших и обдуманной смелостью замысла и несравненной роскошью отделки, о величавых форумах, о триумфальных арках, которые спокойно и неопровержимо повествовали о победах и завоеваниях Рима. Отголосок этого восторженного изумления слышится в эпитетах, сопровождающих его имя: «золотой», «вечный». Странным образом последний из них сохранил свою силу. Рим был взят и разграблен варварами; его улицы заросли травой, на его форумах паслись коровы; храмы и дворцы превратились в развалины, но в мучительном грохоте средневековой военной возни, среди бестолковой раздробленности феодального мира глаза людей неизменно обращались к этому былому средоточию земного могущества. Даль веков скрыла темные и страшные стороны античного Рима: он казался символом государственной мощи, обеспечившей мир и благоденствие своим подданным; для людей, только накануне узнавших, что такое азбука, он был обителью, откуда лился свет просвещения и разума.

Со времен Возрождения Рим стал великой школой, куда приходили учиться художники, поэты, ученые. В Риме хорошо было заниматься не только древней историей; история здесь сбрасывала с себя школьное и книжное одеяние; она входила в сегодняшний день как живое вчера: языком развалин, камней и надгробий Рим рассказывал, чего достигло прошлое, на чем оно споткнулось, решать какие задачи оставили предки своим отдаленным потомкам. А начало вовсе не предвещало этой будущей славы. На вершинах нескольких холмов в беспорядке стояли хижины, сплетенные из ветвей и обмазанные глиной. Столб в середине хижины поддерживал соломенную или тростниковую крышу; дым от очага выходил в отверстие над дверью, над которой прилаживали иногда навес. Очаг был переносной, а в каменном полу были прорублены канавки для стока воды. Место, где устроились эти древние поселенцы, представляло собой путаницу оврагов, ложбинок, заболоченных низин и мелководных речушек, стекавших с холмов, амфитеатром расположенных на левом берегу Тибра. Страбон, размышлявший о том, какие экономические преимущества этого места содействовали возвышению Рима, выразительно подчеркивает, что было оно выбрано не по трезвому учету его выгод, а по необходимости[1]. Хорошие места были заняты, приходилось довольствоваться тем, что оставалось. Можно, однако, представить себе, что в этой местности привлекало древнейших насельников: холмы, пусть и невысокие (одни — немногим выше 50 м, другие — немногим ниже)[2], иногда крутые и обрывистые, были все же естественной крепостью, а заболоченные ложбины, превращавшиеся иногда в настоящие болота, делали эту крепость еще надежнее. Кругом росли леса и били ключи; чистая вода, материал для построек, топливо и дичь были под рукой. Возле протекала большая судоходная река: легко было подняться вверх и спуститься вниз; можно было и завязать торговлю с кем нужно; можно было при случае организовать и разбойничий набег.

В VII в. до н. э. население этих поселков, живших совершенно обособленно, начало объединяться, и в VI в. под влиянием и под властью этрусков Рим стал уже настоящим городом. Он растет; сначала центр незаметной страны, он становится столицей мощного государства и, в конце концов, столицей мировой державы. И те преимущества, которые привлекали древнейших насельников к этим холмам и низинам, оказываются теперь недостатками. Холмы круты, на них трудно взбираться; несмотря на все работы по осушке заболоченных мест, которые начались еще до Тарквиниев, малярия не переводилась в городе и каждую осень собирала обильную жатву; улицы узки и кривы; «при всем своем могуществе римляне не могут их выпрямить», — ядовито заметил Диодор (XIV. 116. 9). Эти улицы, улочки и переулки вьются в долинах, карабкаются на холмы; в этой переплетающейся сети нет ни системы, ни порядка: «самый беспорядочный город в мире», — скажет А. Боециус, крупнейший знаток античного градостроительства.

Римляне позднейшего времени испытывали некоторое смущение от этой «бесплановости» своего города и объясняли ее спешкой, с которой он отстраивался после страшного галльского погрома (390 г. до н. э.)[3]. Цицерон с досадой противопоставлял широкие, хорошо распланированные улицы Капуи жалким улочкам Рима (de leg. agr. II. 35. 96). А к этим исконным недостаткам присоединились новые, постепенно создаваемые исторической обстановкой.

Значение Рима растет, и население его увеличивается; Рим притягивает к себе людей отовсюду — с жильем становится трудно; квартир не хватает и строиться негде. Отсутствие таких средств сообщения, какими располагаем мы, делает невозможным возникновение пригородов, окружающих наши большие города. Те, кто своим трудом зарабатывал себе хлеб, кто был связан с государственной, судебной или деловой жизнью, вынуждены жаться к местам, где можно найти работу и сбыт продуктам этой работы, где находятся официальные учреждения и совершаются торговые и денежные операции. Для человека богатого необходимости тут, правда, нет: он обзаведется «восьмью ладными молодцами», которые и пронесут среди расступающейся толпы его носилки, где «он будет читать, писать или спать и прибудет на место раньше пешеходов» (Iuv. 3. 239–241), но ремесленник, мелкий торговец, клиент о таком способе передвижения и мечтать не может. И Рим уже в конце республики и еще отчетливее при империи распадется на две части: Рим холмов и Рим низин, лежащих между этими холмами. Они во многих отношениях непохожи один на другой. Воздух на холмах здоровее и чище («colles saluberrimi» — «холмы очень здоровые», — скажет Цицерон), там много садов и парков, торговля жмется в сторону, и хозяевами здесь особняки (domus), прибравшие для себя площадь, которую надо высчитывать в гектарах. Здесь живут люди, которым случается взойти на императорский престол, первые сановники государства, представители старых аристократических родов, обладатели огромных состояний — те, кто хочет и может обеспечить себе тихий досуг вдали от торговой толкотни, от крикливой, шумной и деятельной суеты улиц, проложенных в низинах[4].

