Глава одиннадцатая. Первостепенные вопросы войны

Глава одиннадцатая. Первостепенные вопросы войны

1. Политика и война

В 1919 г., после четырех лет губительной войны, державы—победительницы не извлекли из этого конфликта никаких уроков, и теперь, когда вторая мировая война прошла весь свой цикл, они, судя по происходящим событиям, видимо, снова ничему не научились. Тогда они не сумели понять, что, поскольку война является инструментом политики, в основе политики, для того чтобы она могла быть созидательной, должна лежать нравственность, и если нравственность не будет идти в ногу с наукой, то материальное начало будет руководить государствами и неизбежно превратит их в прах.

Сегодня правит наука, нравственность пала, и политика поэтому потеряла свое значение. Фактически сейчас нет никакой политики, ее место заняло всеобщее стремление к еще более пагубной войне. Вместо сокращения вооружений мы видим их рост и неустанные поиски все более и более могущественных средств разрушения, а это верный показатель того, что плодоносные семена мира еше не посеяны.

Чтобы положить этому конец, следует изучить последнюю войну не только как простое столкновение вооруженных сил, но и как хирургическую операцию. Чем скальпель является для хирурга, тем должна быть для государственного деятеля война, и какими бы ни были причины войны, если цель государственного руководителя только разрушение, ясно, что война станет не чем иным, как скотобойней. Если же цель конструктивна и целительна, тогда война становится подобной хирургии. Вследствие неудачи непонимания, недостатка мастерства, рассудительности или знаний хирургическая операция иногда не удается, но если цель хирурга станет такой же, что и цель бойца на скотобойне, то операция не удастся обязательно; иначе и быть не может. Поэтому, как только определены причины войны, первую проблему ликвидации болезни (войны) следует решать в политической области. Это справедливо не только в мирное, но и в военное время. Вот почему если политика становится безумной, то и война — инструмент политики — не может быть не чем иным, как безумием, сеющим смерть. Для того чтобы война была здоровым политическим инструментом, нужна здоровая политическая цель, а чтобы эта цель была достижимой, она должна быть стратегически возможной. Например, если бы Эквадор поставил перед собой цель завоевать Соединенные Штаты, то эта цель была бы бессмысленна, поскольку стратегически она не достижима. Именно в такое положение поставили себя Англия и Франция в 1939 г., гарантируя целостность Польши. Это было невозможно стратегически и поэтому бессмысленно политически, в особенности когда Германия и Россия разделили Польшу. Обладая достаточно здравым смыслом, чтобы увидеть абсурдность своей стратегической позиции, два западных союзника перенесли свою цель из области политической в область эмоций. Несмотря на это, когда Сталин аннексировал более половины Польши, они не объявили войну России, как должны был и бы сделать, чтобы оправдать свою эмоциональную цель борьбы с Гитлером как «носителем зла». Вместо этого, глядя сквозь пальцы на действия одного неверного, они излили свою желчь на другого неверного и этим лишили свой «крестовый поход» всякой моральной базы.

«На этот раз мы выступаем в настоящий крестовый поход, — писал Фрэнсис Нейлсон в своем дневнике 11 октября 1939 г., — ему предстоит быть совершенно другим, нежели «священная война», которая началась в 1914 г. Та война была сравнительно легкой, ибо она окончилась, когда разбили немцев, и каждый знает историю этого апофеоза. Этот же крестовый поход с целью искоренения гитлеризма может продолжаться до тех пор, пока не будет уничтожен последний человек, который хочет господствовать над другим человеком».

Когда Готфрид Бульонский, один из вождей первого крестового похода, выступил для покорения неверных, были люди, которые верили, что победа над язычниками будет нетрудным делом, потому что бог на стороне крестоносцев. Но положение сложилось иначе, и пришлось совершать много походов. Эрнест Баркер говорит:

«Крестовые походы можно считать не удавшимися. Они завершились не занятием Востока христианами Запада, а завоеванием Запада восточными магометанами».

Это звучит весьма обескураживающе для современных крестоносцев, но поход, который предприняли Чемберлен и Даладье против тевтонского Саладина, может занять больше времени, погубить больше жизней и уничтожить больше материальных ценностей и в то же время не приведет к пресечению алчности диктаторов. Следует помнить, что Саладин появился только в XII в., до того, как он выступил на сцену, было много ему подобных.[514]

Самым худшим в крестовых походах является то, что их идеологические цели оправдывают применение любых средств, как бы ужасны и жестоки они ни были. Так, хотя Латеранский собор в 1139 г. запретил, угрожая анафемой, пользоваться арбалетом «как оружием, ненавистным богу и недостойным для христианина», однако он же разрешил его применить против неверных. И в Тридцатилетнюю войну, когда простой народ был вовлечен неистовой пропагандой в борьбу, люди поверили, что для очищения или поддержания религии, в зависимости от обстоятельств, их святая обязанность убивать врагов самыми зверскими способами.[515]

Такое же положение было во время второй мировой войны — войны против ереси, войны между догмами. Так, немцы по расовым идеологическим причинам уничтожили сотни тысяч евреев и заперли сотни тысяч людей в концентрационные лагери.

Характерно, что Черчилль, который многие годы гремел против сталинизма, во время войны сосредоточил весь свой авторитет и колоссальную энергию на разгроме самого смертельного врага Сталина и с помощью Америки открыл ворота Восточной Европы для вторжения русских.

