В наших штабах

В наших штабах

Получив представление, что происходило в войсках и непосредственно в районе боев, переместимся выше — в штаб фронта, а затем еще выше — в Генеральный штаб.

В середине дня 22 июня в штабе Юго-Западного фронта было уже ясно, что происходящее на границе не провокация, как об этом предостерегали из Москвы, а настоящее крупное наступление, то есть война. Под непрерывным воздействием вражеской авиации, когда все вокруг горело и рушилось, части собрались по боевой тревоге и вскрыли хранившиеся в каждом штабе пакеты особой секретности на случай ВОЙНЫ. В этих пакетах был приказ — кто, что и в какие сроки должен делать. Выполняя эти указания, части двинулись к границе или в район, определенный,, для сосредоточения.

На пути они подвергались частым бомбардировкам, рассредоточивались, уходя с дорог, а потом опять собирались, строясь в колонны и продолжая» двигаться в сторону границы, при этом части несли большие потери и тратили много времени.

6, 5 и 26-я армии Юго-Западного фронта прилагали все силы, чтобы остановить противника, продвигающегося по нашей территории, но силы его были так велики, напор так стремителен, что, несмотря на самоотверженность и героизм бойцов и командиров, остановить врага не удавалось. В одиннадцатом часу вечера 22 июня штаб Юго-Западного фронта получил новую директиву. В ней приказывалось:

«Прочно удерживая государственную границу с Венгрией, концентрическими ударами в общем направлении на Люблин, силами 5-й и 6-й армий, не менее пяти механизированных корпусов и всей авиации фронта окружить и уничтожить группировку противника, наступающую на фронте Владимир Влынский, Крыстынополь, и к исходу 24.6. овладеть районом Люблин…»

В Москве, в Генштабе, не имея достоверной информации, явно не представляли, что делается на западной границе — указывают номера армий и корпусов, не зная, что происходит с этими соединениями в действительности, ставятся задачи по овладению Люблином, который находится за нашей границей (!), идет разговор о «всей авиации фронта», а ее уже нет, этой «всей авиации», она понесла колоссальные потери.

Как позже написал маршал Баграмян в своих воспоминаниях, командование Юго-Западного фронта, получив такую директиву, глазам не поверило! Но приказ есть приказ, и его полагается выполнять. В кабинете командующего фронтом генерал-полковника Кирпоноса произошел следующий разговор.

— Что будем делать, Михаил Петрович? — спросил Кирпоноса начальник штаба фронта генерал-лейтенант М. А. Пуркаев. — Нам бы, дай бог, остановить противника на границе и растрепать его в оборонительных боях, а от нас требуют уже послезавтра захватить Люблин!

Кирпонос ничего ему не ответил, молча поднял трубку телефона и позвонил члену Военного совета Н. Н. Вашугину.

Когда пришел Вашугин, Кирпонос молча подал ему директиву. Член Военного совета прочитал ее и, довольно-таки оптимистически глядя на присутствующих, бодрым голосом сказал:

— Ну и что же, товарищи, приказ получен, нужно выполнять.

— Но мы сейчас не готовы к этому, Николай Николаевич, — с еле скрываемым волнением сказал Пуркаев. — Нам пока приходится думать об обороне, а не о наступлении. — И начштаба изложил имеющиеся в штабе сведения об огромных силах противника, наступающих на нескольких направлениях. — К тому же следует учесть, — продолжал он, — что враг сегодня ввел в сражение лишь первый эшелон своих сил и в последующие дни, безусловно, Судет — и значительно быстрее, чем мы, — наращивать силы… Нам, товарищ командующий, — заключил Пуркаев, — остается только доложить в Москву о сложившейся обстановке и настоятельно просить об изменении задачи. Мы сейчас можем только упорными боями сдерживать продвижение противника, а тем временем организовать силами стрелковых и механизированных корпусов, составляющих наш второй эшелон, прочную оборону в глубине полосы действий фронта. Остановив противника на этом рубеже, мы получим время на подготовку общего контрнаступления… Именно такое, единственно разумное решение я вижу в создавшейся обстановке.

Наступила долгая тягостная тишина. Кирпонос молчал. Первым заговорил корпусной комиссар Вашугин.