Улицы

Центром государственной и общественной жизни древнего Рима была одна из низин — Форум; и как Рим был просто «городом», так и форум республиканского времени назывался только «форумом», без всяких дальнейших определений. От него во все стороны расходились улицы; и на этих улицах, пробиравшихся между холмами, и сосредоточивалась главным образом торговая и ремесленная жизнь города.

Самый Форум уже в IV в. до н. э. был окаймлен торговыми рядами: по южной его стороне шли Старые лавки (tabernae veteres), напротив расположились Новые (tabernae novae). Здесь была школа, которую посещала Виргиния; и у мясника, торговавшего тут же, отец ее выхватил нож, которым заколол дочь, спасая ее от бесчестия. Когда по сторонам Форума место торговых рядов заняли базилики (Порциева и Эмилиева), лавки разместились в них. И только постепенно торговая жизнь отхлынула от Форума, переместившись на Священную Дорогу, соседнюю улицу, а позднее — на форум Траяна.

Священная Дорога, соединявшая Форум с Палатином, начиналась на Велии около храма Ларов (здесь она называлась Верхней Священной Дорогой — Summa Sacra Via) и спускалась к восточной стороне Форума. В начале империи лавки окаймляли ее сплошь, но после того как был выстроен форум Мира и храм Фаустины[5], они сдвинулись к югу, скучившись между аркой Тита и домом, где жили весталки (atrium Vestae)[6]. Здесь сосредоточилась торговля золотыми вещами и драгоценными камнями, но верхний конец улицы облюбовали торговцы цветами и фруктовщики. Овидий рекомендовал именно здесь покупать «сельские дары» возлюбленной (am. 1. 8. 100; a. a. II. 265–266), и уже Варрон писал, что тут продаются такие плоды, что за них надо расплачиваться золотом (r. r. I. 2. 10)[7].

К северу-востоку от Форума шел Аргилет, одна из оживленнейших улиц Рима с бойкой торговлей и людской толчеей. Нижняя часть этой улицы, застроенная частными домами, была превращена Домицианом и Нервой в forum Transitorium (Проходной форум). Тут были книжные лавки (Mart. I. 3. 1); эпиграммы Марциала продавались у Атректа в числе прочих новинок, объявлениями о которых хозяин лавки увешал дверные косяки (Mart. I. 117. 10–17); «многочисленные сапожники захватили улицу в свое владение» (II. 17. 3). Поблизости когда-то находились здесь глиняные карьеры, и улица, вероятно, от них и получила свое наименование (argilla — «глина»)[8].

Аргилет вливался в Субуру — долину, которая шла между Оппием и южным склоном Виминала; под именем Субурского взвоза она продолжалась между Оппием и Циспием и оканчивалась у Эсквилинских ворот. Начало ее — «устье Субуры» — находилось, вероятно, где-то недалеко от штаб-квартиры городского префекта, «где висят окровавленные плети палачей» (Mart. II. 17. 1–2). Эту улицу Ювенал называл «кипящей» (11. 51); из этих слов и схолии к ним можно заключить, что она действительно напоминала кипящий водоворот. Марциал, жаловавшийся на вечный грохот и гвалт, стоявший на римских улицах, особо выделяет Субуру: «крикливая» (XII. 18. 2). На этой толкучке торговали всем, что требуется в повседневном быту: «съестным, начиная от простой дешевой еды — капуста, опавшие маслины, козлятина, яйца, куры» (Mart. VII. 31), — и кончая дорогой заморской дичью (Iuv. 11. 137–141), одеждой, железным товаром, обувью[9]. Здесь же продавались всякие притирания и разные принадлежности туалета: Марциал, издеваясь над какой-то Галлой, говорил, что ее волосы, зубы и брови приобретены «в середине Субуры» (IX. 37). И здесь же, наконец, обитали «девушки не очень доброй славы» (Mart. VI. 66. 1–2), «субурские наставницы» в любовных делах (XI. 78. 11), которые умели, по словам поэта, не просто «обстричь», а наголо «обрить» гостя (II. 17. 5). Гораций поселил здесь свою страшную Канидию, отдаленную прабабушку шекспировских ведьм, которая оскверняет могилы и убивает детей для своего чародейства (epod. 5).

От Форума к югу-западу начиналась, пройдя между Юлиевой базиликой и храмом Кастора, Этрусская улица (vicus Tuscus), главная артерия, связывавшая Форум с Велабром, Коровьим рынком и Большим Цирком. По всей вероятности, улица эта получила свое название потому, что здесь расселились этрусские мастера, собравшиеся в Рим на стройку храма Юпитера Капитолийского[10]. Здесь стояла статуя Вортумна, «который есть главное божество этрусков» (Var. 1. 1. V. 46). Судя по тому, что позднейшие комментаторы к Горацию и Цицерону называют эту улицу vicus Turarius — улица Благовоний, здесь была сосредоточена торговля ладаном и всякими ароматами. Рядом с ней следует поместить торговлю тканями и одеждой, преимущественно дорогими: Марциал жаловался, что его возлюбленная требует от него «первосортного шелка с Этрусской улицы» (XI. 27. 11); в надписях упоминается purpurarius, т. е. торговец или тканями, окрашенными в пурпур, или готовой одеждой из этих тканей (CIL. XIV. 2433) и просто торговец одеждой (CIL. VI. 9976), оба с этой улицы.

Обитатели Этрусской улицы слыли людьми сомнительной репутации: Плавт говорил, что там живут те, кто торгует собой Curc. 482); «бессовестный народ с Этрусской улицы» — честил их Гораций (sat. II. 3. 228). Мы не знаем, было ли это мнение справедливо; может быть, здесь сказалась старинная нелюбовь к этрускам, столь яркая уже у анналистов IV в. до н. э.