С присущей ему непоследовательностью Черчилль заявил 10 ноября 1942 г.:

«Позвольте мне, однако, дать разъяснение на случай, если кто—нибудь будет заблуждаться по этому поводу… Я стал премьер—министром короля не для того, чтобы председательствовать при ликвидации Британской империи»[[516]

Однако ненависть к гитлеризму так ослепила его политически и стратегически, что, по существу, он сделал именно то, что отрицал. Нарушив равновесие сил в Европе, он разрушил основание, на котором зиждилась Британская империя и без которого она едва ли долго протянет.

На этот раз, доведя неограниченную войну до конечной ее цели, он не только преуспел в уничтожении Германии, но и лишил базы традиционную английскую внешнюю политику и стратегию, которые всегда строились не на фантастической идее крестовых походов, а на солидной географической основе. С того момента, как Черчилль стал премьер—министром, он стал осуществлять теорию стратегических бомбардировок Дуэ, ибо она соответствовала его политике уничтожения. Видимо (весь ход войны подтверждает это предположение), занимая одновременно должности премьер—министра и министра обороны, он позволил второму увлечь за собой первого. Фактически он подчинил политическую точку зрения военной и поэтому, согласно Клаузевицу, действовал «вопреки здравому смыслу».

Вопрос достаточно важен, чтобы процитировать полностью параграф, в котором приводятся эти слова. Он гласит:

«Мысль о том, что политическая точка зрения с началом войны должна исчезнуть, была бы возможной лишь в том случае, если бы война была боем не на жизнь, а на смерть, вследствие одной только вражды; войны же в таком виде, как они бывают в действительности, являются не чем иным, как проявлением именно политики… Подчинять политическую точку зрения военной бессмысленно, так как политика родила войну, политика — это разум, война же только орудие, а не наоборот. Следовательно, остается только подчинить военную точку зрения политической»[[517]

Читатель может, однако, сказать, что война была борьбой не на жизнь, а на смерть и что поэтому Черчилль был прав.

Однако даже в течение критического лета 1940 г. война для Англии никогда не была борьбой не на жизнь, а на смерть. Причина проста. Пока господство на море принадлежало Англии, война не могла стать таковой. После «битвы за Англию» в продолжение долгого времени война фактически стояла на мертвой точке. Но теория стратегических бомбардировок не могла быть проверена в течение этого периода. Как мы уже видели, проверка началась только весной 1942 г., а во всей полноте развернулась только через год. 19 мая 1943 г. в Вашингтоне Черчилль в обращении к Конгрессу сказал:

«По вопросу о том, может ли применение одних только воздушных сил привести к краху Германии и Италии, мнения, г—н президент, расходятся. Эксперимент стоит того, чтобы попробовать, поскольку и другие меры не исключаются (одобрительные возгласы). В попытке этой нет, конечно, никакого вреда (смех)… В настоящее время крупные центры германской военной промышленности, и в особенности Рур, подвергаются небывалому разрушению… Наши штабы и органы, руководящие войной, решили лишить Германию возможности в той или иной форме поддерживать работу военной промышленности в больших или малых масштабах, будь то в самой Германии, в Италии или в оккупированных странах (возгласы одобрения)… Эти действия будут продолжаться без перерыва, с постоянно возрастающей силой и интенсивностью, пока германский и итальянский народы не сбросят или не уничтожат чудовищную тиранию, которую они породили и взрастили в своей среде».[518]

Коротко, выражаясь словами Фердинанда II, можно сказать: «Лучше пустыня, чем страна, управляемая еретиками». По этому поводу стоит отметить, что в 1940 и 1941 гг. если и были какие—то оправдания для политики уничтожения, то задолго до мая 1943 г. никаких оправданий не осталось. К этому моменту стало совершенно очевидно, что ход событий повернулся против Германии, и, учитывая (а Черчилль должен был это делать), что русский образ жизни более антагонистичен английскому, чем германский образ жизни, Черчилль, если бы он был прозорливым государственным деятелем, сделал бы все возможное, чтобы не допустить уничтожения Германии, ибо, как мы указывали не. раз, ее уничтожение могло означать лишь установление несравненно более могущественной и жестокой гегемонии в Европе, чем гегемония Германии. К несчастью для его собственной страны и для всего мира, г—н Черчилль отнюдь не отличался прозорливостью. Война была его личным предприятием, на карте стояла его репутация как полководца. Поэтому, невзирая на последствия, его политика состояла в том, чтобы навязать Германии борьбу не на жизнь, а на смерть и, применяя все имевшиеся в его распоряжении средства, уничтожить ее.

Но разве так должен был действовать премьер—министр? Ведь он должен был вести войну ради выгодной цели, то есть направить боевую мощь на достижение здравых политических целей. Несмотря на его мастерское руководство, а возможно как раз благодаря ему, Черчиллю совершенно не удалось это сделать. И сколь ни гибельно это было, ненависть Черчилля к врагу была так велика, что он вернулся к методам войны, которые цивилизованные нации давно отбросили прочь.

