Глава 7 Попытка введения конституционного строя. Первая русская партия

Глава 7

Попытка введения конституционного строя. Первая русская партия

I. Ночные совещания в Лефортовском дворце. – Верховный Совет присваивает себе право заместить незанятый трон. – Избрание Анны Иоанновны. – Проект конституционной реформы. – Ее происхождение и примеры прошлого. – «Пункты». – Политический идеал Дмитрия Голицына. – Приветствия новой императрицы. – Первая русская хартия. – Верховный Совет скрывает ее. – Опасность этого способа. – II. Оппозиция. – Духовенство. – Феофан Прокопович. – Дворянство. – Противоположные мнения. – Волнение. – Анна принимает «пункты». – Дворянство желает обсудить их. – Противоположные проекты и подписание их. – Они берут верх над Советом. – Попытки примирения. – III. Приезд Анны. – Первое нарушение конституционной хартии. – Тайное содействие Остермана неограниченной власти. – Анна намеревается восстановить ее путем государственного переворота. – Уверенность в содействии гвардии. – Движение в пользу самодержавия в среде дворянства. – IV. 25 февраля. – Дворянская петиция. – Дворянство желает обсудить основания нового управления. – Вмешательство герцогини Мекленбургской. – Манифестация гвардии. – Дворянство сдается. – Хартия разорвана в клочки. – V. Ответственная сторона этой неудачи. – Ее последствия. – Падение дворянства. – Месть. – Ссылки Долгоруких. – В Березове. – Следствие и пытки. – В Новгороде. – Иван Долгорукий. – Бывшая невеста царя. – Наталья Долгорукая. – Ее роман. – Ее записки. – Багровая заря нового царствования.

I

Теоретически, как после смерти Петра I, опять все рушилось. На деле Верховный Совет существовал, почерпая именно в этом положении все более и более власти, которую никто не смел оспаривать. Его составляли в то время пять человек: вице-канцлер барон Остерман, двое Долгоруких: – Алексей Григорьевич и Василий Лукич, – и Дмитрий Михайлович Голицын. Апраксин уже с 10 ноября 1728 г. удален на покой в Златоустовский монастырь в Москве. Губернатор Сибири Михаил Владимирович Долгорукий имел доступ в Совет. Эти шесть лиц во время смерти Петра II находились в Лефортовском дворце. После некоторого колебания они пригласили еще двух фельдмаршалов, Василия Владимировича Долгорукова и Михаила Михайловича Голицына, и в уединенной комнате помещения Верховного Совета принялись за совещание, показавшееся странным тем лицам, которые ночевали во дворце и теперь возвращались в него. Это были, – третий фельдмаршал, Иван Юрьевич Трубецкой, Ягужинский и Дмитриев-Мамонов, морганатический супруг одной из царевен, Прасковьи Ивановны, сестры герцогини Курляндской. Почему эти люди «на верху» пригласили и предпочли других? Что это за новое узаконенное учреждение? Таким образом зарождалось первое семя неудовольствия и оппозиции против тех решений, которые должны были создаться в запертой комнате, где люди, на это не уполномоченные, обсуждали будущее России.

Прения не были продолжительны. Все чувствовали цену времени: Долгорукие не осмеливались первые коснуться вопроса о завещании, Головин кашлял и взял предлогом молчания отсутствие голоса. Дмитрий Голицын решился, наконец, заговорить. Положение ему казалось совершенно ясным. «Наследника престола не было. Завещание Екатерины I не могло иметь значения. Она не имела права делать его. Девушка, взятая из подонков общества!.. Другое завещание…» Здесь Долгорукие насторожились и тревожно, вопросительно посмотрели на окружающих. «Другое завещание, приписываемое Петру II, – продолжал Голицын, возвышая голос, – подложное…»

Василий Лукич сделал отрицательный жест.

«Без всякого сомнения подложное», повторил Голицын, пристально глядя на присутствующих.

Все молчали. Долгорукие опустили глаза. Для них дело было потеряно. Голицын продолжал: «Ублюдки Петра I», – он именно употребил это резкое слово, – «не могут идти в счет. Евдокия Федоровна имеет некоторые права, но справедливость требует перейти к старшей линии, – царя Иоанна Алексеевича. Старшую из дочерей его, Екатерину, трудно выбрать, потому что она замужем за герцогом Мекленбургским, человеком сварливым, вечно находившимся в борьбе со своими подданными и со всем миром, и, наконец, свергнутым в 1736 году. Он тревожил даже Петра I, называвшего его шалуном, а герцог, обращаясь к царскому величеству, кричал ему: „Pfui Reich, Pfui Reich?“[137] Герцог Лирия относился и к герцогине не более лестно: «Умная, но легкомысленная женщина. Ей 40 лет. Она толста и очень некрасива, имеет наклонность к вину и любви, и никогда не бывает верна».[138]

Голицын даже не упомянул о младшей из трех сестер, Прасковьи Ивановне. Он оставлял ее Дмитриеву-Мамонову. Его выбор уже остановился на Анне. «Она свободна и одарена всеми способностями, нужными для трона» сказал он. «Говорили об ее дурном характере, но курляндцы на него не жалуются»…

Василий Лукич согласился. Из всех присутствовавших он один знал Анну и был с ней в хороших отношениях. В таком затруднительном положении этот выбор был все-таки наилучшим. Предложение было принято без возражений, так как ни один из членов совета не вспомнил об Петре Ульрихе, сыне герцогини Голштинской, права которого, как единственного наследника по мужской линии, были очевидны. Женщина была удобнее для них, лучше для задних мыслей, наполнявших умы членов импровизированного у постели умершего избирательного собрания. Голицын коснулся этого в конце своей речи: «Воля ваша, кого изволите, только надобно нам себя полегчить».