Этрусская улица пересекала Велабр, ложбину между северо-западным склоном Палатина и Капитолием. Когда-то и Велабр, и Форум были болотом, по которому плавали в маленьких челноках. Поэты августовского времени любили вспоминать об этих младенческих годах Рима (Ov. f. VI. 401–405; Tib. II. 5. 33–34). При империи это «самое оживленное место в городе» (Macr. sat. I. 10. 15), с бойкой торговлей. Бестолковый юнец у Горация, получив отцовское наследство, вызывает с раннего утра к себе домой «рыбака, птицелова, фруктовщика, колбасника… весь рынок с Велабром вместе» (sat. II. 3. 227–229). Схолиаст замечает к этому месту, что на Велабре торговали преимущественно съестным, в том числе вином и маслом. Парасит в одной из комедий Плавта жалуется, что над его шутками никто не смеется: «…все сговорились, словно продавцы масла на Велабре» (Capt. 486). Большой известностью пользовался велабрский копченый сыр. Марциал, понимавший толк в еде, сочинил сопроводительную надпись к головке такого сыра: «Только тот сыр, который впитал в себя велабрский дым, вкусен; не на всяком очаге изготовят хороший сыр, не любой дым придает ему вкус» (XIII. 32). Плиний пишет, что козий сыр особенно вкусен, если его выкоптить свежим; «изготовляемый в самом городе предпочтительнее всех остальных» (XI. 241). На Велабре торговали, видимо, сыром местного изготовления из здешних сыроварен.

Непосредственно к Велабру примыкал Коровий Рынок; здесь, как указывает само имя, в древности шла торговля скотом. Площадь эта начала рано застраиваться; уже к началу Второй Пунийской войны здесь стояли многоэтажные дома: в начале Второй Пунийской войны бык, убежав с рынка, взобрался по лестнице на третий этаж; это сочли зловещим предзнаменованием (Liv. XXI. 61. 2).

Рядом с Этрусской улицей шла Яремная, получившая свое имя или от мастеров, работавших ярма и заселивших эту улицу, или от алтаря Юноны Юги (Iuno Iuga), соединявшей людей брачным ярмом (Fest. 92). Улица эта огибала Капитолий и представляла собой часть древней торговой дороги, проходившей здесь, когда и Рима еще не было и сабиняне приходили за солью к солончакам в устье Тибра.

Взвозов и сейчас в Риме существует достаточно, несмотря на все изменения, которые испытала поверхность города под воздействием и природных сил, и людской деятельности[11]. Современные римские взвозы могут дать представление об античных. На некоторых холмах дорога для повозок была только одна. На Палатин можно было въехать со Священной Дороги по Палатинскому взвозу (clivus Palatinus), а с Велабра — по взвозу Победы (clivus Victoriae), который огибал холм и поднимался на него с севера; на Капитолий въезжали по Капитолийскому взвозу (clivus Capitolinus); им заканчивалась Священная Дорога. Это был единственный доступный для повозок путь на Капитолий, по нему поднимались колесницы триумфаторов и по нему же спускались в долину Большого Цирка повозки с изображениями и символами разных божеств. Для пешеходов были устроены лестницы — scalae или gradus. С Форума на вершину Кремля (Arx) вели Scalae Gemoniae и gradus Monetae[12]: первая начиналась около старой тюрьмы (carcer) и поднималась до самой седловины (Asylum), разделявшей две вершины холма; вторая была ее продолжением и шла от седловины к храму Юноны Монеты[13] на вершине Кремля. По лестнице в сто ступеней, получившей по числу их и свое имя — Centum gradus, поднимались на Капитолий со стороны Велабра. Лестница Кака (scalae Caci)[14] вела с Палатина к Большому Цирку, а с Форумом его соединяла лестница Колец (scalae Anulariae), названная так по находившимся вблизи мастерским ювелиров, изготовлявших кольца.

Мраморный План позволяет составить представление об этих римских лестницах. На двух обломках (frgm. 114 и frgm. 173) изображены две лестницы, местонахождение которых, к сожалению, нельзя определить. Первая из них — монументальная (около 56 м длиной и около 18 м шириной внизу и около 10 м вверху); посередине она разделена широким барьером, который делит ее на две половины. После каждых 4–5 ступенек — площадка. На второй лестнице (40 м длиной и шириной 7 м) после каждых 8-10 ступенек сделаны площадки шириной 4 м.

Свидетельство современников о том, что улицы древнего Рима были узкими и извилистыми, подтверждается и Мраморным Планом, и остатками раскопанных античных улиц. Самая большая ширина их 6–7 м (ширина взвоза Победы — 8 м — исключение). Священная Дорога в своем начале не превышает 4,8 м, а в самом широком месте достигает 6,5 м; ширина Капитолийского взвоза — 6 м, Этрусской улицы — 6,5 м, Яремной — 5,51 м. Улицы обычно были не шире 4,5–5 м (по законам Двенадцати Таблиц от V в. до н. э. улицы не должны быть уже 4,74 м). Переулки и тупики были еще уже и часто не достигали в ширину даже и 3 м[15].

Можно представить себе, какая толкучка и толчея были на этих тесных улицах, если здесь шла бойкая торговля и жило ремесленное население, например, на «грязной и мокрой» Субуре, на Велабре, на Этрусской улице. Совмещение пешего и конного движения приводило, конечно, к непрерывной цепи несчастных случаев, и Цезарь в законе о городском благоустройстве (lex Iulia municipalis, 45 г. до н. э.) запретил всякому конному транспорту въезд в Рим после солнечного восхода и до заката[16]. Исключение было сделано только для телег, которые ввозили строительные материалы для храмов и общественных зданий и вывозили из города мусор, а также для триумфальных колесниц и повозок, ехавших в торжественных процессиях. В некоторые праздники могли ехать в повозках весталки, rex sacrorum и фламины[17].