— Все, что вы говорите. Максим Алексеевич, с военной точки зрения, может быть, и правильно. Но политически, по-моему, совершенно неверно! Вы мыслите, как сугубый военспец: расстановка сил, их соотношение и так далее. А моральный фактор вы учитываете? Нет, не учитываете! А вы подумали, какой моральный ущерб нанесет тот факт, что мы, воспитавшие Красную Армию в высоком наступательном духе, с первых дней войны перейдем к пассивной обороне, без сопротивления оставив инициативу в руках агрессора! Вы еще предлагаете допустить фашистов в глубь советской земли! Знаете, Максим Алексеевич, друг вы наш боевой, если бы я вас не знал как испытанного большевика, я подумал бы, что вы запаниковали.

Молчание стало еще тягостнее, на этот раз его прервал Кирпонос. Видимо желая снять накал в происшедшем разговоре, он медленно заговорил:

— Думаю, что вы оба правы. Против оперативной целесообразности ваших предложений, Максим Алексеевич, возразить нечего. У них одна уязвимая сторона: старые укрепленные районы не готовы принять войска и обеспечить им условия для успешной обороны. Но не лишены логики и соображения Николая Николаевича. Приказ есть приказ: его нужно выполнять. А если каждый командующий, получив боевой приказ, вместо его неукоснительного выполнения будет Вносить свои контрпредложения, то к хорошему это не приведет. Конечно, взять к концу двадцать четвертого июня Люблин мы вряд ли сумеем. Но попытаться нанести мощный контрудар по вторгшимся силам противника мы обязаны. Для этого мы сможем привлечь до пяти механизированных корпусов.

Далее Кирпонос стал излагать, как наиболее целесообразно, с его точки зрения, следует сосредоточить механизированные корпуса для нанесения контрудара. Закончив, он поглядел на собеседников и, не дожидаясь их мнения, сам сказал:

— Молчание-знак согласия. Вижу, что мое решение вам по душе.

Корпусной комиссар Вашугин бурно выразил свое одобрение. Пуркаев молча кивнул головой.

Именно в этот час в штаб Юго-Западного фронта прибыли генерал армии Жуков и назначенный членом Военного совета фронта Хрущев.

Наверное, у читателей, даже не военных, возникло сомнение, когда Сталин приказал Жукову немедленно выехать на фронт: целесообразно ли начальнику Генерального штаба в такое напряженнейшее время покидать центр руководства армией? Нелепость этого приказа, как и многих других, отданных в тот день, очевидна. Однако в данном случае можно предположите объяснение (хоть и не очень убедительное) решения Сталина: он все еще верил в договор, подписанный с Германией, и принимал, (вернее, ему очень хотелось, чтобы это так было) начавшиеся бои за провокацию, затеянную воинственными немецкими генералами, вроде событий на Хасане или на Халхин-Голе. Вот Жуков туда поедет и наведет порядок.

Мое предположение, что Сталин не поверил в начало большой войны, пожалуй, подтверждают и аресты крупных военачальников именно в этот начальный период войны. В дни, когда Жуков организовывал первый контрудар, был арестован генерал армии Мерецков, заместитель наркома обороны.

В мемуарах Мерецкова ни слова не сказано об этом, хотя они и опубликованы после XX съезда. Много позже все это выплыло на свет. В 1988 году писатель-юрист А. Ваксберг предал гласности рассказ следователя Шварцмана, ведшего дело Мерецкова.

«Физические методы воздействия, — заявил Шварцман уже в качестве подсудимого (1955 год), — применяли к Мерецкову сначала высокие должностные лица (имеются в виду ближайшие сподвижники Берии Меркулов и Влодзимирский. — А. В.), а затем и я со следователями Зименковым и Сорокиным. Его били резиновыми палками. На Мерецкова до ареста имелись показания свыше 40 свидетелей о том, что он являлся участником военного заговора. В частности, были показания, что он сговаривался с Корком и Уборевичем… дать бой Сталину».

Член суда полковник юстиции Лихачев спросил. Шварцмана:

«Вы отдавали себе отчет в том, что избиваете крупнейшего военачальника, заслуженного человека?»