– Как себя полегчить? – спросил Головин, к которому вернулся голос.

– Так полегчить: воли себе прибавить.

Случай казался удобным для осуществления идеала Дмитрия Михайловича, вполне разделяемого, как он справедливо думал, его товарищами. Эти остатки высшей знати считали унизительным и нестерпимым вековой гнет, нисколько не облегченный последней реформой. В прошедшем столетии Московские бояре уже пробовали реорганизацию государства при помощи соглашения с высшей властью, но мысль такой попытки родилась еще раньше и проявлялась соответственно с теми моментами, когда, – как мы это указывали – самодержавие слабело, подавленное своей собственной тяжестью. В 1681 году была попытка устроить комиссию для исправления недостатков военного положения, слабости которого стали очевидны во время польской войны; с этим вместе возник проект о реорганизации всего государственного управления, как общего, так и местного, на феодальном основании. Вопрос был в том, чтобы создать несколько местничеств в провинциях московского государства: Новгороде, Пскове, царстве Казанском, занимаемых пожизненно и даже потомственно великородными боярами. Этот план, сходный с желаниями Дмитрия Михайловича, не удался благодаря только противодействию патриарха Иоакима. Понятие о свободе, как о разделе пирога с государем, оставив в стороне худородных людей, принадлежало к семейным традициям. Долгорукие, во всяком случае, были не прочь от этого. Они не возражали по существу; Василий Лукич сделал только несколько замечаний по поводу шансов на успех.

– Нам не удастся эта попытка.

– Неправда; удастся, горячо возразил Голицын. Было решено, что Анна Курляндская будет императрицей, но что ее власти будет поставлен предел некоторыми «пунктами».[139] Засим прошли в большую залу дворца, где с нетерпением ждали их гражданские и военные чины и духовенство. Ягужинский обиженный тем, что его не позвали на совещание «наверху», много говорил, переходя от одной группы к другой, фрондировал, но все же был готов войти в соглашение с Голицыным. Он обратился к Сергею Григорьевичу Долгорукому:

– Мне с миром беда не убыток; долго ли нам будет терпеть, что нам головы секут. Теперь время думать, чтобы самовластия не было.

Он этими словами хотел показать, что он принадлежит к знати. Увидев Василия Лукича, он подбежал к нему со словами: «Батюшки мои, прибавьте нам как можно воли!».

«Верховник» взглянул на него сверху вниз. Ему вовсе не хотелось допустить этого «выскочку» в не касающееся его дело. Он сухо ответил:

– Говорено уж о том было.

Вокруг обсуждали выбор, сделанный «верховниками». Феофан Прокопович возражал, приводя завещание Екатерины I, предоставляющее престол Петра II его двум теткам, дочерям Петра I. Голицын повторил:

– Мы не хотим незаконнорожденных.

Оказалось, что никто их не желал или, по крайней мере, не смел высказаться; выбор Анны Иоанновны был решен, и многие бросились вон, чтобы распространить эту весть.

– Подождите! – закричал Голицын. Такой быстрый способ действия ему не нравился. Надо было устроить голосование и предложить «пункты».[140]

Побежали за уже удалившимися, но могли вернуть только некоторых: Дмитриева-Мамонова, Измайлова и Ягужинского. Третье собрание, столь же произвольное, как и два первых, открыло свое заседание. После долгих уговоров, Остерман решился продиктовать проект «пунктов». Он ничего не хотел писать. К тому же он тянул, не мог сказать двух фраз, так что Василий Лукич Долгорукий, завидуя первенствующему положению, которое занял в этом деле Голицын, вмешался и стал сам продолжать диктовку.

Это был только предварительный проект и, в намерении верховников, избрание Анны должно было произойти в общем собрании, как то, которое воцарило Екатерину I. Как тогда, так и теперь не было нужды его созывать. В десять часов утра, Сенат, Синод и Генералитет оказались в полном сборе в Кремле, и Голицын, играя роль председателя, поставил на голоса избрание герцогини Курляндской. Анна Ивановна была популярна. В своих частых посещениях Петербурга и Москвы она сумела отыскать покровителей, найти себе друзей. Избрание ее было единодушно. Но этот раз не говорили о «пунктах».[141] Верховный Совет занялся ими в тайном заседании, переделывая первоначальную запись, прибавляя новые требования: подчинение гвардии Совету и формулу: «А буде чего по сему обещанию не исполню, то лишена буду короны Российской». Эта работа составляла настоящую хартию. Императрица должна была обещать:

«Иметь наиглавнейшее попечение и старание не токмо о содержании, но и о крайнем и всевозможном распространении православные исповедания нашей веры Греческой.

В супружество во всю мою жизнь не вступать, и наследника не определять.

Еще обещаемся: ныне уже учрежденный Верховный Тайный Совет в восьми персонах всегда содержать и без оного согласия ни с кем войны не вчинять.

Миру не заключать.

Верных наших подданных никакими податями не отягощать.

В знатные чины, выше полковничьего ранга, не жаловать, ниже к знатным делам не определять.

У шляхетства живота, имения и чести без суда не отнимать.

Вотчины и деревни не жаловать.

В придворные чины как русских, так и иностранцев не производить.

