Глава 3 Бабья война. Мориц Саксонский

Глава 3

Бабья война. Мориц Саксонский

I. Курляндское наследство. – Происхождение кандидатуры Морица Саксонского. – Проект брака с Анной Иоанновной и Елизаветой Петровной. – Мориц в Польше. – Его успехи у варшавских дам. – Август II поддерживает его. – Оппозиция польской знати. – Перемена в отношениях короля. – Тайный отъезд Морица в Митаву. – Он увлекает Анну Иоанновну и приобретает расположение курляндцев. – Его избрание. – II. Борьба парий в Петербурге. – Юбки за Морица. – Кандидатура Меншикова. – Его прибытие в Митаву. – Свидание с Морицом. – Ложные слухи. – Мориц выходит победителем. – III. Проект договора в его пользу между Августом II и Россией. – Неудача. – Польский сейм высказывается против курляндского избранника. – Изгнание. – Новые планы брака и любовные похождения Морица. – Герцогиня курляндская на его стороне. – Двойное вмешательство России и Польши. – Бегство Морица. – IV. Он возобновляет переговоры. – Шансы на успех у Елизаветы. – Окончательное разочарование. – V. Эпилог. – Десять лет спустя. – Снова проснувшиеся иллюзии. – Коронация Елизаветы в Москве. – Приглашение туда Морица. – Многообещающий прием. – Роман обрывается. – Судьбы Курляндии и России.

I

Курляндское герцогство было ленным владением Польши, почившим в XVI веке, при последнем гроссмейстере тевтонского ордена, Готгхард фон Кеттлере, устройство наследственного княжества под протекторатом Республики. В 1698 г. один из потомков Кеттлера, Фридрих Казимир, умер, оставив вдову урожденную прусскую принцессу, и шестилетнего сына, Фридриха Вильгельма, опекуном которого состоял его дядя, Фердинанд. В 1709 г. наследник вступил на престол при содействии Петра Великого и умер в следующем году, как уже упомянуто выше сделавшись мужем Анны Иоанновны. Наследником оказался Фердинанд; но старый, весь поглощенный набожностью, вечно ссорившийся с курляндскими чинами или с Польшей, герцог остался в Данциге, предоставив митавский дворец Анне Иоанновне, а правление кому угодно было бы, или кому удалось бы захватить его. Король польский, курляндские чины и Россия – ожесточенно оспаривали его друг у друга. Россия приобрела наибольшее влияние, благодаря Бестужеву, назначенному Петром состоять гофмейстером при Анне Иоанновне. Он сделался любовником Анны, в ожидании Бирона, и как мог, помогал ей в управлении несчастными курляндцами. Что же касается поляков, всегда готовых выпустить добычу за ее тень, то они усчитывали главным образом будущее, мечтая о полном присоединении, предлог к которому им могла дать смерть Фердинанда.[52]

Подобное разрешение вопроса не могло нравиться ни России, ни Пруссии, ни даже королю польскому, втайне мечтавшему о герцогстве для одного из своих сыновей. Самым действительным средством для избежании такого исхода было вторичное замужество Анны Иоанновны и, ввиду ее полного на то согласии, стали один за другим являться различные претенденты на ее руку. В декабре 1717 г. Петр даже подписал с саксонским двором договор, где обещал руку принцессы и непринадлежащее ей наследие герцогу Иоанну Адольфу Саксен-Вейсенфельскому.[53] Когда этот план расстроился, Берлин предложил в 1722 г. принца Карла Прусского. Затем наступил черед принца Карла Александра Вюртенбергского, который уже за два года до того старался привлечь на свою сторону русского посланника в Вене, подарив ему драгоценный перстень. Этим посланником был не кто иной, как Ягужинский и принц не мог сделать более неудачного выбора. Постоянно соперничавший с Меншиковым и вытесненный им, авантюрист в минуты откровенности за чаркою вина, сам признавался, что Россия ему надоела; он мечтал поселиться в Польше и стремился укрепить свои связи с Варшавой и Дрезденом[54] Ягужинский принял перстень, но не исполнил поручения. Затем фигурировал еще один из принцев Гесен-Гомбургских, вызванный Петром в 1723 г. в Петербург с намерением убедиться, не окажется ли он подходящим для одной из его племянниц, и, наконец, владетельный князь Ангальт-Цербтский, Иоанн-Фридрих.