Ответ:

«Я имел такое высокое указание, которое не обсуждается».

По высокому указанию перед самой войной и в первые дни после ее начала арестантами стали те, кто еще уцелел после почти поголовного уничтожения высших командных кадров Красной Армии на исходе тридцатых годов. Затевался новый грандиозный «процесс военных».

Кроме Мерецкова в состав «заговорщиков» входили: нарком вооружения Б. Л. Ванников; помощник начальника Генерального штаба, дважды Герой Советского Союза — генерал-лейтенант авиации Я. В. Смушкевич; начальник управления ПВО, Герой Советского Союза генерал-полковник Г. М. Штерн; заместитель наркома обороны. Герой Советского Союза генерал-лейтенант авиации П. В. Рычагов; командующий войсками Прибалтийского Особого военного округа генерал-полковник А. Д. Локтионов; заместитель начальника Главного артиллерийского управления НКО СССР Г. К. Савченко; начальник отдела этого управления С. О. Склизков, начальник Военно-воздушной академии генерал-лейтенант Ф. К. Арженухин; заместитель начальника управления вооружений Главного управления ВВС И. Ф. Сакриер; Герой Советского Союза генерал-майор авиации И. И. Проскуров; виднейший артиллерийский конструктор Я. Г. Таубин и многие другие.

Их место в эти судьбоносные дни оказалось не на фронте — в тюрьме!..

…Прибыв в штаб Юго-Западного фронта, Жуков попросил Кирпоноса доложить обстановку. Командующий фронтом изложил только что принятое во исполнение полученного из Москвы приказа — решение о нанесении контрудара.

Жуков одобрил это решение и предложил, не теряя времени, отдать приказы войскам о подготовке контрудара. Затем Жуков коротко ознакомил всех присутствующих с теми сведениями, которые ему были известны. Начал он с юга, где наши части, а именно 9-я армия, удерживали государственную границу. Может быть, этим Жуков хотел создать хорошее настроение у тех, кто его слушает. Но на Западном фронте обстановка складывалась совсем по-другому. Жуков предположил, что противник там наносит главный удар. В направлении Брест-Литовска противник глубоко вклинился на нашу территорию, но и там сейчас наши соединения тоже готовят контрудар.

Попросил командующего фронтом и штаб приложить все силы для скорейшего сосредоточения механизированных корпусов для нанесения контрудара по основной группировке, прорвавшейся в районе Сокаля.

Затем Жуков связался по ВЧ с Генеральным штабом и спросил у оставшегося за него Ватутина, какова обстановка. Ватутин доложил:

— К исходу 22 июня, несмотря на предпринятые энергичные меры. Генштаб так и не смог получить от штабов фронтов, армий и ВВС точных данных о наших войсках и о противнике. Сведения о глубине проникновения противника на нашу территорию довольно противоречивые… Генштаб и нарком не могут связаться с командующими фронтами генерал-полковником Кузнецовым и генералом армии Павловым, которые, не доложив наркому, уехали куда-то в войска. Штабы этих фронтов не знают, где в данный момент находятся их командующие… Попытка штабов фронтов связаться непосредственно с войсками успеха не имела, так как с большинством армий и отдельных корпусов не было ни проводной, ни радиосвязи.

Несколько помолчав, Ватутин сказал:

— Товарищ Сталин одобрил проект директивы № 3 наркома и приказал поставить под этой директивой вашу подпись.

— Что за директива?

— Директива предусматривает переход наших войск в контрнаступление с задачей разгрома противника на главнейших направлениях, притом с выходом на территорию противника.

— Но мы еще точно не знаем, где и какими силами противник наносит свои удары. Не лучше ли до утра разобраться в том, что происходит на фронте, и уж тогда принять нужное решение.

— Я разделяю вашу точку зрения, но дело это решенное.

— Хорошо, — сказал Жуков. — Ставьте мою подпись.

Таким образом Жуков, находясь в войсках на Юго-Западном фронте, организовывал выполнение подписанной его именем директивы, к разработке которой он не имел отношения.