Государственные доходы в расход не употреблять».[142]

Это было осуществление мечты Голицына, окончательная и конституционная организация олигархического правления, на деле уже действовавшего во время царствования Петра II, и состоявшего из двух Голицыных и, четырех Долгоруких и двух представителей, выдвинувшихся среди нового, созданного Петром I, служебного персонала. Статья 4-я была дословной перепиской указа 2 октября 1727 г., которым назначение военных должностей предоставлялось Верховному Совету.[143]

Остерман не присутствовал на этой окончательной обработке общего дела. Подчиняя свое звание вице-канцлера обязанности наставника, он остался при теле своего воспитанника. Когда ему предложили подписаться на бумагах, составленной его товарищами, он это сделал, но в душе внес свои ограничения, которыми потом воспользовался. Никому и в голову не пришло предложить «хартию» на одобрение Сената, Синода и Генералитета. Это был бы опасный шаг. К своему несчастью, верховники, во избежание этого, употребили подлог. В письме к Анне они представили «пункты», как бы одобренными «всеми духовными и светскими чинами». Три депутата, представители Верховного Совета, Сената и Генералитета отправились с этим письмом в Митаву. Двое из них не знали содержания письма. Голицын не допустил участие Синода в депутации. «Духовенство обесчестило себя, соглашаясь на вступление на престол Екатерины», говорил он. Это была вторая крупная ошибка, последствия которой скоро сказались.

II

Феофан Прокопович принял это к сведению. Он всегда был сторонником самодержавия, признавая, что религия должна составлять самостоятельную силу в государстве, но в борьбе с предрассудками и невежеством должна идти рука об руку с самодержавием. В согласии с Петром I он был против восстановления патриархата и довольствовался учреждением Синода, во главе которого он находился, к тому же он мечтал о роли духовного фаворита. При Петре I Степан Яворский и Феодор Яновский стали ему поперек дороги. При Екатерине I этих последних заменили Феофил Лопатинский, архиепископ тверской и ростовский архиепископ Георгий Дашков, – первый – родственник Голицыных, воспитанник малорусской, отчасти средневековой и польской школы, второй – родственник Долгоруких и ученик великорусской школы, с узким формализмом. Эти два направления разделяли русское духовенство восемнадцатого, века. При Петре II великорусская партия взяла верх, и Синод был подчинен Верховному Совету, что не было на руку Феофану. Александровская типография, где печатались его сочинения, была закрыта. Против него выступили с обвинениями в лицеприятстве, и он должен был заплатить штраф. Говорили, что он произвольно распоряжался с украшенными драгоценностями иконами. Он мечтал об отмщении.

Около него, и немного под его влиянием, начало расти число недовольных: вокруг него сгруппировалось большинство духовенства и высоких сановников, обиженных, также как и Ягужинский, что их обошли при первом совещании в Лефортове. Ягужинский выдумал даже послать в Митаву предупредить Анну о том, что «пункты» не были составлены с общего согласия. Это поручение было дано Петру Спиридоновичу Сумарокову, родственнику будущего драматического писателя. Ему не удалось исполнить поручения. Василий Лукич, более чем когда-нибудь желавший выдвинуться, участвовал в официальной депутации, и, несмотря на спешку, наблюдал пути. Он поймал было посланного, но его предупредил курьер Рейнгольда Левенвольда, уже давнишние отношения которого с Анной известны. Брат авантюриста в это время сделался фаворитом герцогини Курляндской и был посредником при этом случае. Таким образом будущая императрица узнала заранее, что ее власть хотят ограничить, но что этот план имеет противников.

Оппозиция однако раскололась: одни высказывались за абсолютизм, другие за его ограничение, но с помощью генералитета и дворянства. Мелкое дворянство особенно возмущалось усилением власти верховников. Предполагаемая перемена обтяпала ему только тиранию нескольких. Ему представлялось также, что вводятся в России порядки, подобные тем, которые были уже введены для ослабления Швеции и Польши. Антиохий Кантемир, второй сын поселившегося в России молдавского господаря, и Василий Никитич Татищев, – один поэт, другой историк, – стояли во главе этой группы и очень волновались. Казанский губернатор Волынский удачно выражал общее настроение, когда писал Татищеву. «Это будет царство десяти».[144] Некоторые диссиденты были за Евдокию или герцогиню Мекленбургскую. Елизавета тоже имела доброжелателей, которые, при общей возбужденности решались высказываться. Манштейн утверждает, что в ночь с 18-го на 19-ое января, доктор царевны, Лесток, разбудил ее, требуя, чтобы она заявила свои права. Но она отказалась. Впоследствии утверждали, что она в это время была беременна.

Волновалась и иностранная дипломатия. При первой тревоге, Вестфаль, датский посланник поспешил к своему собрату, англичанину Уорду за помощью. Надо было во что бы то ни стало отстранить Елизавету. «Интересы короля Фридриха IV сильно пострадали бы». Уорд предложил 20 000 рублей; но датчанин удовольствовался 3 000 дукатов, которые помогли ему только раньше узнать об избрании. Вратислав, в союзе с посланниками, голштинским и шведским, продолжал действовать в пользу цесаревны.

Волнение все увеличивалось. Москва, как я упоминал, была полна провинциальными дворянами. Можно было насчитать 500 недовольных, собиравшихся для тайных совещаний по ночам. Лишенный присутствия своего самого умного, если и не самого решительного члена, Василия Лукича, Верховный Совет растерялся. «Пункты» дали повод многим возражениям. Совет стал оправдываться, объяснять, почему нельзя было обсуждать дело публично. Сначала надо бы, чтоб пришел ответ будущей государыни. Совет согласился, чтобы временно был сохранен титул «самодержавной государыни» на ектеньях и в официальных актах. Таким образом вступили на скользкий путь компромиссов.