Судя по описанию Ювенала, нельзя, однако, сказать, чтобы движение на римских улицах было свободным и легким: «Я тороплюсь, но мне преграждает дорогу толпа впереди; идущие сзади целым отрядом напирают мне на спину. Один ударяет меня локтем, другой ударяет крепким шестом, кто-то стукает по голове бревном, кто-то метретом. Ноги у меня в грязи по колено; куда ни повернись, тебе на ногу наступает здоровенная ступня, гвоздь солдатского сапога вонзается в палец… разорвали только что починенную тунику; подъезжают дроги, на которых вихляются еловые бревна; на других повозках везут кучу сосновых балок, они угрожающе покачиваются. А если надломится ось в телеге с лигурийским мрамором и вся эта гора опрокинется на людей? Что останется от их тел?» (3. 243–259).

Набережной в нашем смысле в древнем Риме не было. Вдоль реки, подходя к самому берегу, тянулись ряды строений, преимущественно складов, с площадками для выгрузки судов; от этих площадок к самому Тибру спускались невысокие лестницы, по которым грузчики вносили наверх товары. За складами начинались улицы, одни — параллельно Тибру, другие — перпендикулярно к нему.

Улицы часто назывались по тем ремесленникам или торговцам, которые там обосновались. На Эсквилине, возле храма Матери-Земли, проходила улица Сапожников — специалистов по выделке сандалий (vicus Sandalarius), спускавшаяся к Субуре и пересекавшая ее. На этой улице Август поставил знаменитую статую Аполлона, которая и стала именоваться по улице — Apollo Sandalarius. Была улица Шорников (vicus Lorarius — CIL. VI. 9796); где она находилась, неизвестно; улица Хлеботорговцев (vicus Frumentarius) по соседству с хлебными складами на Тибре под Авентином (CIL. VI. 814). На Авентине был взвоз Капсариев (капсариями назывались люди, под охрану которых моющиеся в банях отдавали свою одежду). В одной из надписей упоминается «капсарий из Антониновых терм» (CIL. VI. 9232); большинство жителей этого взвоза состояло, очевидно, из капсариев, обслуживавших термы Каракаллы.

Иногда улица получала имя того, кто ее проложил: взвоз Пуллия, ведший от Субуры к западной оконечности Оппия, и взвоз Коскония (где находился, неизвестно) были названы по имени своих устроителей (Var. 1. 1. V. 158). Публициев взвоз, по которому можно было въехать на Авентин («раньше это была крутая скала», — Ov. f. IV. 280–294), был устроен и вымощен Луцием и Марком Публициями Маллеолами, курульными эдилами 238 г. до н. э. Они употребили на это дело штрафные деньги, полученные с крупных скотоводов, нарушивших закон о норме скота, который разрешалось пасти на государственных пастбищах (Var. 1. 1. V. 158; Fest. 276) Иногда название улице подсказывала легенда или историческое воспоминание: на Авентине улицы Большого и Малого Лаврового Леса (vicus Loreti Maioris и vicus Loreti Minoris) проходили по тому месту, где раньше росла лавровая роща (Pl XV. 138). «Их назвали так или потому, что здесь похоронен царь Таций, которого жители Лаврента убили, или же потому, что здесь рос лавровый лес, который потом срубили и на месте которого построились» (Var. 1. 1. V. 152). «Проклятой» называлась улица на Эсквилине, где, по преданию, Туллия переехала через труп своего отца Сервия Туллия (Liv. 1. 48. 7). На Патрицианской улице (vicus Patricius) «жили по приказанию Сервия Туллия патриции: если бы они что-либо замыслили против него, их можно было бы одолеть, действуя с высот» (улица шла в низине между Циспием и Виминалом); таково по крайней мере объяснение Феста (247). Иногда имя определялось каким-нибудь характерным признаком самой улицы: Высокая Тропа (Alta Semita) проходила по гребню Квиринала, Длинная улица (vicus Longus) пересекала всю долину между Квириналом и Виминалом, Пыльная (vicus Pulverarius) находилась возле ломок пуццоланы между Аппиевыми и Ардеатинскими воротами. Были улицы, названные по владельцу какого-нибудь дома, по храму или памятнику: улица Камен на Целии — по святилищу этих богинь; улица Цезетия (vicus Caeseti) где-то между Авентином и Тибром — по дому Цезетия Руфа, который Фульфия, жена Антония, мечтала приобрести. Отказ Руфа стоил ему головы (App. bell. civ. IV. 29). Случалось, что имя улице давала какая-нибудь этническая группа, здесь проживавшая: Африканская улица на Эсквилине (vicus Africus) получила, по словам Варрона, это название потому, что здесь во время Пунийской войны держали под охраной заложников из Африки (1. 1. V. 159). Об Этрусской улице мы уже говорили.

У кварталов были тоже свои имена, которые давались часто по главной улице этого квартала: был Кривой квартал с Кривой улицей на Эсквилине (его обитатели звались vicocurvenses), квартал Матери Венеры с улицей того же имени на Авентине (его жителей именовали venerenses). На Эсквилине за Эсквилинскими воротами был фонтан со статуей Орфея, которого окружали звери и птицы (Mart. X. 19. 6–9); обитатели этого квартала были orphienses.

Человеку, который плохо знал Рим, приходилось трудно, если он вынужден был один, без провожатого, разыскивать нужную ему улицу и нужный дом: на улицах не было табличек с их названиями, а на домах не было номеров. К этому надо прибавить, что если главная улица квартала всегда имела название, то маленькие улочки, тупики и переулки часто оставались безымянными. Многоэтажные дома были такого же уныло-стандартного вида, как и современные многоквартирные дома в больших городах, и веселый анекдот, рассказанный автором «Риторики Гереннию» (IV. 50–51)[18], показывает, как легко было сбиться и запутаться в Риме. Улицу без названия приходилось определять путем описательным. Асконий в своем комментарии к утерянной речи Цицерона «За Скавра» пишет, что дом последнего находился на Палатине; надо, спустившись по Священной Дороге, взять в первую боковую улицу налево и спрашивать дом Цецины Ларга, который был консулом вместе с Клавдием: ему теперь принадлежит дом Скавра. Фест сообщает, что мусор из храма Весты за 17 дней до июльских календ выносят в тупик, находящийся почти посередине Капитолийского взвоза (466); тупик имени не имеет, равно как и улица, где жил Скавр.