Не отдохнув с дороги, Жуков выехал в расположение 8-го механизированного корпуса. В 9 часов утра 23 июня он встретился с командиром этого корпуса генерал-лейтенантом Д. И. Рябышевым. Они были давно знакомы еще по совместной работе в Киевском Особом военном округе. Жуков похвалил Рябышева за то, что он быстро совершил марш из Дрогобыча в район Броды. Несмотря на длительный марш и бомбардировки немецкой авиации, народ в мехкорпусе выглядел собранно и бодро. Жуков пишет об этом в своих воспоминаниях: «Да, эти люди будут драться до последнего… С такими войну не проигрывают…»

Показав на карте местонахождение своих частей, Рябышев сказал:

— Корпусу требуются сутки для полного сосредоточения, приведения в порядок материальной части и пополнения запасов. За эти же сутки будет произведена боевая разведка и организовано управление. Следовательно, корпус может вступить в бой всеми силами утром 24-го.

Жуков понимал, что наносить контрудар надо бы немедленно, но, не имея для этого собранного кулака, действовать сейчас же, только отдельными прибывшими частями было, конечно, нецелесообразно, поэтому он разрешил Рябышеву осуществить то, что он предлагал. В это время раздалось предупреждающее оповещение «Воздух!» — налетела гитлеровская авиация.

— Вот тебе, бабушка, и Юрьев день, — спокойно заметил Рябышев, — а мы еще и окопаться не успели. Может быть, товарищ генерал армии, учитывая, что сейчас все равно мы ничего делать не сможем, давайте перекусим?

— Неплохая мысль, — согласился Жуков, который действительно был голоден, да и спокойствие генерала Рябышева, его хладнокровие ему очень понравилось.

Но перекусить им все же не удалось, потому что бомбардировка была не просто по району сосредоточения частей, бомбы стали ложиться в непосредственной близости от палатки, в которой находились генералы.

После бомбардировки, договорившись с командиром корпуса о деталях сосредоточения его частей и подготовки их к контрудару, Жуков вернулся в штаб фронта. Здесь Кирпонос доложил ему последнюю обстановку:

— На всех участках фронта идут бои. Главное, предельно ожесточенное сражение разыгрывается в районе Броды — Дубно — Владимир-Волынский, 9-й и 19-й механизированные корпуса 25 июня выходят в леса в районе Ровно. Мы решили: 24 июня, не ожидая полного сосредоточения корпусов, начать контрудар на Клевань и Дубно. Командующий 5-й армией кроме 22-го мехкорпуса должен объединить действия 9-го и 19-го механизированных корпусов и оказать им необходимую помощь.

Жуков опять видел, что корпуса не успеют сосредоточиться в единый кулак, но и ожидать здесь было нельзя: с каждым часом противник продвигался все глубже и силы его нарастали, поэтому надо было наносить контрудар теми силами, которые были для этого готовы. Жуков согласился с решением командующего фронтом, посоветовав только как можно лучше обеспечить взаимодействие между корпусами, которые будут участвовать в контрударе, и авиацией фронта.

Утром 25 июня контрудар, организованный штабом фронта и Жуковым, нанесли 8-й и 15-й механизированные корпуса. Удар этот для противника был неожиданным. Он считал, что после его стремительного наступления части Красной Армии, прикрывающие границу, будут деморализованы, 3-й механизированный корпус, хорошо укомплектованный, обученный, в короткое время смял части 57-й пехотной дивизии, которая прикрывала фланг 48-го механизированного корпуса группы Клейста. Положение здесь у танковой группы Клейста оказалось настолько угрожающим, что он был вынужден перебрасывать сюда свои резервы. Этот контрудар произвел такое впечатление, что резонанс его дошел даже до верховного командования Германии. Вот что записал в своем служебном дневнике начальник генерального штаба сухопутных сил Гальдер:

«На фронте противника, действующего против группы армий „Юг“, отмечается твердое руководство. Противник все время подтягивает из глубины новые свежие силы против нашего танкового клина… Как и ожидалось, значительными силами танков он перешел в наступление на южный фланг 1-й танковой группы. На отдельных участках отмечено продвижение».