Мысль о кандидатуре Морица, по-видимому, зародилась в плодовитом воображении саксонского поверенного в Петербурге, Лефорта, и всплыла на свет Божий в 1725 г., по смерти Петра I, когда, видимо, открылось более широкое поле для всякого рода интриг. Незаконному сыну Августа II и красавицы Авроры фон Кёнигсмарк в то время исполнилось двадцать девять лет, и он пользовался репутацией самого блестящего и легкомысленного офицера. Ведя в Париже рассеянную жизнь, предаваясь безумной игре в карты, он, однако, сумел получить немецкий пехотный полк, находившийся на службе Франции, и по тому, как он им командовал, не трудно было предвидеть будущего полководца. Во время пребывания Анны Иоанновны в Петербурге, в сентябре 1725 г., одна из ее приближенных, по поручению Лефорта, заговорила с ней о прекрасном кавалере, чьи галантные похождения шумели от Парижа до Варшавы. Не требовалось большого труда, чтобы возбудить воображение, жаждавшее пищи. Мориц, предупрежденный, тоже не колебался ни минуты и, вырвавшись из объятий Адриенны Лекуврер, поспешно направился в Польшу. Он уже раз был женат по расчету на Виктории фон Лёбен, и, запутавшись окончательно в долгах, после громкого развода давно мечтал о богатой невесте.

В Варшаве его встретила депутация курляндского дворянства, по-видимому уже получившего приказ от вдовствующей герцогини, и предложила ему без всяких замедлений корону. Но в Петербурге Лефорт неожиданно изменил свое намерение. Как раз в это время приближенные Екатерины были заняты приисканием жениха для Елизаветы, и изобретательного дипломата осенила мысль заменить некрасивую дочь Иоанна прекрасной дочерью Петра. Он поспешил послать Морицу ее портрет, сопровождая его соблазнительными комментариями: «Хорошо сложенная, прекрасного среднего роста, круглолицая и очень хорошенькая, с искрящимися глазками, прелестным цветом лица и красивой шеей». Он клянется что, она так же, как и сестра ее, «без ума от него» и ждет его, «сгорая нетерпением» и, предвосхитив мысль m-me де Сталь, уверял, что «желания русской женщины достаточно, чтобы взорвать город».

Очутившись таким образом между двумя невестами, соблазнительными каждая в своем роде, юный герой сначала колебался в выборе. Елизавета была привлекательнее, зато Анне принадлежала Митава. Наконец, он решил, что всего надежнее там укорениться с помощью герцогини, чем впоследствии возвращаться. И его стратегически глаз указал ему, что базой задуманного предприятия должна скорее служить Варшава, нежели Петербург, и первые шаги доказали справедливость его предположения.

В апреле 1725 г. совет саксонских министров решил, что Морица следует назначить коадъютором старого герцога курляндского. Факт этот, отрицаемый впоследствии графом Флеммингом, первым министром Августа II, достоверен. Король пошел еще дальше, разрешая декретом созыв курляндского сейма, где должно было произойти это избрание. Что касается согласия России, то Мориц, основываясь на уверениях Лефорта, не сомневался, что добьется его, прибыв в Петербург под каким-нибудь предлогом, придуманным для него матерью. Последняя уже несколько лет имела со столицей на берегах Невы сношения по поводу поместий в Эстляндии, приходившихся ей по наследству от брата. В начале все, казалось, шло как нельзя лучше. Один из курляндских депутатов, состоявший в то же время комиссаром при польской армии в Ливонии и, по приказу командующего войсками поддерживавший сношения между Варшавой и Митавой, ручался за благожелательное настроение своих соотечественников. Даже сам ливонский гетман Потей, под влиянием жены, предлагал свои услуги, чтобы поддержать кандидатуру всей силой своего влияния. «Его натолкнули на это дело, как Адама на грех», говорил о нем Флемминг. Жена королевского великого маршала, Биелинская, побочная сестра Морица, естественно проявила столь же большое усердие. «Она уступила графу свои сервизы и даже графа д’Астеля для некоторого надзора за ними», писал майор Глазенкамп, спутник будущего герцога.[55] Даже недостатка в деньгах не было у этого баловня судьбы. Правда г-жа Кёнигсмарк напрасно добивалась от короля, чтобы он выкупил три больших жемчужины, весивших каждая до двухсот гран и заложенных за семь тысяч у одного ювелира. Больше ей нечем было поделиться с сыном! Август, уже выкупивший их однажды, пообещал, но не сдержал слова.[56] Тогда Адриенна Лекуврер продала часть своих драгоценностей и прислала сорок тысяч ливров. Жена Потея тоже позаимствовала из мужниной шкатулки, и Мориц устроился вполне прилично.