На Дальнем Востоке события развивались таким же образом, ибо политическая цель Рузвельта также была чисто разрушительная. Ян Моррисон писал в 1943 г.:

«У союзников в отличие от японцев нет никакого плана реорганизации Дальнего Востока Отсутствие конкретных планов как для Европы, так и для Азии уже сейчас серьезно мешает нам вести эту войну. А после войны трудности будут еще больше. Если мы не уделим этой проблеме хоть немного внимания, какими бы академическими и нереальными ни казались наши размышления в настоящий момент, то после, того, как будет достигнута цель в военной области, непременно наступит хаос, и в мире скоро опять появится то самое зло, которое мы сейчас стараемся искоренить»[[519]

Отсюда вывод: если вы, ведя войну, не имеете политически здравой и стратегически возможной цели, то, по всей вероятности, уподобитесь тем безумцам, которые пытаются истребить идеи пулями и политические убеждения — бомбами. Цель Гитлера была логичной и возможной, а цель японцев — логичной, но невозможной, хотя обе они были чудовищно несправедливы (правда, не более чем империалистические цели других глав правительств и других наций в прошлом). Хотя средства, применяющиеся для достижения здравых целей, и бывают иногда жестокими, однако в случае безумных целей они всегда жестоки. Именно по этой причине крестовые походы и гражданские войны так уничтожают духовные и материальные ценности и губят так много людей. Вторая мировая война была одновременно и крестовым походом и европейской гражданской войной.

2. Мораль и война

Война отличалась двумя главными особенностями: она была удивительно подвижной и небывало жестокой. Ничего подобного мир не видел со времен Тридцатилетней войны. Первая особенность была обусловлена развитием науки и промышленности, вторая — упадком религии и появлением того, что, за неимением общепринятого названия, можно назвать «кадократией».[520]

Век незаурядных людей прошел, и вместо него наступил век черни. Джентльмен — прямой потомок идеализированного христианского рыцаря, образец для многих поколений — вытеснен грубым необразованным человеком.[521] Рыцарство уступило место изворотливости, и повсюду господствует своекорыстный кадократ. Вот почему в своей основе эта война была в такой же мере слепым бунтом против христианской культуры, как и крестовым походом. Бунтом, который вылился в форму стычки между бандами индустриализированных и механизированных кадократов, которые в борьбе и погоне за экономической, территориальной и финансовой добычей затоптали духовные и нравственные ценности, хотя только они могли придать цену награбленному добру.

О первой особенности войны писалось уже так много, что теперь осталось добавить немногое. Подвижность, как мы видели, является в основном следствием применения двигателя внутреннего сгорания как на земле, так и в воздухе, особенно в воздухе, ибо именно самолет определил характер войны, придав объемность не только полю боя, но и целому театру военных действий. Хотя, как было показано, выгоднее всего подвижность использовалась, когда воздушные силы тесно объединялись с сухопутными или морскими силами, однако способность самолета действовать самостоятельно вложила в руки людей, слепых в нравственном и политическом отношении, оружие почти безграничной разрушительной силы.

Мысль о сокращении длительной агонии 1914–1918 гг. путем стратегических бомбардировок казалась весьма заманчивой. Исходили из предположения, что люди являются трусами и если уничтожить их дома и изувечить или перебить их жен и детей, то они капитулируют. Достаточно прочесть отчет 1925 г. комиссии Морроу, чтобы убедиться в этом. Комиссия была создана для оценки справедливости теории генерала Митчелла, согласно которой воздушные сражения имеют столь решающее значение, что государства, которые их проиграют, согласятся капитулировать, отказавшись от дальнейшей борьбы как на земле, так и на воде. Достигнуть этой цели можно будет «в невероятно короткий промежуток времени, как только будет завоевано господство в воздухе».[522] Но война не теория, а действительность и орудие политики; если политика не будет основана на моральных принципах, то неизбежен отход от цивилизации к варварству.

Критикуя доводы генерала Митчелла в пользу применения бомб и газа против гражданского населения противника, капитан американских военно—морских сил У. Пай, дававший показания комиссии, заявил, что поступать так, значит «подрубать корни цивилизации».[523] Спейт также писал в 1930 г., что появление на вооружении самолета—бомбардировщика никоим образом «не стерло старое различие между войсками и мирным населением…»

«Нельзя, — писал он далее, — убивать и наносить раны мирным гражданам, для того чтобы сломить моральный дух народа вражеской страны… Фактически ваше право на применение человекоубийственных средств основывается только на том, что представляет собой объект атаки».[524]

Несмотря на это, в 1944 г. Спейт начал говорить совсем другое.

«Бомбардировщик, — писал он, — это спаситель цивилизации… я твердо уверен, что цивилизация была бы уничтожена, если бы в этой войне не было бомбардировок. Именно самолет—бомбардировщик более, чем какое—либо другое средство, помешал восторжествовать силам зла»[[525]

Как ни странно, этот возврат к войнам первобытной дикости был совершен Англией и Соединенными Штатами — двумя великими демократическими фракциями кадократии, а не Германией и Россией — двумя великими деспотическими фракциями того же самого культа. Не потому, что последние две оказались более цивилизованными, но, как правильно замечает капитан Лиддел Гарт, они в большей мере мыслили по—военному,

«…немцы, — пишет он, — лучше изучив войну, чем большинство других народов, поняли отрицательную сторону разрушения городов и промышленности и тот вред, который оно причиняет послевоенному положению…»[[526]

Почти то же самое можно сказать и о русских. Ясно, что они не видели никакой выгоды в разрушении городов, которые они надеялись обобрать. Далее Лиддел Гарт указывает:

«Континентальные государства, имеющие уязвимые для вторжения сухопутные границы, естественно, в большей мере видят отрицательные стороны опустошительной войны, чем страны, опоясанные морем, которым относительно редко приходилось испытывать действие такой войны. Вот почему на континенте всегда было стремление к взаимному ограничению в военных действиях. Как показывает история, на протяжении столетий наша практика войны была иной. Под влиянием нашей относительной неуязвимости мы были склонны разрушать экономику с большей безжалостностью и безрассудством, чем другие. Военные люди, воспитанные в континентальных традициях, подходят к методам войны с точки зрения законности… Наша же умеренность в войне в большей мере объясняется гуманностью отдельных лиц ил и джентльменством…»[[527]

С исчезновением джентльмена — человека чести и принципов — как костяка правящего класса в Англии, политическая власть быстро перешла в руки демагогов, которые, играя на чувствах и невежестве масс, создали постоянный военный психоз. Для этих людей политическая необходимость оправдывала любые средства, а во время войны то же самое делала военная необходимость. Например, в оправдание истребления гражданского населения маршал авиации Артур Гаррис пишет:

«Всякий раз, когда мне указывают на факты случайной гибели женщин и детей в результате бомбардировок нашей авиации, я всегда привожу в пример осаду, хотя можно привести бесчисленное множество и других примеров из прошлых войн. В отличие от многих, я никогда не забываю, что в прошлом, недалеком прошлом, во всех обычных войнах осада городов была обычным явлением, и если осажденные отказывались капитулировать, после того как им с должной формальностью ставилось такое требование, то все население города истреблялось. Даже в нынешние, более цивилизованные, времена осада, сопровождающаяся артиллерийским обстрелом всего города, все еще является обычной практикой. Ни при каких обстоятельствах женщинам и детям не разрешается выход из города, так как необходимость обеспечивать их питанием неизбежно ускоряет конец осады. Какой город и в какой войне не испытал всей силы огня неприятельской артиллерии, если он продолжал сопротивление?»[[528]

Хотя недостаточно знающим людям вышесказанное может показаться правдоподобным, однако это искажение истории. Действительно, во время Тридцатилетней войны, когда Магдебург отказался сдаться Тилли, тридцатитысячное население города было перебито. Но даже в той зверской войне этот акт варварства привел в ужас весь христианский мир. Также справедливо и то, что после штурма Бадахоса в 1812 г. войска, вышедшие из повиновения, совершали ужасные эксцессы. Но это достойное сожаления событие произошло не по приказу и не с разрешения Веллингтона. Нэпьер характеризует его как» дикое и ужасное злодеяние».[529]

В XVIII и XIX вв. многие города подвергались осадам и штурмам, однако случаи преднамеренных зверств являлись не правилом, а исключением. Нередко уделялось много внимания тому, чтобы свести к минимуму ущерб, причиняемый гражданскому населению, как было при осаде Антверпена в 1832 г. Маршал Жерар вел осаду цитадели, которую оборонял генерал Шассе. Чтобы уберечь жителей от ужасов войны, Шассе согласился стрелять из своих орудий только в одну сторону при условии, что Жерар согласится не наступать на других направлениях. План был принят, и в результате за пределами установленной полосы действий ни один мирный житель не пострадал и не потерял имущества. Ровно через 100 лет переполненный людьми Шанхай подвергся авиационной бомбардировке, причем были перебиты тысячи беспомощных китайских граждан. Хотя в первом случае гуманность была так же преувеличена, как и варварство во втором, все же, учитывая частоту войн, можно с достаточным основанием спросить, не является ли первый метод более разумным, чем второй, и не он ли скорее помешает мести стать господствующим чувством в мире.

На море также всегда была возможность обстрела прибрежных городов, и при случае это делалось. Так, например, в 1854 г. в Никарагуа американская эскадра разрушила неукрепленный и необоронявшийся город Сан—Хуан—дель—Норте, а объединенная англо—французская эскадра в этом же году подвергла обстрелу Одессу. Однако эти инциденты вызвали такое всеобщее осуждение, что «с 1854 г. не было ни одного случая преднамеренного, полного разрушения города неприятельским флотом…».[530] Даже уже в 1900 г., во время последней джентльменской войны, лорд Робертс, загнавший генерала Кронье с его отрядом в Паардебург, видя в лагере женщин и детей, дал возможность эвакуировать их, прежде чем начать артиллерийский обстрел. Хотя сегодня такое предложение осмеяли бы как сентиментальную глупость, однако не умнее ли были наши предки? Они считали, что до тех пор, пока войны не уничтожены, самое лучшее — это ограничить их истребительность, и видели, что простейший путь к этому — вести войну по—джентльменски.

Вот почему совершенно прав Лиддел Гарт, когда он сравнивает то, что английским летчикам было угодно называть «высшей стратегией», с методами действии монголов в ХIII в. Говоря о монголах, Михаил Правдин проводит точные параллели этой ложной стратегии в своей книге «Монгольская империя». Так в главе, называющейся «Война на уничтожение», мы читаем о завоевании Хорасана:

«Небольшое, но хорошо организованное меньшинство победило, однако в стране царили смерть и опустошение. Огромные города лежали в развалинах и совершенно обезлюдели. Никогда до этого, ни во время борьбы в Монголии, ни во время действий в Китае, не производила армия Чингисхана таких разрушений. Повсюду от Аральского моря до Иранской пустыни, господствовал террор. Те». кто выжил, говорили о «проклятых» только шепотом»[[531]

Поэтому в «высшей стратегии» нет ничего нового. Подобно военным действиям монголов, она была основана на применении более подвижного вида оружия — самолета, вместо всадника с луком, и привела в конце концов к заключению «татарского» мира.