Ответ последовал 1-го февраля. Он был привезен одним из депутатов, генералом Леонтьевым, который также привез Сумарокова в кандалах. Рассказывали, что Василий Лукич сильно избил бедного посланного.[145] Анна, по-видимому, соглашалась. Ее ответ составлен Василием Лукичем и позволял предполагать, что государыня сама налагала на себя ограничения, сочиненные верховниками.[146] Чтение ответа произошло на следующий день в собрании, из которого были исключены иностранцы. Пятую часть этого собрания составляли высшие гражданские чины, треть – военные и треть – моряки.[147]

По свидетельству Прокоповича мертвое молчание было ответом на сообщение. «Никого, почитай, кроме верховных, не было, кто бы таковые (т. е. бумаги) слушав, не содрогнулся, и сами тии, которые всегда великой от сего собрания пользы надеялись, опустили уши, как бедные ослики. Желая показать, что они сами удивлены содержанием императорского письма, они терялись и конфузились, понимая, что им никто не верит. Голицын один бодрился, часто похаркивал и повторял: „Видите-де как милостива государыня!“. Всеобщее молчание, наконец, вывело его из терпения.

– Для чего никто ни единого слова не проговорит? Изволили бы сказать, кто что думает, хотя и нет-де нечего другого говорить, только благодарить столь милосердой государыне!

Поднялся один голос.

– Не ведаю, да и весьма чуждуся, отчего на мысль пришло государыне так писать!

Не этого ожидал Дмитрий Михайлович. Вместо сочувственных возгласов, он дал повод спорам о самом чувствительном месте вопроса. К счастью, последние слова не встретили отголоска. Так как молчание продолжалось, приступили к подписыванию протокола заседания. Это было равносильно согласию. Никто не возражал, Феофан Прокопович дал пример послушания. Было собрано 500 подписей.[148] Но, давая свою подпись, Черкасский потребовал позволения себе, как и многим своим друзьям, высказать их общее особое мнение об организации государства. Снова открытая дверь для споров. Еще не оправившиеся верховники не осмелились запереть ее, и волна восстания хлынула в нее, унося их создание. Как бы стыдясь своей слабости и стараясь загладить ее решительным поступком, верховники приказали арестовать Ягужинского. Эта мера могла только еще более возбудить противников. Последние видели, что сила Верховного Совета падала, тем более что в нем самом завелись раздоры. Голицыны тянули в одну сторону, Долгорукие в другую. Пользуясь отсутствием Василия Лукича, Дмитрий Михайлович старался «поставить на место» семью соперника. Елизавета обратилась к Совету с вопросом: «По его ли приказанию Иван Долгорукий уничтожил охрану, которую она не видит более перед своим дворцом?» Последовал ответ: «Нет, если князь Иван пошлет к вам кого-нибудь с подобным приказанием, можете батогами отдуть его посланцев, если же явится сам, можете плюнуть ему в лицо».[149] Несогласия между советниками возникали по всякому поводу. Опубликовать ли «пункты» сейчас или ждать приезда государыни? Спрошенный Остерман заставил избрать последнее. Верховники удовольствовались сообщением государыне, что новый режим принят при общем восторге. Они уже не стеснялись ложью.

Однако проекты, противоположные конституции, с легкой руки князя Черкасского, являлись в большом количестве. С 5-го до 10-го февраля их было подано в Совет восемь. Гораздо большее количество ходило по рукам. Двенадцать, с 1000 подписей, дошли до нас.[150] Подписи принадлежали всем категориям дворянства; выражалось общее желание расширить реформу, сглаживая противоречивые редакции. Ограничение самодержавия принималось, но олигархия заменялась общенародием. Это название обозначало все дворянство, не исключая мелкого. В самых главных чертах все были согласны, даже до выборного начала для всех служащих, допущенного Петром только для высших чинов. На улицах Москвы только и было слышно, что об английской конституции, о парламентаризме, даже о республике. Один князь просил у одного посланника сведений о Женевской республике.

Скорое падение этого беспорядочного предприятия предвещало уже то, что между его членами совсем не было согласия в подробностях. От имени мелкого дворянства, под прикрытием Черкасского, Татищев составил проект, упразднявший Верховный Совет и вместо него учреждавший палату из ста членов. Он собрал 209 подписей. Большинство же, под влиянием, с одной стороны, дворянства, с другой – хаоса конституционных и парламентских идей, не могло принять такого простого решения. Желание большинства выразилось в трех проектах, составленных Секутовым, Грековым и Алабердиевым и получивших по 743 или даже 840 подписей. Цифры не вполне выяснены. В той лихорадке, которая владела обществом, многие подписывались несколько раз на том же проекте, или подписывали разные. Главные черты проекта Секутова были следующие:

1) Императрица может распоряжаться без контроля только своим двором, доход которого определен.

2) Исполнительная власть принадлежит Верховному Совету, решающему войну и мир, назначающему на все должности и имеющему власть финансового контроля.