Он уже собирался в путь, когда отцом неожиданно овладели сомнения и тревога, вполне понятные при настроении умов, царившем в Варшаве. Легко себе представить, что, раз в дело вмешались г-жи Потей и Биелинская, оно получило широкую огласку и вызвало всеобщее возбуждение и единодушное негодование. Итак, не удовольствовавшись тем, что породнил своих незаконных дочерей со знатнейшими фамилиями страны, Август собирался теперь оделять своих побочных сыновей благами, составлявшими народное достояние! Поднялся крик и шум. Коронный канцлер Гимбек, отказавшийся приложить печать к указу о созыве сейма, заговорил суровым языком; все саксонские министры единогласно советовали своему монарху отказаться от задуманного намерения, и 21-го мая 1726 г. в день, назначенный для отъезда Морица, перед ним предстал граф фон Мантейфель, со смущенным видом давший ем понять, что король желает, чтобы сын его оставался в Варшаве.

Уже одетый и вполне собравшийся в путь граф дожидался только рекомендательного письма, обещанного ему отцом к русской императрице.

– Это приказ? – спросил он.

– Кажется, да.

– Я не желал бы ослушаться короля; но, если я не поеду, все пропало.

Мантейфель понял, что молодой человек решился идти напролом и поспешил предупредить о том короля, но тот уже удалился в спальню и не мог его принять. Русские историки склонны думать, что в этот день Август умышленно ускорил час своего отхода ко сну, и, возможно, что они правы. Мориц действительно уехал в ту же ночь, простившись предварительно с некоторыми дамами и объявив им, что его «нелегко будет догнать». Потей дал ему конвой из ливонских драгун.

В это самое время Кампредон, покидая Россию, находился проездом в Митаве и там узнал о прибытии графа. Ему сообщили, «что Мориц остановился в доме барона Бера, расположенном по соседству с тем, где герцогиня Курляндская проводила лето; что он уже два раза посещал герцогиню и его женитьба, также как и избрание, не подлежат сомнению.

Действительно, Мориц не терял времени. Отказавшись в настоящее время от Петербурга, он решил покончить дело с Курляндией. При помощи денег Адриенны Лекуврер и г-жи Потей он образовал милицию; своими воинственными манерами он очаровал местное дворянство, в то время как его галантное обращение и красивая наружность заставляли таять от восторга толстую Анну. 1 июля со своим геройственным презрением к орфографии, составляющим неотъемлемую принадлежность его легендарной личности, он мог написать графу фон Фризен, тоже бывшему жениху m-lle Лёбен и женившемуся впоследствии на графине фон Козель, незаконной дочери Августа: «Я вас слишком люблю, дорогой граф, чтобы не поделиться с вами всеми своими новостями. Я избран наследным герцогом Курляндским, и мне поручено управление, пока герцог Фердинанд получит уведомление от короля».

II

Он воображал, что в Петербурге, как и в Варшаве, примирятся с совершившимся фактом. Между тем, происшедшие тем временем события вовсе не носили успокоительного характера. Под давлением негодующей польской шляхты, Август, которого сын непочтительно прозвал «королем на картинке» должен был послать ему вслед цехановского старосту, Наквасского, с новым приказом, возбранявшим созыв сейма. Курляндцы, «такие же вспыльчивые, как французы», по уверенно Морица, собирались бросить в реку королевского посла, но затем их пыл выразился только демонстрациями. «Они открывали свои сердца избранному им монарху, но не кошельки», выразился один немецкий историк.[57] Обратившемуся впоследствии к их преданности, чтобы оставить себе охрану, Морицу не удалось набрать и ста человек. В Петербурге дело приняло еще худший оборот. Влюбленная Анна поспешила написать Меншикову и Остерману, прося разрешения выйти замуж за графа.[58] В маленьком женском кружке, который Лефорт сумел привлечь на сторону своего любимца, началось бурное ликование. «Наши друзья и в особенности женщины», писал саксонский доверенный, «просто в восторге… Если он (Мориц) не прибудет скоро, то я предчувствую, что они сами бросятся ему навстречу. Столько тысяч червонцев, сколько наш герой совершит подвигов Актэя, меня весьма устраивали бы». Но 16 мая 1726 г. Верховный Совет решил иначе, остановив свой выбор на епископе Любекском, Карле-Августе Голштинском, родственнике супруга Анны Петровны, как на подходящем кандидате на курляндский престол, и поэтому Бестужев должен был заранее протестовать против избрания Морица. Правда Меншиков не принимал участия и относился неприязненно к этому решению; но герцогу Саксонскому было не много пользы от оснований, каким руководствовался временщик. Чувствуя потерю своего влияния, благодаря могущественным проискам, Меншиков подумывал об том, чтобы удалиться от двора, и втихомолку, с помощью генерала Роппа, курляндца, состоявшего на службе у России, работал над созданием себе партии в герцогстве. Его планы, которым он сумел снискать одобрение Екатерины, внезапно обнаружились в июне, когда Императрица выступила в Совете с заявлением, что она изменила свое решение и предполагает предложить курляндским избирателям самого Меншикова, получившего приказ немедленно отправляться в Митаву в сопровождении Василия Лукича Долгорукова, дипломата петровской школы, исполнявшего всегда трудные поручения. В случае если курляндцы его не пожалуют, им будет предоставлен выбор между сыном епископа Любекского и одним из принцев Гессен-Гомбургских, состоявших на русской службе.