Для точного указания дома называют имя его владельца: мы уже видели это у Аскония. «Ты не будешь чужой для Юлия[19], — обращается Марциал к своей книжке, которую он посылает в Рим (сам он в это время жил в Цисальпинской Галлии), — сразу же ищи его в начале Крытой улицы в доме, который принадлежал раньше Дафнису» (III. 5. 5–6). Имя человека, построившего дом или долго в нем жившего, иногда прочно закреплялось за этим домом: особняк, где жил Аттик, а до него еще его дядя, продолжал называться Тамфилиевым. Иногда дом находили, отсчитывая число зданий от какого-то определенного пункта. «Вот место и район, которые указал мне мой господин… седьмой дом от ворот; там и живет сводник, которому он велел отнести эти деньги». Несмотря на это указание, Гарпакс считает более верным спросить у кого-нибудь, где живет Баллион (Plaut. Pseud. 594–600). Катулл сообщает адрес одной подозрительной харчевни таким образом: «…она находится у девятого столба, считая от храма Кастора и Поллукса» (37. 1–2). Хорошими указателями служили вывески на лавках и мастерских; на них обычно изображались предметы, которые здесь выделывались и продавались, или какой-нибудь памятник искусства, находящийся по соседству и широко известный. Случалось, что на домах был как бы свой герб. Помпею после его победы над пиратами разрешено было украсить свой дом в Каринах носами (рострами) с пиратских судов: он так и назывался — Domus Rostrata. В V в. н. э. был Дом с Пальмой (Domus Palmata): фасад его, вероятно, украшала высеченная из камня или отлитая из металла пальма. Марциал, посылая Плинию Младшему X книгу своих стихов, «не очень ученую и вовсе не строгую, но и не вовсе лишенную прелести», указывает его адрес: Плиний живет недалеко от Фонтана с Орфеем, и его дом украшен изображением орла (X. 19. 10–11)[20].

Площади

Римские площади (areae) не все известны по имени. Величина у них разная: были большие, например, перед термами Тита (82x12 м); были поменьше (22x45 м, 25x23 м). Почти весь Капитолий (не Кремль) занимала Капитолийская площадь (около 1.5 га), посередине которой возвышался храм Юпитера Сильнейшего Величайшего, один из древнейших храмов города. Площадь была обведена стеной, за ней шел портик; на ночь площадь запиралась, оставаясь под охраной привратника и собак. Здесь же содержались и священные гуси. Из целлы храма можно было пройти в подвальные помещения (favissae), где хранились старинные статуи, упавшие с крыши храма, а также различные посвятительные дары (Gell. II. 10. 2). На площади стояло несколько древних храмов (Юпитера Феретрия, Юпитера Гремящего, Марса Мстителя, Венеры и другие), много часовен, алтарей, статуй богов и знаменитых римлян. Последних было так много, что Август велел перенести часть их на Марсово Поле (Suet. Calig. 34. 1).

Храм Аполлона на Палатине — самое великолепное из воздвигнутых Августом зданий — находился на площади, которая называлась площадью Аполлона, или площадью Аполлонова храма (Area Apollinis или Area aedis Apollinis). Храм был выстроен из больших плит белого каррарского мрамора; на крыше стояла колесница Солнца; двери были украшены рельефами из слоновой кости. Храм окружал портик с колоннами из желто-красного нумидийского мрамора, между которыми стояли статуи пятидесяти Данаид, а перед ними конные статуи их несчастных мужей (Prop. 11. 31. 4; Schol. Pers. 2. 56; Ov. trist. III. 1. 61–62). Под портиком или рядом с ним находилась Библиотека Аполлона, состоявшая из двух отделений, греческого и латинского. Надписи упоминают императорских рабов (они все были греками), работавших в одном и в другом отделениях (CIL. VI. 5188, 5189, 5884). Перед входом в храм стояли мраморная статуя Аполлона и алтарь, вокруг которого было поставлено четыре бронзовых быка работы Мирона.

Была еще площадь Сатурна, находившаяся между Капитолийским взвозом и Яремной улицей, за храмом этого божества. Вокруг нее были расставлены бронзовые доски с вырезанными на них законами; на площадь открывались и канцелярии, в которых ведали делами государственной казны, помещенной в этом храме.

Парки

Римские холмы были когда-то густо одеты лесом; западный край Оппия назывался Fagutal, потому что здесь росла буковая роща (fagus — «бук»); храм Юноны Луцины на Циспии находился в роще. Страшные обряды вакханалий справлялись под Авентином в роще богини Стимулы[21]. На Марсовом Поле рос дубовый лесок (aesculetum); Гай Гракх, не желая попасть в руки преследователей, приказал рабу убить себя, дойдя до рощи Фурины (на правом берегу Тибра)[22]. Целий, по словам Тацита, назывался в древности Кверкветуланом (quercus — «дуб»), потому что весь зарос густым дубовым лесом (arm. IV. 65). О роще лавров на Авентине уже упоминалось.