Наконец, о блокаде. Возможно, Гаррис прав, когда пишет, что в результате английской блокады 1914–1918 гг. погибли 800 тыс. человек. Однако он упускает из виду, что блокада не опустошала германские города — основу цивилизации и культуры в неприятельской стране. В наше время не гибель немцев во время войны превратила Германию в гигантские трущобы, а испепеление ее городов и разрушение ее промышленности. Гаррис признает, что «точки прицеливания» при бомбежке по площадям «были обычно как раз в центре города», именно там, где обычно находятся библиотеки, музеи, крупные церкви, художественные галереи и исторические памятники, которые при разрушении теряются навсегда. Блокада 1914–1918 гг. не затронула этих материальных ценностей, она не разрушила ни одного жилища.

Хотя уничтожение городов бомбардировками, возможно, было самым сокрушительным ударом по цивилизации, однако другие события еще яснее показывают упадок нравственности, характерный для этой войны. Миллионы людей были порабощены, миллионы — высланы, изгнаны из своих жилищ и стран и стали бродягами. Тысячи были стерилизованы и замучены, неизвестное число было отравлено, как паразиты, газом. Разведчики пытались убивать неприятельских генералов и офицеров их штабов; в странах, оккупированных немцами, всячески организовывались восстания, которые, может быть, более, чем что—либо другое, придали войне варварский характер. В свое время герцог Веллингтон сказал:

«Я всегда боялся революционизировать какую бы то ни было страну с политической целью. Я всегда говорил: если они поднимутся сами — хорошо, но не подстрекайте их, ибо это возлагает на вас ужасную ответственность».[532]

Но г—н Черчилль думал иначе, так как он не только всячески поощрял любое движение сопротивления против немцев, но и сбрасывал с самолетов тысячи тонн оружия, для того чтобы поддержать партизанские действия. Ясно, к чему это могло привести. Немцев убивал и, в ответ следовали репрессии. Жестокость порождала жестокость, и суровость немецких репрессий объяснялась не тем, что немцы исключительно жестокий народ, а тем, что партизанские войны всегда жестоки. Достаточно почитать историю войны в Испании, чтобы это понять.

Наконец, чтобы довершить этот моральный развал, появилась атомная бомба, которая почти с магической внезапностью, в несколько секунд, сделала возможным все то, о чем проповедовали Дуэ и Митчелл в течение многих лет. Без атомной бомбы их теория была мечтой. С ней их теория стала самой мрачной действительностью, с которой когда—либо сталкивался человек. Таким образом, появилось оружие такой разрушительной силы, что при известных условиях стало возможным уничтожать по 100 тыс. человек в секунду.

Описывая действия Тулуя, младшего сына Чингисхана, Михаил Правдин говорит:

«У него никогда не было необходимости оставлять позади гарнизоны для оккупации, ибo там, где он прошел, не оставалось ничего, кроме необитаемых развалин. В городах с населением от 70 тыс. до 1 млн. жителей не оставалось ничего живого: ни кошки, ни собаки»[[533]

Какая, в сущности, разница между этой страшной картиной и картиной разрушений городов Хиросима и Нагасаки?

Касаясь этого вопроса, профессор Вудворд пишет:

«Разрушение городов, центров объединения в цивилизованной жизни, случалось и раньше и приводило к анархии и мраку. В большинстве случаев упадок шел медленно, и как раз потому, что он был медленным, возможности восстановления никогда полностью не исчезали. Теперь же опасность в том, что мы можем быть ввергнуты в анархию сразу и не сможем организовать восстановление.

Европа в настоящий момент значительно ближе к полному неизлечимому расстройству, чем мы в Англии себе представляем. Однако мы еще можем надеяться на улучшение, так как пораженную площадь — количество разрушенных городов — можно считать небольшой по сравнению с тем, что уцелело. И все же мы очень близки к самому краю пропасти и не можем, по крайней мере в интересах грядущего поколения (которое будет жить, когда наш период передышки кончится), допустить еще большее напряжение. Война с применением атомных бомб, которые за 12 дней смогут разрушить 12 крупнейших городов североамериканского континента или 12 важнейших городов, оставшихся теперь в Европе, может оказаться для нас слишком большим испытанием. Человечество не исчезает, но люди, не имея помощи и материальных средств для восстановления, вернутся назад, к чему—то вроде конца бронзового века».[534]

Остается упомянуть об одном и, может быть, самом важном факте. В продолжение 50–100, а может быть, и больше лет, разрушенные города Германии будут стоять как памятники варварства победителей. Убитые будут забыты, сгладится с годами память об ужасах концентрационных лагерей и газовых камер, но руины останутся и будут призывать немцев, поколение за поколением, к мщению.

3. Наука и война

Чтобы завершить рассмотрение войны в целом, нам нужно остановиться еще на одном факторе, который, поскольку это касается войны в нынешнее время и в будущем, является самым революционным.

До сих пор вооруженные силы развивались по мере развития цивилизации и почти всегда отставали от прогресса в гражданской области на одно или два поколения. Так, в 1914 г., несмотря на огромные успехи, достигнутые промышленностью в течение 40 предшествовавших лет, вооруженные силы, по существу, мало отличались от того, чем они были в 1870 г., и тактика оставалась почти такой же. Но прежде чем окончилась первая мировая война, промышленность стала играть такую важную роль в войне, что поскольку это касается Англии и Германии, можно сказать без преувеличения, что решающее сражение происходило между Мидлендом[535] и Руром.