Поэтому при открытии сейма кандидатура Меншикова была открыто выставлена одним из депутатов, долго распространявшимся о ресурсах, каким обладал этот кандидат для поддержания своих притязаний, а также для защиты своих интересов и интересов Курляндии против всякого рода врагов, Мориц взял верх, но со стороны Петербурга в особенности положение вещей продолжало оставаться весьма угрожающим. Вскоре в Митаву стали прибывать курьеры, возвещая о прибыли устраненного кандидата и о вступлении в пределы Курляндии двенадцати тысяч русских. 8 июля в Митаву прибыл Долгорукий и выразил председателю сейма неудовольствие государыни. Она не признавала постановления сейма, неправильно собранного, без разрешения короля Польского и требовала созыва нового сейма.

– Но король Польский не разрешит его снова!

– Это уже дело императрицы.

Меншиков дожидался в Риге результатов этих переговоров. Анна поспешила к нему, со слезами на глазах умоляя вступиться за Морица. Временщик был неумолим. Россия не желала такого герцога, а царевна не могла выйти замуж за незаконного сына. 10 июля Меншиков съехался с Долгоруким в Митаве и ночью приказал русским войскам занять город. На следующий день произошло знаменитое свидание двух соперников, породившее фантастические рассказы. Подробности его до сих пор покрыты тайной. Вначале весьма бурное, оно затем, по-видимому, приняло мирный оборот. Грубый вопрос Меншикова: «Кто ваши родители?» и ответ сына Авроры Кёнигсмарк: «А кто были ваши?» передаются графом Рабутином, находившемся в это время в постоянной переписке с Морицом, и овладевшим подробными сведениями о событиях, разыгравшихся в Митаве в июне и июле месяцах.[59] Мориц, наоборот, никогда не обмолвился ни словом о вызове, будто бы сделанном им Меншикову, разрешить немедленно спор любым, выбранным им оружием. Когда Меншиков заговорил о том, что с палкой в руках докажет курляндцам, что он тут хозяин, будущий победитель при Фонтенуа, «чтобы лично на себе не получить такого доказательства», решился на поступок, не столь героический, если верить ему на слово, что всего правдоподобнее, и предложил поединок на сто тысяч рублей. Тот из двух, кому удастся остаться герцогом Курляндским и добиться на то согласия короля Польского, уплатит сопернику требуемую сумму. Тогда разговор сразу перешел в дружелюбный тон, Меншиков согласился на предложение и наивно попросил рекомендательного письма к королю. Просьба эта показалась Морицу настолько забавной, что он ее немедленно исполнил. Копия письма сохранилась, Меншиков впоследствии предъявлял оригинал, как доказательство акта отречения. Действительно, там находится следующая двусмысленная фраза: «Он (Меншиков) желает, государь, чтобы я защищал перед Вами его интересы, и так как я стремлюсь доказать ему, насколько близко они меня касаются, то умоляю Ваше Величество уделить им особое внимание».

Какой бы вывод не истекал из такого странного разрешения столь важного спора, он все-таки противоречит остальным драматическим эпизодам, приписываемым борьбе двух противников. А Нейль вслед за д’Алансоном, де ла Бар-Дюпарком, вслед за бароном д’Эспаньяк рассказывают об осаде, выдержанной Морицом против меншиковских драгун при помощи специального караула Анны Иоанновны. Даже сам Герман[60] повторяет эту басню, припутывая сюда еще дочь митавского горожанина, оказавшуюся в эту критическую минуту около Морица и помогшую ему спастись целым и невредимым. Смущение, слезы, переодевание в платье красавца офицера, бегство в окно, радость осаждающих, схвативших беглянку, думая задержать в ней самого героя, гнев, затем жалость со стороны предводителя нападающих, который оставляет при себе пленницу и, наконец, женится на ней, все это, вероятно, чистейшие выдумки в рассказе и приключении, о котором Мориц наверное не преминул бы сообщить друзьям, если бы принимал в нем участие. Но он передает им только, что ожидал осады в ночь с 11 на 12 июля и потому держался со своими спутниками настороже, коротая время за пирушкой и игрой в карты. Но ничто не потревожило эту бессонную, не слишком весело проведенную ночь, и на следующий день Меншиков покинул Митаву с tanto di naso, – с носом – как писал Мориц графу Фризену, нарисовав длинный нос сбоку своего письма: «Мое положение, добавляет он, день ото дня становится все рискованнее; мне на это наплевать».