3) Сенат из 33 членов рассматривает предварительно предлагаемые Верховному Совету дела. Дворянская палата, состоящая из 200 депутатов и палата избранных депутатов от городов, число которых не было определено, должны оберегать интересы обоих сословий и простого народа.[151]

Здесь было расширение «пунктов», но заключалась и уступка олигархической партии, стало быть основание трактата. Дмитрий Голицын думал найти новый способ соглашения, приготовив формуляр присяги государыне, состоявший из шестнадцати параграфов. Он допускал в Совет еще четырех членов. В исключительных обстоятельствах могли быть призываемы Сенат, генералитет и даже дворянство. Чтобы привлечь духовенство, он уничтожал коллегию для заведования церковными делами и предоставлял последние епархиям и монастырям. Он удовлетворял дворянство обещанием, что из рядов его не будут брать в солдаты или матросы и что ему предоставлены будут только высшие военные и гражданские должности. От этого документа не осталось ни малейшего следа в протоколах заседаний Верховного Совета. Мы имеем о нем только сбивчивые и отрывочные сведения иностранных посланников: предполагали, что это был проект конституционной реформы, ранее составленный Голицыным, с помощью Фика, сотрудника Петра I, состоявшего в это время вице-президентом Коммерческой коллегии.[152] Уступки этого проекта оказались недостаточными. Дворянство закусило удила, а верховники только потакали ему своими слабыми поступками. Чтобы обезоружить Головкина, уже составлявшего оппозицию в центре самого Совета, они решили освободить Ягужинского и оставить его на прежней должности. Заключенный отказался. Он ждал приезда государыни; тоже делало и дворянство, надеясь на нее, чтобы разрешить споры, в которых Верховный Совет все более терял под собою почву.

III

Анна 10 февраля 1730 года приехала в Всесвятское под Москвой. Она была враждебно настроена по отношению к Совету, тем более что Василий Лукич не позволил ей взять с собой человека, уже несколько лет жившего с ней в Курляндии – Бирона. Она все же привезла с собой семейство фаворита, показывая этим, что не теряет надежды со временем вызвать и его. Одно известие говорит, что в столицу прибыл, ранее ее, родственник Левенвольда, Корф, чтобы, согласившись с Ягужинским, помочь восстановлению самодержавия. По слухам этот посланец впал в немилость за то, что «слишком много рассчитывал на оказанные услуги и на свою красоту… в ту минуту, когда не было недостатка в увеселениях государыни».[153] Похороны Петра, отложенные до приезда Анны, были назначены на 11-ое число. Во время составления процессии в Лефортовском дворце произошло замедление вследствие того, что невеста покойного непременно хотела занять место среди императорский семьи. Ей ответили бранью и возражениями, так что Долгорукая совсем не участвовала в процессии и осталась дома. Из окон дворца Шереметьевых глядела на колесницу, уносящую ее счастье, еще другая невеста, высотой своей нравственной красоты поднявшая плохую репутацию своего семейства. Перед гробом шел, неся на бархатной подушке царские регалии, Иван Долгорукий. Недавно он был всемогущим любимцем, сегодня еще носил звание канцлера, но что будет с ним завтра? Иван Долгорукий был бледен, расстроен и как бы закутан в саван длинного крепа, ниспадавшего с его шляпы на землю. И Наталия Шереметьева вздрогнула, глядя на него. Он поднял глаза, и их мысли слились в общем ужасе. Что будет завтра?[154]

Первым действием Анны во Всесвятском было нарушение данных ею обязательств. Часть Преображенского и конногвардейского полков были посланы ей навстречу. Она хорошо приняла их, сама налила им чарки водки и объявила себя полковником полка и капитаном отряда. Верховный Совет, явившийся в свою очередь, был принят вежливо, но холодно. Головкин поднес государыне орден святого Андрея Первозванного. «Ах, правда, сказала она, я и забыла надеть его». И дала надеть его на себя одному из своей свиты, явно показывая этим, что она получает орден не от Совета.

15-го февраля государыня торжественно вступила в свою столицу, а через пять дней состоялось в Успенском Соборе принесение присяги. В последнюю минуту Совет решился исключить все спорные пункты присяги, оставив только маленькое изменение обычной формулы: присягать должны были «Ее Величеству Императрице Анне Иоанновне и отечеству». Но распространился слух, что к имени государыни верховники присоединили имя Верховного Совета, и Феофан Прокопович отказался прибыть в собор, прежде чем не познакомится с новой редакцией присяги. Ему напрасно напоминали, что Совет ждет его. Но, к несчастью для него, он заупрямился и остался один. Тогда поневоле он должен был последовать за покинувшими его епископами. Однако он настоял на том, чтобы текст присяги был сначала прочитан с амвона. Все были удивлены, не найдя в нем ожидаемого, и тут же распространился слух, что Василий Владимирович просил согласия преображенцев на внесение желаемого нововведения, но последние отвечали ему:

«Мы тебе кости переломаем, если ты посмеешь это сделать!»[155] Сконфуженный Прокопович не осмелился произнести приготовленной проповеди, в которой он делал намеки на текущие события.

Через два дня верховники сделали еще шаг по пути уступок. Проект, предоставлявший им всю власть, собрал, с подписью генерала Матюшкина, только 25 имен. Они чувствовали свою немощь. Они начали переговоры с гвардейскими офицерами, предлагая то заместить открывшиеся вакансии в Совете лицами из мелкого дворянства, то дать ему право выбирать депутатов в случае обсуждения вопросов, имеющих общее значение. Но на сцену уже всходили два лица, роль которых должна была быть решающей в драме.

Остерман со времени избрания Анны Иоанновны, лежал в постели, обложенный пластырями, и распускал слух об опасности своей болезни. Однако его рука чувствовалась в совершающихся событиях. Верховникам было известно, что он переписывался с членами оппозиции и с самой царицей. Первых он убеждал, чтоб они сами просили государыню об желаемых реформах; второй он намекал, что, как дочь старшего брата Петра I, она имеет право на престол без всяких выборов и стало быть без всяких условий.