Отметим для себя слова начальника немецкого генштаба, записанные в первый день войны: «… против группы армий „Юг“… отмечается твердое руководство», — и, вспомнив, что именно руководства не хватало на всех других фронтах ив вооруженных силах в целом, мне кажется, мы имеем право отнести эту высокую оценку врага на счет Жукова, который руководил боями на этом участке.

Жуков прекрасно понимал, что после контрудара надо было бы развить этот успех, и тогда можно, если даже и не срезать клин, вбитый танковой группой Клейста, то, во всяком случае, задержать его надолго на этом рубеже. Но не было в его распоряжении нужных сил для развития успеха. Противник сосредоточил против контратакующих корпусов значительные силы авиации, нанес нашим частям большие потери, тем самым ослабил, а потом и остановил наш контрудар.

Жуков с сожалением пишет в своих мемуарах о том, что успех контрудара мог бы быть еще большим, «если бы в руках командования фронта была более мощная авиация для взаимодействия с механизированными корпусами и хотя бы еще один-два стрелковых корпуса».

Для того чтобы все же использовать наметившийся успех и сконцентрировать усилия находящихся в этом районе частей, Жуков приказал корпусу Рябышева повернуть и наносить удар в направлении Дубно. Туда же подходили и тоже нацеливались ударить в этом направлении наши 15-й механизированный, 63-й стрелковый и 19-й механизированный корпуса,

27 июня эти соединения нанесли гитлеровцам такой ощутимый удар, что командующий группой армий «Юг» Рундштедт вынужден был сосредоточить для его отражения силы всей своей авиации и перебросить сюда свой резерв — 55-й армейский корпус, что, собственно, и спасло танковый клин Клейста от разгрома.

Завязавшееся сражение продолжалось и 28 июня. Очень упорно поработала здесь и наша авиация, которой после того, прямо скажем, шокового состояния, в котором она находилась в первый день воины, непросто было малыми силами драться в воздухе с превосходящей авиацией противника.

С обеих сторон были большие потери. 29 июня противник уже был вынужден снимать войска с других направлений и перебрасывать их в район Дубно, для того чтобы спасать положение.

Это был первый крупный контрудар по вторгшимся частям гитлеровцев. Он показал, что если бы и на других участках фронта были организованы хотя бы такие же контрудары, то продвижение противника не было бы таким стремительным.

Я хочу обратить внимание читателей на то, что этот контрудар наносился в самые первые дни войны, когда успех внезапного нападения противника, казалось бы, должен был полностью — хотя бы на время — деморализовать наши части, парализовать возможность их сопротивления. Но именно в этот самый опасный период они, как видим, на этом участке фронта не поддались панике, и благодаря волевому влиянию Жукова, находившегося здесь, контрудар состоялся. Непросто было под воздействием господствующей авиации противника собрать несколько корпусов для нанесения контрудара под Дубно, но это все же было осуществлено.

Вот что писал командующий 3-й немецкой танковой группой генерал Гот:

«Тяжелее всех пришлось группе армий „Юг“. Войска противника… были отброшены от границы, но они быстро оправились от неожиданного удара и контратаками своих резервов и располагавшихся в глубине танковых частей остановили продвижение немецких войск. Оперативный прорыв 1-й танковой группы, приданной 6-й армии, до 28 июня достигнут не был. Большим препятствием на пути наступления немецких частей были мощные контрудары противника».

Приведя в своей книге эти слова Гота, Жуков отмечает, что гитлеровский генерал правильно оценил тяжелое положение группы армий «Юг», из-за чего на Украине в самом начале войны был сорван вражеский план стремительного прорыва к Киеву. Напомню при этом, что на севере, там, где наступал, со своей группой Гот, гитлеровские войска, не получившие такого противодействия, к 28 июня, овладев Минском, уже замкнули первое кольцо окружения, и в то кольцо попало очень много наших войск. Успешный контрудар, организованный Кирпоносом и Жуковым, по сути дела, спас в эти дни Киев и не дал возможности гитлеровцам окружить наши армии до рубежа Днепра — они еще долго сражались здесь и задерживали дальнейшее продвижение противника.