В распоряжения временщика в это время находилось всего несколько сот драгун – сила, которую он благоразумным образом счел недостаточной, чтобы затевать борьбу с таким, по-видимому, решительным человеком, как его соперник. Он обрушился на курляндцев, угрожая сослать в Сибирь председателя сейма, канцлера и дюжину депутатов и обещая вернуться с двадцатью тысячами солдат, если они не соберут сейма в десятидневный срок и не остановит своего выбора на нем. Он настоятельно приступил к одному из секретарей. Бестужеву приказал опечатать все бумаги Анны Иоанновны и наказал кнутом некоторых из ее слуг. Но, видя, что, несмотря на все угрозы и дерзости Мориц, по-видимому, не думает сдаваться, Меншиков удалился в Петербург, куда за ним последовала герцогиня Курляндская, принося свои сетования и мольбы. Курляндцы начали жаловаться со своей стороны. Польша выразила так же протест; даже сам Верховный совет нашел, что Меншиков зашел слишком далеко; в августе Бестужев получил уведомление, что императрица отказалась от мысли провести избрание временщика, но что ему предстоит выдвинуть других русских кандидатов. В случае же, если король польский их не одобрит, предоставить выбор самим курляндцам, за исключением лишь Морица. Несмотря на это, последний не желал уступать занятого положения в ожидании новой грозы, налетавшей на этот раз со стороны Польши.

III

В С.-Петербурге к концу года его шансы как будто улучшились. Кроме Лефорта у него оказался там новый защитник, не столь изобретательный, но более сдержанный и ловкий – французский полковник де Фонтеней, втихомолку подготовлявший комбинацию, способную согласовать интересы большинства, если не всех существовавших соперников. Теперь она может показаться довольно фантастичной, но в октябре 1726 г. Маньян, уполномоченный агента Франции, оставленный в Петербурге Кампредоном, находил ее вполне возможной. Петр настолько расширил границы действительности и возможности, что его приемники в них запутывались. Дело шло не более не менее, как о разделе Ливонии между Потеем, Меншиковым и графом Саксонским, который округлил бы таким образом свои Курляндские владения. Август отнесся к такому соглашению благосклонно, как отец, но не как король Польши, слишком ясно понимая его выгодность, чтобы ему противиться.[61] Известно, что вообще он ничего не имел против сделок, касавшихся нераздельности территории Польши.

Но Лефорт со своей стороны упорно настаивал на мысли заменить Анну Елизаветой и таким образом препятствовал хлопотам влюбленной герцогини. Он сообщал воспитательнице прелестной царевны самые подробные сведения «об всех достоинствах Курляндского избранника, до самых секретных включительно». Екатерина не знала больше, кого слушать, Меншиков как будто соглашался с планами Фонтенея, сам Мориц склонялся на убеждения получить Елизавету и Курляндию, посредством договора заключенного между императрицей и королем Польши, причем должна была поплатиться последняя. «Дело было покончено», писал он позднее, описывая неудачу, постигшую его надежды: «Курьера, прибывшего ко мне из Петербурга, я отправил к королю, принявшему его в Белостоке, у Браницкой. Выпили за такую хорошую весть и король, всегда рекомендующий другим молчание, был так добр, что сообщил о ней нескладной дылде обезьянихе (жене королевского штандарт-юнкера), разболтавшей об этом всем, кому было не лень слушать. Ему напомнили о конфедерации, и он испугался. Дальнейшее вам известно».