Но когда мы обращаемся ко второй мировой войне, то в дополнение к индустриальной мощи мы находим еще более могущественный фактор — мобилизацию науки для целей войны и повышение уровня цивилизации благодаря военным изобретениям. Таким образом, если в 1929 г. Дж. Шотуэлл, говоря о первой мировой войне, утверждал, что «в 1914–1918 гг… война определенно перешла в индустриальную фазу экономической истории…»,[536] то уже в 1942 г. М. Стайн, из крупной военно—промышленной фирмы Дюпона, сказал совершенно другое:

«Война заставляет делать в течение месяцев такие научные открытия, которые давления необходимости потребовали бы для своего осуществления, полстолетия. В результате промышленность выйдет из войны с такими возможностями изготовлять десятки химических и других видов сырья и в таких масштабах, которые всего два года назад были совершенно немыслимы»[[537]

Что это означает? Это означает, что не гражданская, а военная организация в союзе с наукой взяла руководство в свои руки, в то время как промышленность подбирает послевоенные прибыли. Таким образом, наука, для того чтобы она могла явиться фундаментом военного государства, стала регламентироваться войной в большей мере, чем она когда—либо регламентировалась в мирном государстве. Если и дальше дело пойдет таким образом, а это, несомненно, так, то цивилизация будет постоянно находиться в состоянии «мобилизованности»; разрушение, а не созидание станет главной целью разумной деятельности человека. Таким образом, совершится возврат к спартанской концепции цивилизации.

Является ли это преувеличением или нет, может решить одно будущее. Тем не менее очевидно, что никакие вооруженные силы, современные или будущие, не смогут сохранять свою смертоносность без ученых. Как в первую мировую войну фабрикант фактически стал важнее генерала, так во вторую войну главную роль стал играть ученый. Следом за ученым появился техник, а военный специалист стал немногим больше, чем продавцом его товаров. К концу войны техника стала такой же важной, как и тактика, а лаборатории — столь же необходимыми, как и учебные поля. Наконец, появление атомной бомбы подняло ученого до положения, равного только положению Архимеда во время осады Сиракуз. Полибий писал об Архимеде: «В некоторых условиях гений одного человека является важнее, чем что бы то ни было другое».[538]

На это можно сказать, что, поскольку дело обстоит таким образом, положение может улучшиться, ибо ученый не будет думать о разрушении так, как думает солдат. Откровенно говоря, мы на это не надеемся, ибо в наш материалистический век по мере поднятия науки приходили в упадок культура и нравственность, и сегодня, даже в мирное время, наука приняла варварский характер. Хотя это произошло не вследствие стремления к знаниям и их приобретения, однако в течение последних 100 лет разгадывание тайн природы было столь быстрым, а падение религиозного чувства столь глубоким, что моральные ценности отстали от выросшей науки. Открытия и изобретения, которые в более культурный век оказались бы величайшим благодеянием для человека, были проданы варварам, которые, вполне естественно, использовали их варварским образом. Вот почему за последние 40–50 лет было так много случаев, когда изобретения делались для разрушения. Сегодня атомная бомба является в руках человека оружием огромной разрушительной силы, и, пока человек остается варваром, он, несомненно, использует бомбу для той цели, для которой она проектировалась. Это подтверждается всеобщим в настоящее время интересом к ней как к оружию.

Интерес этот зловещий, ибо он показывает, что, несмотря на войну, политическая обстановка еще менее устойчива, чем она была перед войной. В прежних войнах, когда политические цели были здравыми, по окончании войны появлялось хотя бы какое—то подобие политической устойчивости. Противники складывали оружие и возвращались к своим мирным занятиям. Теперь мы видим совершенно обратное: народы более заняты подготовкой к новой войне, чем когда—либо. В Англии всеобщая воинская повинность введена даже в мирное время, а огромная русская армия осталась такой же, какой была во время войны. Еще опаснее то, что в указанных странах, так же как и в других, сотни ученых неустанно ищут все более и более могущественных средств массового истребления людей. Хотя бомба, которая разрушила Хиросиму, по взрывной силе была эквивалентна 20 тыс. т тротила, однако сейчас ученые стараются увеличить ее разрушительную силу. Джон Макклой, бывший помощник военного министра США, пишет по этому поводу:

«… несомненно, лет через 10 самое большее, научатся изготовлять бомбы, по мощности эквивалентные 100–250 тыс. т тротила… И если мы сумеем перейти на другой конец периодической таблицы элементов и использовать водород как источник энергии, у нас будет бомба примерно в тысячу раз более мощная, чем бомба, скошенная на Нагасаки. По словам ученых, не просто теоретиков, а тех, кто активно проектировал и изготовлял бомбу, взорванную в штате Нью—Мексико, при затрате таких же интенсивных усилий, какие были направлены во время войны на изготовление атомной бомбы, мы создали бы через два года после войны водородно—гелиевую бомбу, приблизительно в тысячу раз более мощную, чем теперешние бомбы. Ракетные и реактивные двигатели, а также биологические средства — бесконечно более действенные, чем люди до сих пор себе представляют, — будут дополнять атомное оружие. Нетрудно представить себе, как увеличатся при этом возможности истребления на нашей планете»[[539]