Наряду с положительной оценкой этого контрудара Жуков написал и о недостатках и ошибках, которые тогда были допущены. Однако в книгу вошел только один абзац:

«…действия 8-го механизированного корпуса могли дать больший эффект, если бы комкор не разделил корпус на две группы и вдобавок не поручил командование одной из групп бригадному комиссару Н. К. Попелю, не имевшему достаточной оперативно-тактической подготовки для руководства большим сражением».

В рукописи же Георгий Константинович, подводя итоги этого контрудара, дает более широкую оценку действиям этих корпусов и их командиров. Вот что было в рукописи:

«В этих сражениях хорошо действовали 23-й мехкорпус под командованием генерал-майора Кондрусева С. М., 8-й мехкорпус Рябыщева Д. И., 27-й стрелковый корпус 5-й армии, 15-й мехкорпус, несмотря на свою полную укомплектованность, действовал неудачно. Действия 8-го мехкорпуса могли бы быть еще лучшими, если бы комкор Рябышев не разделил корпус на две группы, над одной из коих он поручил командование заместителю по политической части генералу Попелю, который не имел соответствующих знаний и навыков, чтобы умело организовать бой и руководить частями в сложной обстановке. Попель мотался в бою как боец и по существу не влиял на ход сражения, а это в конце концов привело к тому, что Попель загубил всю порученную ему группу и, оказавшись в окружении, вынужден был выходить из него, неся большие потери в людях, а материальную часть пришлось бросить из-за отсутствия горючего».

Один из рецензентов рукописи, о которых я говорил раньше, написал на полях, что надо бы убрать оценку действий командиров. Здесь же на полях, выше этой пометки, Жуков ответил: «Это оценка действий корпусов, и ее надо оставить, участникам будет приятно слышать. Жуков». То же, что относилось к действиям лично Попеля, он отчеркнул скобочкой и написал против этого абзаца: «Это можно исключить».

То, что пишет Жуков о разделении корпуса Рябышева и действиях Попеля, произошло 27 июня, то есть после отъезда Жукова из района контрудара. Он не знал того, что здесь произошло в действительности, и поэтому о действиях Попеля отзывается несправедливо.

А произошло там следующее. Я пересказываю этот эпизод по воспоминаниям самого генерала Николая Кирилловича Попеля, и не только для того, чтобы его оправдать, а еще и потому, чтобы показать читателям обстановку, взаимоотношения, какие бытовали в те дни в нашей армий наряду с героизмом.

«…К девяти часам утра 27 июня корпус представлял собой три почти изолированные группы. По-прежнему держали занятые рубежи дивизии Герасимова и Васильева. Между ними — пятнадцатикилометровый разрыв… Дивизии Мишанина нелегко дались и наступление, и ночной отход, и бомбежка. Роты разбрелись по лесу и лишь с рассветом собрались южнее Брод. Это и была третья группа нашего корпуса.

Дмитрий Иванович (командир корпуса Рябышев. — В. К.) разложил на пеньке карту и склонился над ней, зажав в зубах карандаш. За спиной у нас стоял Цинченко. В руках планшет, на планшете листок бумаги. Цинченко-то и заметил кавалькаду легковых машин, не спеша, ощупью едущих по лесной дороге.

— Товарищ генерал!

Рябыщев обернулся, поднял с земли фуражку, одернул комбинезон и несколько торжественным шагом двинулся навстречу головной машине. Из нее выходил невысокий черноусый военный (это был член Военного совета, корпусной комиссар Вашугин. — В. К.). Рябышев вытянулся:

— Товарищ член Военного совета фронта…

Хлопали дверцы автомашин. Перед нами появлялись все новые и новые лица — полковники, подполковники. Некоторых я узнавал — прокурор, председатель Военного трибунала… Из кузова полуторки, замыкавшей колонну, выскакивали бойцы.

Тот, к кому обращался комкор, не стал слушать рапорт, не поднес ладонь к виску. Он шел, подминая начищенными сапогами кустарник, прямо на Рябышева. Когда приблизился, посмотрел снизу вверх в морщинистое скуластое лицо командира корпуса и сдавленным от ярости голосом спросил:

— За сколько продался, иуда?