Мысль об удалении верховников все развивалась, и Анна шла ей навстречу. Василий Лукич, приехавший с нею из Митавы, держал ее в руках, и это пленяло людей, проникнутых конституционными или республиканскими идеалами. В переписке с Волынским бригадир Козлов высказывал по этому поводу наивный восторг. Он рассказывал, что государыня не смела взять табакерку без позволения Совета. Ей полагалось сто тысяч рублей в год, а так как она раньше получала только шестьдесят, то она могла быть довольной. При малейшей неприятности ее можно было вернуть в Курляндию. Впрочем, если ее и посадили на престол, то это временно, это помазка по губам.[156]

Вход в помещение государыни был строго запрещен предполагаемым противникам. Но Василий Лукич недостаточно наблюдал за женским персоналом, окружавшим императрицу. Герцогиня Мекленбургская, сильная, смелая, полная живости и веселья, не думающая о последствиях – немцы называли ее «die wilde Herzogin»– проповедовала и устраивала сопротивление. С ее помощью, с помощью ее младшей сестры Прасковьи, ее двоюродной сестры Головиной, Натальи Лопухиной и других, как г-ж Остерман, Ягужинской, Салтыковой и княгини Черкасской, Анна Ивановна могла сообщаться с внешним миром и получать оттуда советы и внушения. Прокопович доставил ей статью, спрятанную в часах артистической работы. Маленький Бирон, которого каждый день приносили к царице, служил почтовым ящиком. Письма клали за пазуху ребенка.[157]

В конце месяца императрица только думала о том, когда ей удастся довершить начатое ею в Всесвятском. Левенвольд отвечал за гвардию, которою он и Кантемир настраивали в пользу самодержавия. Поэт потерял родовое имение в процессе с Дмитрием Голицыным. В одной из своих сатир он называл Ивана Долгорукова «человеком, воспитанным среди псарей», что поссорило автора с этой семьей. Наконец, он был влюблен в княжну Варвару Черкасскую, дочь одного из главных вожаков оппозиции. Преображенцев обрабатывал в том же направлении граф Феодор Андреевич Матвеев, последний в роде, – большой негодяй, начавший ссору с герцогом Лирия, за что был справедливо наказан Долгорукими. Надо было только хорошо употребить все находящиеся в распоряжении государыни добрые пожелания, энтузиазмы и ненависти.

Время коронования показалось ей самым подходящим для назревшего переворота. Послание вице-канцлера заставило ее переменить намерение. 22-го февраля, в доме князя И. Ф. Барятинского, все это брожение выразилось в петиции к государыне о том, чтоб она соблаговолила тотчас восстановить самодержавие,[158] – петиции, которая должна была быть подана императрице несколькими гвардейскими офицерами и некоторыми членами дворянства, Татищев, присутствовавший здесь, был послан в другое собрание, происходившее в то же время у Черкасского, чтобы предупредить его и попросить его участия. Черкасский, поссорившийся с Долгорукими из-за обиды, нанесенной его родственнику Трубецкому, увидел способ отмщения и, после некоторого колебания, дал свое согласие, увлекши этим и друзей своих. Среди ночи отправились в казармы и собрали 260 подписей. Все это движение, кроме группы Черкасского, происходило в военной среде, но грозило захватить и дворян.[159] Верховники поняли, что им надо действовать энергично. На следующий день Остерман узнал, что его собираются арестовать, вместе с Черкасским, Барятинским, Головиным и несколькими другими приверженцами абсолютизма. Он поспешил предупредить Анну, которая, со своей стороны, поняла, что пришла пора действовать. Таким образом подготовился знаменитый день 25 февраля (8 марта) 1730 года.

IV

Сведения наши обо всех подробностях событий этого дня очень смутны, так как свидетели его часто противоречат сами себе. Я постараюсь наметить вероятный путь и очевидный смысл этих событий. После резолюций, принятых в упомянутых собраниях, Анна Иоанновна могла ожидать, что в этот день произойдет во дворце стычка между сторонниками самодержавия, с петицией которых она решила согласиться, и верховниками, старавшимися своими предполагаемыми арестами помешать этому. Она приняла свои меры. По приказанию самого Василия Лукича стража во дворце была удвоена, но за кого она будет? Ближайшим начальником ее был пруссак по имени Альбрехт. Анна позвала его, обласкала и предупредила, что скоро предполагается перемена в высшем начальстве. Немец поклонился, и она, не без основания, заключила, что может быть уверена в нем.[160] Но ее ожидали другие препятствия.

Черкасский распорядился, чтобы его единомышленники собрались 25 февраля в 10 часов во дворце, но не вместе, а по одиночке. Большинство из них не ночевало дома, чтоб избежать ареста.[161] По той же причине и он медлил явиться. Сто пятьдесят дворян, по другим сведениям восемьсот, собрались и начали с того, что попросили аудиенции у заседающего Верховного Совета.

Этого не было в программе, но проявившиеся накануне, разногласия и страх репрессий поколебали их умы и уменьшили их храбрость. Они уже не думали открыто восстать против верховников, они ограничились жалобами на то, что не было обращено внимания на требования дворянства, и выразили желание быть услышанными, ее Величеством. Совет мог бы еще раз разрушить предприятие, шедшее такими окольными путями. Он не посмел. Право подавать прошения сильно вкоренилось в нравы страны. Может быть и Анна решительно заявила свое намерение принять тех, кто хотел обратиться к ней.

Ей пришлось испытать сильное разочарование. Черкасский, простившись с женой, как бы идя на смерть, решился присоединиться к товарищам, но то прошение, которое он подал государыне было украшено только 87-ю подписями, и в нем ни слова не говорилось о восстановлении самодержавия. Рядом с неясной критикой «пунктов», с упоминанием конституционных реформ, недостаточно оцененных верховниками, в нем высказывалась только просьба, чтоб государыня позволила учредить собрание, где каждая семья имела бы двух представителей, – собрание, долженствующее обсудить основы, создаваемого нового способа управления.

