Продолжение кампании 1758 года Цорндорф

Продолжение кампании 1758 года

Цорндорф

Едва ускользнув со своей армией из окружения неприятельских войск, Фридрих, однако, не намеревался оставить Дауна в покое. Из своего лагеря он наблюдал за его действиями и выжидал удобной минуты к началу борьбы. Но тут до него дошло известие об успехах русской армии и о критическом положении генерала Дон[49], командовавшего померанским отдельным корпусом. Как орел, встрепенулся Фридрих и полетел на помощь к своему полководцу. Защита Силезии была предоставлена маркграфу Бранденбургскому Карлу, а брату своему Генриху король поручил прикрывать Саксонию, оставив им 40 штыков и сабель. Сам же отобрал себе только 14 тысяч испытанного войска и через одиннадцать дней был уже в Ненмарке. Столь небольшой корпус, взятый королем в поход против Фермора, ясно показывал пренебрежение, которое он питал к русским. Это стало серьезной ошибкой Фридриха.

Мы видели, как вся провинция Пруссия досталась в руки Фермора без траты пороха, без пролития капли крови. Первые весенние месяцы провел он в смотре крепостей, в приведении к подданству России городов и «значительнейших мест» Пруссии и в управленческих распоряжениях. Между тем предписания петербургского кабинета побуждали его к дальнейшим и решительным предприятиям — вначале командующий намеревался двинуться на Данциг, но Конференция предписала ему дождаться прибытия Обсервационного корпуса, затем вместе со шведами провести демонстрацию на Кюстрин, а потом всеми силами пойти к Франкфурту-на-Одере. Таким образом, русские вознамерились проникнуть в самый центр владений Фридриха и одним ударом меча развязать гордиев узел этой тяжелой войны. В самом непродолжительном времени оба берега реки Варты были в его руках. Все северные провинции тогдашней Великой Польши (Западная Пруссия и Познань) были им заняты. Салтыков овладел Эльбингом; Торн был также взят. Армия расположилась между Торном и Познанем (на нейтралитет Речи Посполитой Россия, как обычно, не обратила внимания) в ожидании лета.

Россия приобрела отличную базу для ведения дальнейших боевых действий и, строго говоря, выполнила свою задачу в Семилетней войне: хотя и в XVIII столетии, и теперь официальная историография трубила о «необходимости сдержать прусскую агрессию» (которая и тогда, и после, вплоть до 1914 года, была устремлена только на Польшу, Францию и остальную Германию), Россия преследовала только свои и только агрессивные цели — присоединить к империи одну из богатейших провинций Прусского королевства, не связанную с российской ни историей, ни национальными, ни культурными корнями.

После овладения Восточной Пруссией Конференция встала перед трудной задачей выбора следующей стратегической цели. Идея разгрома живой силы противника, как показано в начале данного раздела, не была ведущей в мышлении военно-политических руководителей русских вооруженных сил и не фигурировала на сей раз в разработанном Конференцией на кампанию 1758 года плане. Основной целью ставилось овладение крепостью Кюстрин — узлом дорог и переправ при слиянии Варты с Одером на правом берегу Одера; «через то король прусский лишился бы всей Померании и части Бранденбургии», как отмечалось в плане. Конференция считала, что, «овладев Кюстрином, можно но справедливости удовольствоваться тем почти на всю кампанию нам и нашим союзникам».

Русские казаки на марше.

Такая постановка цели кампании была типичной для европейских стратегических взглядов рассматриваемого времени. Это проявилось в том, что сформированные в западных областях России пополнения были организованы в отдельную группу (Обсервационный корпус), который двигался из района формирования с отставанием от главных сил армии (зимние квартиры которой были на Нижней Висле). Создавшееся таким образом разделение сил на две группы наталкивало Конференцию и командующего армией на мысль использовать группы для выполнения различных задач, например, направить Обсервационный корпус самостоятельно для овладения крепостью Глогау (в Силезии) и Франкфуртом-на-Одере.

Что же произошло в конце концов? Только 15 августа главные силы русской армии подошли и начали действия против Кюстрина (а выступили с зимних квартир в конце мая по ст. ст.). В это время Фридрих II уже двигался с группой своих войск из Силезии в район Кюстрина, где присоединил к себе войска, действовавшие здесь против русских ранее, и решил, перейдя через Одер, атаковать русских на восточном берегу этой реки.

13 августа Фермор ввел свое 80-тысячное войско в Неймарк и в Померанию. Наконец-то укомплектованный людьми и артиллерией Обсервационный корпус двинулся с большим опозданием из района своего формирования (западные области России) к главным силам.

Наступление началось еще в начале лета, но все это время продвигалось малыми темпами вдоль морского побережья. Здесь началась одна из самых мрачных эпопей в истории русской армии — пока Фермор находился в Пруссии, он был ограничен высочайшими повелениями, которые прежде всего предписывали ему и войску «благочиние, порядок и человеколюбие». Но дальнейшие военные операции были предоставлены его произволу. Потому, при вступлении наших войск в Бранденбургскую Марку и Померанию, след их был ознаменован страшными опустошениями (интересна разница в подходе генералов Елизаветы Петровны: Кенигсберг и Восточную Пруссию планировалось включить в состав России — к их населению употреблялось «благочиние». С жителями же бранденбургских провинций можно было не церемониться, результат чему ясно виден). «Вопль несчастного народа долетел, наконец, до ушей Фридриха и заставил его поспешить на помощь».