К чему же может привести это стремление к разрушению? К настоящей религии смерти, в которой ученый станет верховным жрецом, приносящим жертву, а человечество будет жертвой. Вот, например, что пишут о новом оружии: «…это оружие агрессора; внезапность действия и террор являются для него такими же неотъемлемыми элементами, как и делящиеся ядра…» «В мире, в котором по договору не будет бомбы, первый, нарушивший этот договор, получит огромные преимущества…» «10 удачно сброшенных бомб типа использованных в Нагасаки уничтожат Нью—Йорк…» «Ракету Фау–2 можно снабдить атомным зарядом, а защита от этой ракеты до сих пор еще не изобретена…» «Одна атомная бомба стоит значительно меньше, чем два полностью оборудованных самолета B–17…»[[540] «Не исключена возможность того, что атомные бомбы привезут в страну контрабандой в мирное время, угрожая взорвать их в нужное время дистанционным способом»,[541] и т. д.

Это не война, это схватка бандитов. Для армий, флотов и для авиации, какими мы их знаем сегодня, не будет места в такой борьбе. Даже в том случае, если атомная бомба не будет применена, а такая возможность существует, вооруженные силы все равно придется реорганизовать, чтобы подготовиться к ее применению. Вот почему, по—видимому, в любом случае каждый вид вооруженных сил необходимо реорганизовать и подготовить к войне с применением атомных бомб и к войне без них. Это делает проблему «войны еще более абсурдной. Однако абсурдность не меняет того факта, что в век утраты всякой веры в духовные и моральные ценности главным фактором будет угроза смерти, а в политических рамках кадократии это делает новую мировую воину почти неизбежной.

Число великих мировых держав свелось теперь к двум — Соединенные Штаты и СССР. Хотя мир еще достаточно велик, чтобы полдюжины великих держав могли жить в нем мирно, однако он оказался слишком мал для; двух держав, которые придерживаются столь противоположных политических и социальных взглядов. Находясь между ними. Западная Европа должна в конце концов быть вовлечена в орбиту той или другой державы, и, как указывает Перси Корбет,

«при такой резкой поляризации сил вокруг двух великих континентальных государств — Советского Союза и Соединенных Штатов — мало надежды на мирное сотрудничество во всем мире с единой целью — повышения общего благосостояния»[[542]

Подобно многим другим, Корбет считает, что проблему можно решить с помощью Организации Объединенных Наций. Вот уж, поистине хрупкая тростинка, на которую никак нельзя опереться. Будь Вольтер жив сегодня, он, конечно, применил бы в этом случае свой знаменитый афоризм: «Объединенные преступлением и разделенные интересами». Так или иначе, только политически одинаковые могут создать жизнеспособную мировую организацию. Однако Советскую Россию и Соединенные Штаты в политическом и социальном отношении можно сравнить с маслом и водой; они не могут смешаться.

Если бы это и было возможно, все равно мировая организация, пока она не будет построена на нравственной основе, может быть ничем иным, как тиранией. Чтобы навязывать свою волю, ей придется полагаться на полицейские силы, следовательно, она будет рабом этих самых сил, как цезари и султаны были рабами преторианской гвардии и янычар. Ясно, если народы, хотят согласия, то они должны понять, что чисто политическая организация не решите этот вопрос.

«Откуда появляются войны и борьба? Не являются ли они результатом страстей, бушующих внутри вас?»

В этих словах св. Иакова заключается ответ, который народы могут отвергнуть только на свою погибель. В зависти, алчности и страхе людей, вот где надо искать корни войны. Искоренить это зло можно, только руководствуясь золотым правилом: «Все, что по вашему мнению люди должны делать для вас, делайте для них». Это правило лежит в основе всякой великой религии, и поэтому оно является общей связью между всеми людьми.

Невозможно представить себе, чтобы это правило было принято в нынешнем мире, ибо это правило высшей культуры, человека. Однако закон возмездия будет и впредь управлять действиями людей. Что посеял, то и пожнешь. Кто сеет ветер, тот пожнет бурю.

В 1919 г. своими мирными договорами победители в первой мировой войне посеяли ветер и так же неизбежно, как ночь следует за днем, во второй мировой войне они пожали бурю. Не научившись ничему и не забыв ничего, полные зависти, страха и алчности, они снова навязали побежденным несправедливый мир. Этим они опять посеяли ветер и снова пожнут бурю. Зло порождает зло, и если вы будете слепы, как Самсон, и разрушите дом своих врагов, вы сами погибнете под развалинами.

Приложение I. Наступление с применением освещения

Танк «С. D. L.» был пехотным танком, оборудованным мощным прожектором специальной конструкции, освещающим веерообразным мерцающим лучом света широкое пространство и слепящим глаза. Прожектор был так защищен, что вывести его из строя было можно только прямым попаданием снаряда, способного пробить броню в пять или больше дюймов толщиной.

Танк был создан с целью разрешить проблему ночного большого и организованного боя, дать возможность наступать ночью методичнее и быстрее, чем днем, при значительно большей экономии средств и большей безопасности. Поле, по которому двигались наступающие войска, ярко освещалось, а за этой широкой полосой ослепительного света обороняющиеся ничего не могли видеть. Свет был настолько ярок, что делал невозможным ведение прицельного огня.

«С. D. L.» — это начальные буквы слов «Canal Defence Light». Такое условное обозначение было принято для того, чтобы скрыть истинное назначение нового танка. Это был словесный камуфляж.