Рябышев стоял в струнку перед членом Военного совета, опешивший, не находивший что сказать, да и все мы растерянно смотрели на невысокого, ладно скроенного корпусного комиссара.

Дмитрий Иванович заговорил первым:

— Вы бы выслушали, товарищ корпусной…

— Тебя, изменника, полевой суд слушать будет. Здесь под сосной выслушаем и у сосны расстреляем…

Я не выдержал и выступил вперед:

— Можете обвинять нас в чем угодно. Однако потрудитесь прежде выслушать.

— А, это ты, штатный адвокат при изменнике…

Теперь поток ругательств обрушился на меня. Все знали, что член Военного совета не выносит, когда его перебивают. Но мне нечего было терять. Я воспользовался его же оружием. То не был сознательный прием. Гнев подсказал:

— Еще неизвестно, какими соображениями руководствуются те, кто приказом заставляет отдавать врагу с боем взятую территорию.

Корпусной комиссар остановился. Для того чтобы смотреть мне в лицо, ему не надо поднимать голову. Мы одного роста. Перед моими глазами аккуратная черная полоска усов, нервно подергивается правое веко. В голосе члена Военного совета едва уловимая растерянность:

— Кто вам приказал отдавать территорию? Что вы мелете? Генерал Рябышев, докладывайте.

Дмитрий Иванович докладывает. Член Военного совета вышагивает перед нами, заложив руки за спину.

Корпусной комиссар понимает, что вышло не совсем ладно. Но не сдается. Он смотрит на часы и приказывает Дмитрию Ивановичу:

— Через двадцать минут доложите мне о своем решении.

— Он быстро отходит к машине, а мы втроем: Рябышев, Цинченко и я — садимся у пня, на котором так и лежит придавленная двумя камнями карта. У Дмитрия Ивановича дрожат руки и влажно блестят глаза.

Корпусной комиссар не дал времени ни на разведку, ни на перегруппировку дивизий. Чем же наступать?

Рябышев встает и направляется к вышагивающему в одиночестве корпусному комиссару.

— Корпус сможет закончить перегруппировку только к завтрашнему утру.

Член Военного совета от негодования говорит чуть не шепотом:

— Через двадцать минут решение — и вперед.

— Чем же «вперед»?

— Приказываю немедленно начать наступление. Не начнете, отстраню от должности, отдам под суд.

Корпусной комиссар диктует приказ. Цинченко записывает.

— Давайте сюда.

Цинченко подставляет планшет. Корпусной комиссар выхватывает авторучку и расписывается так, что летят чернильные брызги.

Приходится принимать самоубийственное решение — по частям вводить корпус в бои.

Снова мы окружены плотным кольцом командиров. Член Военного совета, поглядывая на часы, выслушивает Рябышева.

Создается подвижная группа в составе дивизии Васильева, полка Волкова и мотоциклетного полка. Основные силы закончат перегруппировку и завтра вступят в бой.

— Давно бы так. — Член Военного совета исподлобья смотрит на Дмитрия Ивановича. — Когда хотят принести пользу Родине, находят способ…

Рябышев молчит. Руки по швам. Глаза устремлены куда-то поверх головы корпусного комиссара.

Член Военного совета прикладывает узкую белую руку к фуражке.

— Выполняйте. А командовать подвижной группой будет Попель.

Корпусной комиссар поворачивается ко мне:

— Займете к вечеру Дубно — получите награду. Не займете — исключим из партии и расстреляем…

В груди у меня клокочет: эх, и мастер же вы, товарищ корпусной комиссар, в душу плевать! Хотите, чтобы я только ради награды наступал и из страха перед расстрелом бил фашистов. Коротко отвечаю:

«Есть» — и поворачиваюсь так, как требует Строевой устав.

Обида, боль — все отступило на задний план. Мне вести подвижную группу. Мало сил, мало сведений о противнике, мало времени на подготовку…».