К концу республики от этих рощ и лесочков или ничего не осталось, или уцелели только жалкие группки или отдельные деревца. В разрастающемся городе деревьям трудно устоять под натиском охотников за наживой и перед жадностью строителей-спекулянтов. Люди состоятельные стремились окружать свои особняки деревьями и вообще зеленью: дом Аттика на Квиринале стоял в парке, походившем, видимо, больше на простую рощу, над которой не исхитрялся искусник-садовник; Корнелий Непот называет этот парк просто «лесом» (Att. 13); у Котты где-то на Остийской дороге, вероятно под Авентином, находился «крохотный садик» (Cic. ad. Att. XII. 23); дом Красса на Палатине славился своими шестью «лотосами»: это были огромные деревья, «широко раскинувшие свои тенистые ветви» (Pl. XVII. 2–5). Все это были люди, жившие в своих особняках. Жители инсул в большинстве случаев были обречены на созерцание грязных, в пятнах и трещинах, стен противоположных домов: в Риме улицы не обсаживали деревьями и цветами, как у нас, да при узости улиц это было и невозможно. Свою тоску по зелени городская беднота удовлетворяла «подобием садов»: разводила цветы и всякие травы у себя на окошках (Pl. XIX. 59). Римские улицы, тесные, шумные, с галдящей толпой, через которую было не пробиться, не были, конечно, местом для отдыха и прогулок. Было, однако, в республиканском Риме два места, где городские жители любили собираться в часы досуга: Форум и Священная Дорога.

Форум был местом встречи и деловых людей, и бездельников. Около «колодца Либона» — каменной загородки, поставленной по поручению сената неким Скрибонием Либоном в том месте, куда ударила молния (Fest. 448)[23], собирались обычно ростовщики (Pers. 4. 49 и схолия к этому стиху). Овидий советовал несчастному влюбленному отвлекаться от своей печали, думая о той неприятности, которая его ждет: в ближайшие календы ему предстоит расплачиваться с ростовщиком «у колодца» (rem. amor. 561–562). Недалеко отсюда находился «преторский суд»: деревянная платформа, которую в середине II в. до н. э. перенесли с комиция на Форум. Гораций среди «сотен дел», которые обрушиваются на него в городе, вспоминает, как раб Росция передавал ему просьбу господина явиться в этот суд к 7 утра (sat. II. 6. 33–35). Вечерами он, однако, любил прогуливаться по Форуму, замешавшись в пестрой толпе. У Форума были свои завсегдатаи (forenses), среди которых находилось немало людей сомнительной репутации. В Юлиевой базилике располагались игроки, память о которых до сих пор сохранилась, так как в портике, на плитах белого мрамора, они выцарапали свои «игральные доски», круглые и четырехугольные; странствующие гадатели собирали вокруг себя доверчивых клиентов, но послушать их предсказания останавливались и скептики, вроде Горация. Здесь собирались заядлые политиканы, обсуждавшие вопросы войны и мира: лучше, чем полководец, ушедший в поход, знали они, как провести войско, где разбить лагерь, когда начать военные действия и когда лучше посидеть смирно. Здесь рождались новости, «у которых никогда не оказывалось отца» (Liv. XLIV. 22), но которые сразу приобретали вес и значение реального события. «Те, кто всегда толчется под рострами, — писал Целий Цицерону, — разнесли по всему городу и по Форуму известие, что ты погиб: Кв. Помпей убил тебя в пути» (Cic. ad. fam. VIII. 1. 4). Отсюда расползались мрачные слухи, сразу будоражившие город; Гораций, близость которого к Меценату была известна, не мог отбиться от беспокойных расспросов: «как дела в Дакии?», «где будут нарезать землю солдатам, в Сицилии или у нас в Италии?» (sat. II. 6. 50–56).

Вторым любимым местом прогулок была Священная Дорога. Сюда приходили полюбоваться ювелирными изделиями, выставкой драгоценных камней, цветами и фруктами, красота которых прельщала римлян не меньше, чем красота камней. Богатые люди приходили сюда купить или заказать что-либо искусному мастеру. Здесь часто прохаживался Гораций, и тут его как-то раз и поймал докучливый нахал, испортивший ему весь день (sat. I. 9). Разбогатевший выскочка разгуливает здесь взад и вперед «в своей тоге в шесть локтей» (Hor. epod. 4. 6–8), не обращая никакого внимания на негодующие взгляды, которыми провожают его исконные римляне.

Если Форум и Священная Дорога привлекали к себе и бедняков, и людей со средствами, то были у последних в городской черте и места настоящего отдыха, далекие от городского центра, устроенные со всеми удобствами и роскошью, которые были доступны владельцу. Родовая и денежная аристократия Рима владела парками; за Тибром находился парк Клодии, возлюбленной Катулла, устраивавшей здесь праздники, отголосок которых дошел до нашего времени; Цицерон просил Аттика именно здесь присмотреть ему парк, где он мог бы поставить святилище в память своей умершей дочери (ad. Att. XII. 19. 22 и 23). Тут же был парк, принадлежавший Цезарю.

Из парков республиканского времени следует назвать еще сады Лукулла и сады Саллюстия: те и другие на Холме Садов (ныне Пинчио). Сады Лукулла, первый парк на Холме Садов, были разбиты около 60 г. до н. э. Лицинием Лукуллом, победителем Митридата. Мы не знаем, что представлял собой этот парк; возможно, какая-то часть его была плодовым садом: интерес Лукулла к фруктовым деревьям и внимание к ним засвидетельствованы тем, что среди всех тревог Митридатовой войны он заметил необычное для Италии дерево — черешню и вывез его с собой (Pl. XV. 102). В 46 г. н. э. парк этот принадлежал Валерию Азиатику (отсюда и название его: horti Asiatici), «который украсил его с роскошью замечательной». Мессалина, желая завладеть этим парком, добилась того, что Азиатик покончил с собой. Уже вскрыв себе вены, он приказал разложить погребальный костер в таком месте, где огонь не повредил бы деревьям (Tac. arm. XI. 1–3). В этом же парке позже была убита и сама Мессалина (там же, 37).