История танка «С. D. L.» представляет значительный интерес. Во—первых, она показывает, как трудно в мирное время добиваться принятия на вооружение нового, необычного оружия. Во—вторых, она показывает, насколько военная мысль консервативна во время войны. В—третьих, она указывает на то, что если в наш век науки и техники новому оружию придется испытать такую же участь, как и танку «С. D. L.», то военные будут так же совершенно не подготовлены к будущей войне, как они не были готовы к предыдущей.

Первым предложил применить свет в качестве оружия покойный капитан 3–го ранга английского флота Оскар де Торен. Это было в 1915 г., а в августе 1917 г. в Англии были проведены испытания с обычным прожектором, который был установлен на танке. На этом работа прекратилась, и лишь в 1922 г. снова были проведены испытания. После этого военное министерство перестало заниматься данным вопросом, но разрешило Торену предложить свою идею французскому правительству. Так де Торен и сделал, но ничего конкретного не получилось до 1933 г., когда был организован синдикат, которому де Торен дал— свое имя. Первые испытания во Франции происходили в 1934 г. Новые испытания с усовершенствованной аппаратурой проводились в Шалоне в 1936 г. На них присутствовали представители английского военного министерства. После этих испытаний военное министерство обратилось с просьбой провести демонстрацию в Англии. Демонстрация состоялась в феврале 1937 г. на равнине Солсбери; результаты были настолько удовлетворительными, что военное министерство заказало три установки с полной аппаратурой для дальнейших испытаний, последнее из которых производилось в ночь с 7 на 8 июня 1940 г.

Через 10 дней военное министерство решило принять проект и приступить к изготовлению 300 таких прожекторных установок; позднее заказ был значительно увеличен. Вслед за этим было решено создать училище водителей танков «С. D. L.», и 1 декабря 1940 г. в Англии начало существовать первое такое учебное заведение. Штат этого училища в конце концов возрос до 33 офицеров и 619 человек других чинов. В августе 1942 г. на Среднем Востоке было открыто второе училище. В Соединенных Штатах также было создано училище «С. D. L.». Приблизительно 6 тыс. офицеров и солдат прошли обучение в английском и средневосточном училищах и 8 тыс. в американском. Всего в Англии было переделано в танки «С. D. L.» около 1850 танков. Кроме того, в Англии были сформированы 2 бригады танков «С. D. L.»; 1–я танковая бригада (3 батальона) и 35–я танковая бригада (2 батальона). В Америке было сформировано 2 танковых полка (9–й и 10–й), каждый в составе 3 батальонов.

За время подготовки к высадке в Нормандии (6 июня 1944 г.), 1–я танковая бригада и 10–й танковый полк были полностью отмобилизованы и находились в готовности к отправке за море. Однако к новому вооружению проявлялось так мало интереса, что первая из указанных частей высадилась во Франции только 11 августа, а вторая последовала за первой через 11 дней. Но и тогда, вместо того чтобы применить их в действиях, последовавших за прорывом фронта 3–й американской армии у Авранша, а в этих действиях немцы редко могли двигаться днём и совершали передвижения под покровом ночи.[543] 6 батальонов так и не были двинуты вперед со своих стоянок в месте высадки и постепенно были расформированы.

20 сентября 9–й американский танковый полк был расформирован накануне его отправки из Англии во Францию. 13 октября подобная же участь постигла 1–ю танковую бригаду: ее личный состав был расписан по другим частям, а с танков было снято все оборудование «С. D. L.». 27 октября был отдан приказ о расформировании 10–го американского танкового полка, однако благодаря решительным протестам командира полка приказ провели в жизнь только частично. Тем временем в Англии была расформирована 35–я танковая бригада. Как только это было сделано, лорд Маунтбеттен затребовал, чтобы, по меньшей мере, одна бригада танков «С. D. L.» была отправлена как можно скорее в Индию. Но так как теперь не было ни одной бригады, военное министерство решило для командования Юго—Восточной Азии вновь оборудовать 360 танков аппаратурой «С. D. L.» и подготовить новый личный состав. В это же время было решено вновь создать батальон танков «С. D. L.» для вторжения в Германию. Люди для этих частей были взяты из персонала училища водителей танков «С. D. L» и из обученного состава 35–й танковой бригады. К сожалению, для подготовки целого батальона «С. D. L.» для Германии уже не было времени, однако были поспешно собраны 2 эскадрона по 14 танков «С. D. L.» каждый, и 20 февраля 1945 г. они были отправлены во Францию в распоряжение 21–1 группы армий. 1 марта 1945 г. в Индию отправилось первое подразделение «С. D. L.», за которым должен был последовать остальной состав, как только завершится подготовка солдат и офицеров.

По—видимому, вследствие того, что отправленных во Францию 28 танков «С. D. L.» было недостаточно для крупной наступательной операции, они в конце концов были использованы в чисто статической роли — для прикрытия переправы через Рейн.

Позднее американские танки «С. D. L.» применялись при наступлении через канал Дортмунд — Эмс в ночь на 2 апреля, а также при взятии Франкфурта и форсировании Эльбы, однако никаких официальных отчетов об их действиях пока не опубликовано. Что же касается танков «С. D. L.», отправленных лорду Маунтбеттену, то они прибыли слишком поздно, чтобы принять участие в заключительных действиях в Бирме.