Анна едва удержала выражение досады. Стало быть, ее обманули! Она не ожидала, чтоб ей говорили о конституции и новом управлении. Некоторые гвардейцы только держались того, что должно было быть общим желанием. Василий Лукич готовился торжествовать победу и, с прежней уверенностью, гордо спросил Черкасского: «Кто вас в законодатели произвел?» Эта фраза переменила ход событий. Обращение к нему лично, сознание, что он погиб, если отступит, заставило Черкасского повернуться лицом к опасности. Громким голосом он ответил:

«Вы сами, когда уверили императрицу, что „пункты“ были делом всех нас, а мы, между тем, в этом не участвовали».

Роковое слово было произнесено, борьба перенесена на опасную для Василия Лукича и его товарищей почву. Он попробовал выиграть время. По обычаю императрица должна была вместе с Советом обсудить поданное ей прошение. Верховник объявил заседание закрытым. Анна не знала, на что решиться, когда вступилась герцогиня Мекленбургская. Ее инстинкт подсказывал ей выбор между подателями прошения, сами не знающими чего они хотят, и Верховным Советом, желания и власть которых были хорошо известны. Наклоняясь к сестре, она сказала ей на ухо: «Нечего тут думать, государыня. Извольте подписать, а там видно будет». Так как Анна колебалась, она повторила: «Подписывайте, я отвечаю за последствия».[162] Анна начертила внизу листа освещенные слова: быть по сему, и, осененная гениальной мыслью, выразила свою волю, чтоб дворянство, которому она разрешила обсудить будущую форму правления, в тот же день представило ей результат своего совещания.

Ограничить таким коротким сроком совещания этих новичков в политике было лучшим средством заставить их от всего отказаться. После некоторых недель, проведенных в бесцельных препирательствах, что могли они сделать в несколько часов? Им не давали даже возможности повидаться и переговорить с родными и друзьями, от которых они не имели доверенности. Они должны были начать свои занятия сейчас, в смежной зале; выходы из дворца оставались закрыты до разрешения вопроса. В то время как они удалялись, в их среде успел произойти раскол, как бы предрешавший будущее вопроса. Выход из дворца был закрыт, но входил кто хотел, и число присутствовавших гвардейцев все увеличивалось. Вдруг они подняли шум и крики: «Мы верные подданные вашего величества; мы верно служили прежним государям и сложим свои головы на службе вашего величества; мы не можем терпеть, чтоб вас притесняли». Анна показала вид, что хочет заставить их замолчать, и даже угрожала, но они кричали еще громче: «Мы ваши верные слуги и не потерпим, чтоб крамольники предписывали вам. Прикажите, государыня, принесем к ногам вашим их головы».

Луч радости блеснул в глазах дочери Иоанна. Она взглянула на своих советников, как бы ища у них защиты. Бледные и дрожащие, они не были в состоянии сопротивляться урагану. Тогда она решилась. «Вижу, что я здесь не безопасна», сказала она; потом, делая знак Альбрехту, прибавила: «Повинуйтесь только Семену Андреевичу Салтыкову». Одним словом, она сметала с лица земли Совет, вырвав из его слабеющих рук главную суть власти – войско. В то же время, чисто женским приемом, она, пригласив верховников к своему столу, увела их, как узников, оставив дворянство с глазу на глаз с гвардейцами.

Совещание, председательствуемое Черкасским, могло быть при таких обстоятельствах только формальным. Из залы, где их заперли, и куда не согласились последовать за ними офицеры, он и его друзья слышали нескончаемые возгласы: «Смерть крамольникам! Да здравствует самодержавная царица! На куски разрежем того, кто не даст ей этого титула!» Левенвольд и Кантемир знатно поработали! Первым заговорил Юсупов. Он сказал, что благосклонность Ее Величества к выраженным общим жалобам, требует выражения благодарности. Убежденный абсолютист, Чернышев подхватил: «Самое приличное выражение благодарности было бы просить государыню принять неограниченную власть». Никто не возражал; оказалось, что Кантемир заранее составил проект адреса в таком духе. Некоторые, более совестливые дворяне предложили прибавить пожелания: замену Верховного Совета Сенатом, как при Петре I; право дворянства выбирать на должности сенаторов, президентов, коллегий и губернаторов. Это ничего не значило, так как абсолютизм исключает всякие условия такого рода между государем и подданными, они это отлично знали, но это было средством несколько замаскировать капитуляцию, которой они стыдились. 160 человек подписали.

Когда они кончили в три часа пополудни, их попросили представить решение Верховному Совету, который внешним образом еще существовал. Анна Иоанновна хотела сыграть комедию до конца, а времени она имела довольно, чтоб вооружиться против могущих возникнуть случайностей. Под командой Салтыкова, весь дворец обратился в тюрьму. Верховники молча выслушали решение, которое для них было приговором, с ужасающими намеками. Была минута нерешительности и муки; но канцлер Головин положил этому конец, громко заявив свое одобрение. Как гром раздались крики: «Да здравствует самодержавная царица!» Тогда встали Дмитрий Голицын и Василий Долгорукий и сказали просто: «Да будет воля Провидения!»

Все торжественно отправились к Государыне. Она представилась удивленной. «Так ты меня, значит, князь Василий Лукич, обманул?» Она как будто хотела знать мнение советников, но они, молча, опустили головы. В четыре часа секретарь Совета, Маслов, получил приказание принести «пункты» и бумагу, на которой Анна подписала свое согласие на них. Она тут же разорвала оба документа. В продолжение ста пятидесяти лет думали, что обрывки эти пропали и что ничего не сохранилось от этой первой русской хартии. Она существует, спрятанная от нескромных взоров в пыли архивов, с соединенными булавкой частями разорванного пергамента. Но обладание копией ее считалось, почти до настоящего времени, государственным преступлением, и высокие сановники, как вице-президент Коммерческой коллегии Фик, адмирал Сиверс, поплатились за это ссылкою в Сибирь.