Рядом с этим парком, к востоку, лежал парк знаменитого историка Саллюстия (horti Sallustiani), одно из самых крупных земельных владений в Риме, на устройство которого Саллюстий истратил большую часть денег, награбленных им во время управления Нумидией. Парк занимал восточную часть Холма Садов, долину между этим холмом и Квириналом и северную окраину Квиринала. Парк пересекал во всю длину широкий ручей: соединение воды и зелени было основным эстетическим требованием римлян. В одном позднем источнике сказано, что были здесь термы и дворец. Сад, находившийся в долине между Холмом Садов и Квириналом, был разбит в форме длинного овала. После смерти историка парк перешел к его племяннику Квинту Саллюстию, который умер в 21 г. н. э.; в следующем году он был уже во владении императора: в надписи этого года упоминается «вилик божественного Августа в Саллюстиевых садах» (CIL. VI. 9005); видимо, парк перешел к Тиберию по завещанию.

Дальше, захватив Виминал краем и расположившись большей своей частью на Циспии, раскинулся парк Лоллиев (horti Lolliani), устроенный или М. Лоллием, наставником Калигулы (Suet. Tib. 12. 2), или его дочерью, Лоллией Павлиной, соперницей Агриппины Младшей. После смерти Мессалины Клавдий долго колебался, на которой из них ему жениться, пока, наконец, не выбрал Агриппину. Императрица добилась изгнания Лоллии и конфискации ее имущества, в том числе и парка (49 г.). Четыре года спустя она же погубила Статилия Тавра, консула 44 г., «страстно домогаясь его садов» (Tac. arm. XII. 59): они находились на Эсквилине, недалеко от парка Лоллиев.

Первым человеком, разбившим парк на Эсквилине, был Меценат. Он выбрал для него место страшное. Здесь было «общее кладбище бедного люда» (Hor. sat. I. 8. 10), глубокие колодцы (puticuli), куда без разбора бросали трупы рабов и нищих бедняков без роду и племени; здесь были городские свалки и здесь же производились казни; тела казненных не хоронили, а бросали тут же на месте. Одинокий раб, торопливо несший в сумерках тело своего несчастного товарища, чтобы бросить его в один из колодцев, стаи воронов и коршунов-стервятников, голодные бродячие собаки, воры, искавшие жалкой поживы, колдуньи и гадальщики, рывшиеся в побелевших костях, — вот кого только и можно было здесь встретить. Гораций хорошо передал атмосферу жути, окружавшей это место; грубая шутка, которой он постарался ее рассеять, не достигает цели. Место было не только жутким: зловонные испарения, стоявшие над ним, при любом ветре наплывали на город, неся с собой удушье и заразу. Уничтожить этот болезнетворный очаг было разумной оздоровительной мерой, благодетельной для всего Рима; и Август, по совету Мецената, велел засыпать всю эту площадь на 6–7 м в высоту, а Меценат на этой насыпи и разбил свой парк. Умирая (8 г. до н. э.), он завещал его Августу, как и все свое состояние.

Недалеко от парка Мецената находился парк Ламиев (horti Lamiani). Семейство Элиев с давних пор владело здесь «домишком» (domuncula, — Val. Max. IV. 4. 8; Plut. Aem. 5); в конце республики они развели здесь большой парк, и Л. Элий Ламия, консул 3 г. н. э., последний в роду, передал его по завещанию Тиберию (38 г. н. э.). Калигула принимал здесь еврейское посольство с Филоном во главе; здесь же его и похоронили, прежде чем перенести в мавзолей Августа. К Ламиевым садам непосредственно примыкали Майевы (horti Maiani); прокуратором обоих мог быть одновременно один человек (CIL. VI. 8668), но вилик в каждом был свой: «Феликсу, Цезареву рабу, вилику в садах Майевых», — читаем мы в надгробии (CIL. VI. 8669). Упоминается в надписях и раб из числа тех, кто обслуживал этот парк: «Антерот, раб Цезаря Германика из садов Майевых» (CIL. VI. 6152). Плиний рассказывает, что Нерон велел выставить в этом парке свой огромный портрет (в 120 футов высотой, вероятно, копию со статуи, стоявшей у Золотого дома). Молния ударила в него, сгорела и лучшая часть парка (PL XXXV. 51). На Эсквилине же находились парк Палланта, могущественного отпущенника Клавдия, одного из богатейших людей того времени, и парк Эпафродита, отпущенника Нерона. Оба парка были конфискованы и перешли в собственность императорского дома. В 64 г. вынужден был покончить с собой правнук Августа, Д. Юний Силан Торкват, и его парком завладел Нерон[24].

Марсово Поле

Таким образом, в течение ста лет с небольшим парки, шедшие почти непрерывной полосой по окраинам города, все оказались во владении императоров — одни по завещанию, другие путем конфискации. Для огромного большинства римлян этот переход от старых владельцев к императорскому дому был безразличен: парки были и оставались доступными только для тесного круга людей; для широкой толпы они открылись лишь после переезда двора в Константинополь. Тем большее значение приобретали те «острова зелени», куда мог зайти каждый. Первым из таких «островов» были сады Цезаря за Тибром, великолепный парк, где в 44 г. он принимал Клеопатру. Он занимал площадь от 75 до 100 га (с одной стороны он шире, с другой уже) и был украшен со всей роскошью, которую Цезарь любил, и с тем большим вкусом, который его отличал. Здесь были залы с мраморными и мозаичными полами, портики, статуи, фонтаны. Цезарь завещал это прекрасное место для отдыха народу, но беда была в том, что отстояло оно далеко от городского центра и прийти туда пешком (а мы видели, что иного способа передвижения для бедного населения в Риме нет) от Субуры или даже с Этрусской улицы не каждому было под силу. Для общенародного отдыха и гулянья требовалось место более близкое; создать его нужно было не только для украшения города. С жильем в Риме было плохо; бедное население ютилось кое-как; квартиры были дороги, их не хватало. Цезарь нашел средство разрешить жилищный вопрос: он задумал отвести Тибр к Ватиканским холмам, заменить Марсово Поле Ватиканским, а Марсово Поле, еще увеличенное отводом Тибра (получалась площадь около 300 га), отдать под застройку (Cic. ad Att. XIII. 30). Мера была эффективной и разумной, но осуществить ее помешала Цезарю смерть, Август же на нее не отважился. Империя вообще не нашла способа разрешить жилищную проблему по существу — это оказалось ей не под силу; она попыталась только скрасить тяжелые жилищные условия: создать для широких слоев населения нечто такое, что хоть несколько могло смягчить жизнь в шуме и грязи римских улиц, в угнетающем однообразии инсул и в духоте жалких квартир. Цезарь знал, что делал, завещая свой парк за Тибром народу. Август, его помощники и преемники, разбивая сады, устраивая амфитеатр и цирк, сооружая термы, прокладывая форумы, придавали Риму вид, который был достоин мировой столицы, и это, конечно, входило в их планы, но в то же время они этим самым вносили некоторый корректив в убогую домашнюю жизнь большей части населения. Никакое могущество не могло выпрямить римских улиц, но украсить Рим величественными зданиями, провести воду в таком изобилии, что не было улицы и перекрестка, где не слышался бы плеск фонтанов, устроить прекрасные городские сады и превратить термы в дворцы культуры — это императоры могли сделать, и они это делали. Существенной мерой в этом направлении было благоустройство Марсова Поля.