Группа Попеля, в которую включили все, что оказалось поблизости, 34-ю танковую дивизию и мотоциклетный полк, двинулась вдоль шоссе Броды — Дубно. Этот удар отчаяния был для немцев неожиданным, группа разгромила несколько встретившихся ей подразделений и дошла до Дубно, где была окружена и, несмотря на героические усилия танкистов, полностью уничтожена. Вышли из окружения немногие. Вышел и бригадный комиссар Попель, выполнивший приказ корпусного комиссара Вашугина. Вот так два комиссара, взяв на себя не положенные им командирские функции, загубили танковую дивизию и мотоциклетный полк, полностью, с людьми и техникой. Попель, как видим, не мог не выполнить приказ под угрозой расстрела.

А что же с Вашугиным, который действовал в стиле Мехлиса? Вашугин оказался человеком с совестью. Известно, что Мехлису, безжалостно подводившему людей под расстрел или гибель, Сталин все прощал, а переживаний за содеянное Мехлис никаких не испытывал, ему, как говорится, все было как с гуся вода. С Вашугиным же случилось следующее. Привожу рассказ Баграмяна — очевидца, присутствовавшего при этом печальном событии.

«На командный пункт фронта примчались заместители командира 12-й танковой дивизии полковой комиссар В, В, Вилков и полковник Е. Д. Нестеров. Оба выглядели подавленными. Они доложили, что 8-й мехкорпус в крайне тяжелом положении. Значительная часть его сил во главе с бригадным комиссаром Попелем сражается в окружении. Корпус понес большие потери, оставшиеся люди вымотаны беспрерывными боями.

Во время этого разговора, при котором присутствовали Пуркаев и я, вошел Вашугин. Мы заметили, как он побледнел, но не придали этому особого значения. Подумали, просто переживает человек за неудачу, в которой и он отчасти был повинен. Никто и не мог предполагать, какой это был для него удар. Не дождавшись конца разговора, Вашугин ушел».

Через некоторое время стало известно, что он тут же застрелился.

Как начальник Генерального штаба Жуков даже в горячие дни боев на южном направлении постоянно был в курсе обстановки на других фронтах, его систематически информировал об этом заместитель начальника Генерального штаба генерал Н. Ф. Ватутин. По докладам Ватутина Жуков знал, что на северо-западном и западном направлениях до сих пор нет твердого руководства войсками, части и соединения ведут бой с противником разрозненно, никакого взаимодействия между ними нет, и, как пишет в своих воспоминаниях Жуков, там «происходила полная неразбериха». Ватутин сообщал, что командующие фронтами не имеют регулярной связи с армиями. Генеральный штаб не может добиться от них точных сведений ни о своих войсках, ни о войсках противника.

Почему тогда так плохо обстояло дело со связью? В статье, опубликованной много лет спустя, в 1971 году, на это дает ответ маршал войск связи И. Т. Пересыпкин. То, о чем он пишет, было на самом деле, но даже невоенного человека сегодня поражает крайняя непредусмотрительность наших руководителей:

«Существовало мнение, что в случае возникновения войны основным средством управления в оперативно-стратегическом звене явится проводная связь. При этом считалось, что она будет полностью осуществляться по постоянным линиям Народного комиссариата связи… Поэтому к началу войны Генеральный штаб не имел собственных линейных частей и заранее подготовленных укрытых резервных и запасных узлов связи».

Что же после всего этого пенять на плохую связь, если она просто не была создана заблаговременно? Даже для Генерального штаба и Верховного Командования связь была организована уже после начала боевых действий. Вот что об этом пишет тот же Пересыпкин:

«В начале войны в распоряжении Генерального штаба находился только один узел связи… Но вскоре узел пришлось разделить на две части. Основная его часть располагалась на станции метро „Кировская“… Это был оперативный узел, предназначенный для связи со штабами фронтов и армий… Для прямых переговоров Верховного Главнокомандующего и руководства Генерального штаба в Кремле и в здании Генштаба были установлены специальные переговорные аппараты Бодо».

О том, каково было положение со связью, свидетельствует в своих воспоминаниях и Жуков (я привожу его слова опять из рукописи):

«Положение войск Западного фронта, — пишет он, — осложнялось еще и тем, что штабы армий не имели связи со штабом фронта и между армиями. Управление внутри армий было крайне неорганизованно. В войсках появились нервозность и неуверенность в дальнейших действиях, начались большие осложнения со снабжением боеприпасами, горюче-смазочными материалами и проч.».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.