V

«Трапеза была уготована», – грустно говорил Дмитрий Михайлович Голицын, уезжая из Парижа, «но приглашенные оказались недостойными. Мардефельд предвидел это. Уже 12 (26) февраля он писал: „Русские, вообще, очень стремятся к свободе, но хотя и говорят они о ней много, однако не знают ее и не сумеют ею воспользоваться“. Через десять дней он уверял, что императрице вполне обеспечено самодержавие, если только она сумеет воспользоваться своими преимуществами».

На Голицына ложится в значительной степени тяжесть ответственности за неудачу. Предложив Совету свой проект реформы в конституционном духе, он не сумел сделать ничего, чтобы обеспечить ему поддержку извне. Со свойственной ему горячностью и вельможной самоуверенностью, он шел вперед, не обращая внимания на окружающее, наперекор духовенству, дворянству и армии, возбуждая даже между сотрудниками неудовольствие своей резкостью и таинственностью, которой окружал свою деятельность. Большинство не знало до конца, куда и какими дорогами он поведет. Василий Лукич последовал за ним, пытаясь опередить его. Никто, в действительности, не признавал в нем руководителя. По-видимому, мысль, лежавшая в основании его плана, была главным образом внушена ему действиями шведского сейма 1719–1720 г. во время восшествия на престол Ульрики Элеоноры. Он хотел предоставить людям своего лагеря и Верховному Совету роль, на которую в Швеции предъявляли притязания аристократ и Государственный Совет. Само собой разумеется, Голицын оставлял в стороне влияние двух классов – крестьян и духовенство – которым в Швеции история отводит столь значительное место. Однако он предусматривал уменьшение подушной подати; идти же далее, по его мнению, не позволяло существующее положение государства. Составленный таким образом план не являлся исключительно олигархическим. По крайней мере сам Голицын думал, что все призываются к приготовленной ими трапезе, на которой за «верховником» сохранялся верхний конец только для того, чтобы они могли играть роль распорядителей. Он впоследствии приводил в свое оправдание то соображение, что, соглашаясь на восстановление неограниченного самодержавия, дворянство достигало только замены «правления десяти» правительством трех-четырех проходимцев – иностранцев.

Дворянство слишком поспешило заявить претензии на завоевание себе свободы, и проявило больше аппетита, чем способности переварить пищу. У него также не было ни руководителя, ни ясности во взглядах. Его проекты, исходившие от семейных групп, служили обыкновенно отголосками члена индивидуальных побуждений, которые трудно было согласовать между собой. Шут царицы Прасковьи, Тихон Архипович, говаривал: «Нам русским хлебушка не надо; мы друг друга едим».

Обе партии шли на авось; они не были подготовлены к решительному действию. Впервые в них пробудилось смутное сознание единства интересов, существующих между ними, и даже единства общего существования, как корпорации. И в эту только что зарождавшуюся корпорацию Петр ввел столько новых и противоречивых элементов! Что же удивительного, что все беспорядочное брожение окончилось тем, что организаторы остались «в дураках».

Однако что-нибудь да должно было сохраниться от этого брожения неясных представлений и колеблющихся стремлений, и что-нибудь должно было счастливо избежать погребения на веки в тайниках архивов, подобно клочкам изорванной хартии. В организации своего правления, зависевшей теперь исключительно от ее произвола, Анна могла теперь принимать во внимание только то, что соответствовало ее личным соображениям. Однако, уничтожая Верховный Совет и восстановляя Сенат в той форме и с теми полномочиями, какие принадлежали ему при Петре I, она уже приняла во внимание желание, выраженное дворянством, оставив, впрочем, что само собой разумеется, за собой право выбора сенаторов. Такого же рода уступками явились несколько позднее: возвращение к выборной системе, возведенной Преобразователем в замещение военных должностей, восстановление его же указа о правах на гражданские чины, основание в 1731 г. кадетского корпуса и, наконец, уничтожение в 1730 г. закона о майоратах.

Правда – дворянство при банкротстве идеала, на мгновение мелькнувшего было перед ним, спасло и впоследствии развило себе на выгоду только крепостное право, скоро сделавшееся краеугольным камнем его существования и предметом безграничной эксплуатации. Некоторые из наиболее высоких стремлений и великодушных желаний как бы возродились на мгновение к концу нового царствования в фантастических проектах Волынского,[163] но только для того, чтобы потерпеть новое и более ужасное крушение. На этот раз все подобные проекты замолкли надолго… Среди этого дворянства, поредевшего и униженного, казалось, продолжали жить только с одной стороны – низкие инстинкты рабства, покорно принятого, а с другой – тираны, не знавшие пределов. В умах и сердцах как будто даже исчезло самое воспоминание о том, чего осмелились желать и домогаться в 1730 г. Проекты 1767 г. знаменитой комиссии по составлению уложения, доставившей столько славы Екатерине II, по своей нравственной ценности и политическому значению, куда уступают самому из незначительных проектов, выработанных за тридцать семь лет перед тем. Когда же ценой угодливости, доходившей до унижения, конституционалистам 1730 г., в конце века, удалось избавиться от обязательной военной службы, еще лежавшей на них, то за эту свободу заплатили двадцать миллионов крепостных.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.