Марсово Поле, низина в излучине Тибра, площадью почти в 250 га, было местом, где римская молодежь занималась военными и гимнастическими упражнениями. Здесь же собирались Центуриатные комиции, происходили выборы магистратов, производилась перепись населения; отсюда легионы двигались в поход. При империи здесь воздвигаются великолепные здания, устраиваются сады и парки. Страбон, посетивший Рим как раз при Августе, посвятил Марсову Полю восторженные строки: «Большая часть дивных сооружений находится на Марсовом Поле: природную красоту этого места увеличила мудрая забота. Равнина эта удивительна уже самой величиной своей: здесь без помехи можно мчаться на колесницах и заниматься другими видами конного спорта; в это же время огромная толпа спокойно занимается игрой в мяч, бросает диск, упражняется в борьбе. Здания, лежащие вокруг, вечнозеленый газон, венец холмов, спускающихся к самой реке, кажутся картиной, от которой нельзя оторвать глаз» (236).

Марсово Поле становится для римского населения излюбленным местом отдыха и прогулок. Радостью Горациева Мены, бедного отпущенника, занимавшего скромное место глашатая, были его друзья, собственный домик, а по окончании дел — прогулка по Марсову Полю (epist. I. 7. 55–59). Здесь дышат чистым воздухом, наслаждаются видом зелени, широким горизонтом, любуются произведениями искусства. Здесь же идет торговля предметами роскоши и устроены настоящие базары, где «золотой Рим расшвыривает свои богатства». В портике (он был длиной 1 1/2 км) Юлиевой Загородки (здание это начато было Цезарем и закончено Агриппой, зятем Августа и его ближайшим сотрудником) находился ряд лавок; на обломках Мраморного Плана они ясно показаны. По словам Сенеки, здесь всегда было полно народу (de ira. II. 8. 1), и Марциал заставил Мамурру, героя одной своей эпиграммы, обходить эти лавки одну за другой. В одной из них Мамурра требует, чтобы ему показали красавцев-рабов, которых прячут от глаз толпы, — они предназначены для избранных покупателей, затем переходит к торговцу дорогой мебелью, велит снять чехлы со столов из драгоценного африканского «цитруса» и достать припрятанные колонки слоновой кости, на которых будет покоиться круглая доска этого стола. Вздохнув, что ложе на шесть персон, выложенное черепахой, слишком мало для его стола, он идет к продавцу, который торгует коринфской бронзой, но она ему не нравится. Дальше следуют лавки с хрустальной посудой, — на ней, к сожалению, оказалось пятнышко. У ювелира он пересчитывает драгоценные камни в золотых украшениях и количество жемчужин в серьгах, приценивается к яшме, сомневается, не поддельный ли сардоник ему показывают, и, наконец, уходит под вечер, купив две грошовых чашки (IX. 59). В портике Аргонавтов (выстроен Агриппой в 25 г. до н. э.) муж, ослепленный любовью к жене, покупает для нее хрустальную посуду и кольцо с алмазом (Iuv. 6. 153–156). Марциал часто вспоминает этот портик; здесь постоянно толпился народ (название свое портик получил от картин, украшавших его стены: на них изображена была история аргонавтов). В портике, который выстроил Филипп, отчим Августа (он и назывался Филипповым портиком), вокруг храма Геракла и Муз, шла бойкая торговля париками (Ov. a. a. III. 167–168).

На Марсовом Поле, к западу от Широкой Дороги, находились сады Агриппы — парк, разбитый Агриппой, по всей вероятности, с намерением подарить его народу: это вполне согласовалось с его взглядами, а кроме того, парк этот тесно примыкал к его термам, которые, по крайней мере в какой-то своей части, уже давно находились в общенародном пользовании. Агриппа развел его на месте Козьего болота (palus Caprae), и устройство этого парка было для Марсова Поля такой же оздоровительной мерой, как устройство парка на Эсквилине. Сады Агриппы подходили к самому портику Помпея; с юга их окаймлял «стоколонный портик» (hecatostylon), а за ним тянулся парк с аллеями платанов. В зелени деревьев стояли фигуры зверей. Маленький Гилл, любимец Марциала, сунул, расшалившись, ручонку в разинутую пасть бронзовой медведицы и погиб от «смертельного укуса подлой змеи, спрятавшейся в темном углублении» (Mart. III. 19). Особо надо отметить статую умирающего льва работы Лисиппа, которую Агриппа привез из Лампсака и «поместил в роще между прудом и каналом» (Str. 590). Пруд, находившийся совсем близко от терм, представлял собой естественный бассейн для купания и был дополнением к фригидарию; Сенека в молодости обычно начинал новый год с купания в ледяной воде этого пруда (epist. 83. 5).