Возможно, что всегда легко поддававшийся надеждам наш пылкий герой преувеличивал бывшие у него шансы на успех, и дела вовсе не обстояли так блестяще, по крайней мере, в Петербурге. Но неуместная болтливость Августа правдоподобна, так как достоверно обнаружена интрига именно в это время, а также и те последствия, на которые намекает Мориц. 11-го октября 1726 г. саксонские министры приняли решение не поддерживать далее затею, грозившую вызвать возмущение во всей Польше. Напрасно жена Потея уговаривала по-французски Флемминга, в то время как муж ее убеждал его по-латыни. Уступая настояниям польского сейма, собравшегося в Гродно в сентябре 1726 г. король подписал декрет, призывавший Морица обратно, а 9-го ноября, сейм, который напрасно старался сорвать представитель России, Ягужинский,[62] провозгласил присоединение Курляндии к Польше, после смерти Фердинанда, отвергая избрание графа Саксонского, объявляя его врагом страны и назначая комиссию для рассмотрения текущих дел. Был поднят даже вопрос об отправке депутации к посланнику Франции с требованием отнять у отверженца полк, как у человека публично опозоренного».

А Мориц все еще не соглашался покинуть Митаву. Без денег, проводя почти весь день в постели, по свидетельству Кронхельма, шведского дворянина, приставленного к нему матерью, слушая чтение Дон Кихота, он ждал, пока судьба ему улыбнется снова. И он отчасти был прав. Постановления Гродненского сейма, возбудив подозрительность России и Пруссии, создавали для графа Саксонского новые шансы на успех. В конце 1726 г. из Петербурга был прислан в Митаву Девьер, чтобы на месте ознакомиться с положением дел. Он виделся с Морицом и не упоминал более об его отречении. Девьер докладывал императрице, что несколько раз, у графа, при ее имени, навертывались слезы на глазах, и Екатерина, все еще занятая этой бабьей войной, была, по-видимому, растрогана. Новые инструкции предписывали Девьеру представить дела их естественному течению. В январе неутомимый Лефорт придумал новую комбинацию. Анна Иоанновна была в ссоре с Меншиковым, Елизавета замешена в последних переговорах с Августом; прося руки Софии Скавронской, которая с удовольствием променяла бы польского принца на владетельного герцога, Мориц мог наверняка рассчитывать задеть государыню за ее самое чувствительное место и таким образом добиться исполнения своей мечты.

Но Мориц с негодованием отвергнул предложение. Он скорее соглашался остановиться на толстой «Nan», как Лефорт фамильярно называл герцогиню Курляндскую. Но месяц спустя он не удержался, чтобы не испортить своих преимуществ и с этой стороны. По крайней мере происшествие, которое его биографы относят к этому времени, кажется правдоподобным, как ввиду обстоятельств, так и ввиду характера самого героя. Анна отвела ему апартаменты у себя во дворце, и здесь ему случалось принимать самую очаровательную из фрейлин герцогини. Однажды ночью, провожая красавицу, заслушавшуюся его речей до позднего часа, и неся ее на руках по случаю глубокого снега, покрывавшего дворцовый двор, он столкнулся по дороге со старухой, державшей фонарь. Той показалось, что перед ней привидение о двух головах, и она принялась кричать благим матом. Намереваясь пинком ноги потушить выроненный ею из рук фонарь, Мориц поскользнулся и упал со своей ношей на злополучную старуху, принявшуюся кричать еще громче, так что произошел переполох, и Анна узнала, по картинному выражению Карлейля, что ее жених «не любит вестфальской ветчины в таком виде» или по крайней мере должен от нее отдыхать за других лакомых кусочках.[63] Герцогиня немедленно послала в Петербург извещение о своем гневе и разочаровании, и вскоре Мориц был уведомлен Лефортом, что его дела принимают скверный оборот. Однако в то же время (в феврале 1727 г.) курляндский сейм подтвердил свой первоначальный выбор, и Мориц мог себя поздравить, что справился с этим чудовищем многоголовым, многоротым, без ушей и без рук, и барону Медему поручено было его соотечественниками отправиться в Варшаву и там заставить признать их выбор. Но поляки приготовились к отпору, и посол был остановлен в пути. В апреле 1727 г. Мориц отправился в Дрезден в сопровождении двух слуг, затем в Париж, в поисках за деньгами и поддержкой. Переговоры о займе в Англии не привели к желанному результату; но, наконец, парижский еврей Леман согласился ссудить Морицу 20000 экю, тогда он снова вернулся в Саксонию, но так как отец отказался от всяких переговоров о Курляндии, то он тайно покинул Дрезден, чтобы через Польшу добраться до Митавы, и дорогой узнал о смерти Екатерины, лишившей его последней надежды на успех.[64]

Меншиков снова сделался всемогущим. В Митаве Мориц застал генерала Леси, командовавшего двумя русскими пехотными полками и двумя полками кавалерии и предложившего ему удалиться, «если он не желает отправиться в места отдаленные». Граф засел на острове Усмайтен, до сих пор сохранившем название Moritz Holm, и пытался вступить в переговоры. Но с ним было не более трехсот человек – рекрутов, привезенных по большей часта морем из Нидерландов; Леси не желал ничего слушать, и 18 августа, сверженный герцог решился отступить, переплыв озеро на рыбачьей лодке и добравшись до ближайшей гавани, между тем как его маленькое войско сдалось с оружием и обозом. Русские обращались с пленниками хорошо, затем передали их полякам, оставившим солдат у себя на службе и отпустившим домой офицеров. Гардероб Морица был ему возвращен благодаря подарку, предложенному польскому комиссару, Красинскому. Его лакею, Бовэ, удалось спасти в шкатулочке документ об избрании. Но серебряная посуда г-жи Биелинской исчезла во время разгрома.

Укрывшись в Данциге, Мориц все-таки еще не считал свое дело проигранным. Требуя от Леси свои вещи и уверяя, что их забрали на 74 960 экю, он поручил русскому генералу передать самому Меншикову свои условия возможного соглашения: 40000 экю за отказ временщика от его притязания на Курляндию. Но гонец прибыл в Петербург как раз во время катастрофы, окончательно сокрушившей могущество временщика,[65] а вслед за Леси появились в свою очередь польские комиссары с епископом Христофором Шембеком во главе, в сопровождении тысячи литовских драгун. Посреди неурядицы, вызванной в Петербурге смертью Екатерины, русский генерал, хотя и располагавший более значительными силами, не решился оказать сопротивление этим посланцам, на чьей стороне было право. Был созван новый курляндский сейм, и в декабре 1727 г. им были признаны постановления польского сейма в Гродно.

Но, очевидно, это было лишь временное разрешение вопроса, во всяком случае не нарушавшее отношение к нему России при помощи Анны, по-прежнему проживавшей в Митаве, и полков Леси, всегда готовых доказать свое превосходство в численности и дисциплине, у правительства С.-Петербурга оставалась неоспоримая возможность предъявить властные требования, и не могло быть сомнений, что это должно произойти в ближайшем будущем. Один Мориц не желал того понять, обнаруживая до конца упорство, сослужившее ему лучшую службу на других полях брани.

IV

В ноябре 1728 г. новый посланец, отправленный им в Петербург, Бакон, ходатайствовал за него, как за единственного человека, имевшего возможность помешать аннексии Курляндии Польшей. Управляя страной при поддержке России, Мориц считался бы ее вассалом, обязывался выплачивать ежегодно 40000 р. податей и содержать количество войск, нужное по ее усмотрению. Предложение Бакона было выслушано без особого внимания и, наконец, в январе 1728 г. ему был дан отрицательный ответ. Не одна Польша относилась враждебно к его планам. Они беспокоили также Австрию, намекавшую, что Мориц способен открыть Англии одну из курляндских гаваней. Но вслед за отъездом Бакона, Лефорт снова заволновался и начал слать в Дрезден послание за посланием, уверяя, что его отпустили лишь с целью, чтобы он привез, как можно скорее, Морица в Петербург. В высших сферах снова склонялись к мысли остановить на нем выбор в мужья для Елизаветы, которая выражала лишь желание посмотреть, «понравится ли ей товар». И сообщение это не лишено было некоторой доли правды. В то время, испанский посланник, герцог де Лирия, внимательно следивший за придворными интригами, также полагал, что у Морица не мало шансов на успех. Преемник Екатерины, Петр II, высказывал к тетке нежность, которая, снова выдвигая вперед прежние замыслы Остермана, многих сильно беспокоила. Олигархическая партия видела в том угрозу своим притязаниям и желанию держать под опекой юного императора. Новый австрийский министр, Вратислав, предвидел, что дочь Петра Великого, выйдя замуж за своего племянника, пожелает вернуть Россию к ее прежнему варварскому состоянию и воспрепятствует ее вмешательству в дела Европы, иначе говоря, выскажется против отправки тридцати тысяч солдат на помощь союзникам. И те, и другие мечтали лишь как бы удалить цесаревну из России, выдав ее замуж, и в Петербурге в это время происходило настоящее состязание женихов, в число которых попал даже сам старый, малопривлекательный герцог Фердинанд. Ему посоветовали лучше посвататься за толстую «Nan», что он не заставил себе повторять два раза. Но герцогиня отклонила его предложение, а в начале 1729 г. Елизавета объявила отказ всем. Петр II покинул ее, и она утешалась в его измене способами, приводившими в отчаяние самых неустрашимых из ее женихов. Даже сам Лефорт признавался, что поведение цесаревны отнимает у друзей графа Саксонского охоту добиваться для него союза с ней.[66]

На этот раз Мориц сдался и вернулся во Францию, где его ожидала столь блестящая будущность. Но все-таки он не мог позабыть ни Курляндии, ни Елизаветы, и я напомню сейчас, чтобы не возвращаться более к этому вопросу, романический эпилог этой странной авантюры.

V

Прошло десять лет. Несколько властителей переменилось в Курляндии с тех пор, как на Российский престол вступила «толстая Nan», так долго терпевшая во всем неудачу и, по-видимому, столь мало предназначенная для такой судьбы. Темный проходимец занял в Митаве место, так страстно желанное Морицом. Казалось, с этой стороны был положен решительный конец его честолюбивым замыслам, когда в 1741 г. падение Бирона и восшествие на престол Елизаветы вызвали полный переворот, снова выдвинув вперед вопрос о злополучном герцогстве. И тотчас же Мориц, отдыхая от побед, вернулся к своим прежним заманчивым мечтам. 12 июля 1741 г. он писал из Парижа графу фон Брюль: «Я не питаю особенных иллюзий; но если бы вам удалось затянуть дело, может быть, судьба и всеобщая неурядица обратились бы в мою пользу. Мне нечего ожидать от России, а потому я ни чем не рискую».[67] Как в начале неудавшегося предприятия, он вообразил снова, что кратчайший путь в Митаву из Парижа идет через Варшаву. Но вскоре вести, доходившие из далекой Москвы, где Елизавета короновалась на царство, наметили перед ним иную дорогу и даже иную цель. Елизавета все еще не вышла замуж, и его теперешние сообщники, ла Шетарди, весьма предприимчивый посланник Франции, и Лесток, отважный интриган, оба, поддерживая деятельную переписку с графом Саксонским, старались ослепить его заманчивой перспективой. Он поддался соблазну. Победитель при Праге (1741 г.), победитель при Эгре (1742), Мориц получил отпуск, и в то время как французская армия покидала столицу Богемии, он углублялся в негостеприимные равнины России. 12-го июня 1742 г. он, наконец, представляется Елизавете, в тот же день пригласившей его танцевать с ней контрданс. Спустя два дня ла Шетарди дает большой обед в честь знатного путешественника. Императрица прибывает туда, возвращаясь с поездки верхом. На ней мужское платье, верный признак – с чем мы неоднократно встречаемся – ее желания пококетничать. Она обращается с Морицом по-товарищески, с очаровательной простотой, и очень поздно засиживается в его обществе. 18 июня происходит новая встреча у Воронцова на завтраке по-русски, длившемся девять часов. По окончании трапезы гости садятся на коней, чтобы сопровождать царицу, летящую галопом по иллюминованным улицам Москвы. Гроза заставляет веселую кавалькаду искать убежища в Кремле, где Елизавета сама показывает Морицу принадлежности коронования. Затем снова продолжают прогулку верхом, и императрица как будто невзначай обращается к Шетарди с предложением, не желает ли он угостить ее ужином. Посланник был о том предупрежден заранее. Подъехав к его дому около часа ночи, наездники увидали блестящую иллюминацию и фонтаны из белого и красного вина на площади для народа, собиравшегося толпами. Два стола на двадцать и тридцать кувертов, блестяще сервированные, ожидали гостей. Елизавета переоделась – она промокла и, по словам саксонского посла Петцольда, «около шести часов утра, ее величество, затемняя солнце блеском своей красоты, удалилась в полном удовольствии».[68]

Но завязавшийся роман тут круто обрывается, несмотря на свое заманчивое начало, так как Мориц убеждается, что для него нет другого места около императрицы, как во время таких веселых пикников. Он вскоре покидает Москву, а за ним следует и ла Шетарди.

Я остановился на этом эпизоде, потому что в его беглом обзоре удивительно ясно обрисовывается общий характер русской истории за вторую четверть восемнадцатого века. По-видимому, здесь царит полнейшая неурядица, прихоть и бурные столкновения личных честолюбий и страстей. В зависимости от успехов Морица и «влюбленностей» петербургских красавиц, судьба Курляндии становится, по-видимому, игрою случая и любви, вне всякой зависимости от политических интересов России. И все-таки только эти интересы берут постепенно верх надо всем. Мориц, Меншиков, Бирон исчезают друг за другом, оставляя за собой все усиливающуюся русскую гегемонию на берегах Балтики, все глубже пускающий корни протекторат в Митаве, и, когда наступит время, Екатерине II останется лишь протянуть руку, чтобы овладеть добычей, которую отдали в ее власть все эти соперники, сами того не ведая и не желая.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.