13 июля армия числом до 55 тысяч человек вышла в поход к Франкфурту. Однако темп движения вскоре упал до критической точки. Незнание местности, полное расстройство на марше шуваловского Обсервационного корпуса, нехватка продовольствия и постоянные указания Конференции привели к бессмысленной трате времени, продолжительным остановкам и контрмаршам. В этот период хорошо действовал только конный отряд Румянцева (около 4000 человек), который прикрывал правый фланг армии, вел разведку и собирал контрибуцию с местного населения (о характере «контрибуции» я уже говорил выше). Кроме того, население Померании, вдосталь вкусившее прелестей русского «освобождения», стало собираться в многочисленные партизанские отряды, серьезно трепавшие тылы русских. Борьбой с ними также занялись кавалеристы Румянцева вместе с казаками и калмыками.

Еще до прибытия русских шведы сделали высадку в Померанию. Отдельный прусский корпус, который в прошлом году действовал против них под начальством Левальда, был теперь поручен генералу Дона. Новый военачальник успел оттеснить шведов до самых пределов Померании и блокировал Штральзунд. Русский военный совет тоже постановил «не ввязываться в бой» против Доны, который имел только 20 тысяч человек, но сумел перекрыть русским дорогу на Франкфурт. Поэтому Фермор изменил направление движения и пошел на Кюстрин для установления контакта со шведами.

14 августа он подошел к крепости Кюстрин, которая заключала в себе главные запасные магазины пруссаков и была драгоценна Фридриху по его юношеским воспоминаниям. Дона, уведомленный о приближении русских, поспешил на помощь к Кюстрину. С большим трудом навел он мост через Одер при непрерывном нападении легких русских войск и открыл сообщение с городом, через что мог постоянно посылать осажденным подкрепление и припасы. Кроме того, накануне прибытия русской армии Дона отрядил несколько полков пехоты и кавалерии для прикрытия города. Они окопались и укрепили свои траншеи сильными батареями. 16 числа Фермор послал парламентера требовать сдачи города: вместо ответа последовал залп с укрепления.

Главнокомандующий тотчас отрядил Чугуевский казачий полк ударить в левый фланг прусским гусарам, а сам с двадцатью ротами гренадер и с артиллерией по берету Варты пошел на главную неприятельскую батарею. «Неприятель, — говорил он в своей реляции, — увидя толикую храбрость и мужество и сильное из „единорогов“ действо, в конфузию пришел и скоропостижно оставил свою батарею и лагерь на дискрецию, в город побежал, а гренадеры тотчас форштат заняли».

После этого Фермор приказал бомбардировать город и, как сам говорил, «благословением Божьим такой успех возымел, что от четвертой бомбы в городе пожар учинился, который бросанием других бомб и каленых ядер в четверть часа так распространился, что от великого жару и на городском валу устоять не могли, ибо в пятом часу пополудни из города совсем стрелять перестали, и так до вечера, и через ночь все домы, кирки и магазины огнем пожерты и в пепел обращены. Какой же с неприятельской стороны урон был, того заподлннно ведать нельзя, только думать надобно, что оный гораздо велик был по воплю, который в городе стоял. Но сие от обывателей ближних деревень заподлинно известно, что в городе магазин имелся более 100 000 виспелей ржи, а каждый виспель содержит шесть четвертей, кроме другого почти неисчисленного со всех сторон для хранения привезенного сокровища и имения, которое от большой части погорело».

В принципе, пруссаки сами виноваты в этом. Кони приводит одно из частных писем, опубликованных в «С.-Петербургских Ведомостях» в 1758 году: «Г-н комендант знать не думал, чтобы русские кураж имели так близко к крепости подступить. Он еще и не все пушки на лафеты поставил, но большая часть лежала еще на земле. Так-то делается, когда неприятеля своего презирают».

Несмотря на несчастье, постигшее Кюстрин, крепость держалась. Жители, лишась всего своего достояния, разбежались по лесам, перешли за Одер и питались кореньями и мирским подаянием. На пятый день осады Фермор снова потребовал сдачи, грозя в противном случае взять город штурмом и не пощадить ни одного человека. Комендант отвечал: «Я буду защищаться до последнего человека, а когда мы все падем, русские могут занять крепость и делать что угодно».

Делать было нечего. Болота, окружавшие крепость, и близость генерала Дона не допускали «правильной» осады со всех сторон. Фермор продолжал бомбардирование. Между тем он послал особенный корпус для соединения со шведами, который убедил действовать с ним совокупными силами. В таком положении были дела, когда Фридрих явился на помощь любимой своей Померании. При виде опустошения и бедствия страны солдаты его, несмотря на изнеможение от форсированных маршей, горели нетерпением сразиться с неприятелем и отомстить ему за все обиды. С прискорбием увидел король обгорелый остов Кюстрина. Бедствие жителей, которые окружили его в рубищах, покрытые ранами, изнуренные голодом, взволновало его душу.

«Дети! — воскликнул он, выслушав их жалобы. — Я не мог прийти к вам ранее! Но успокойтесь: я опять отстрою ваш город, вы снова будете счастливы!» Он приказал раздать им 200 тысяч талеров на первое обзаведение. Когда Фридрих осматривал укрепления, комендант явился к нему с повинной головой, извиняясь в своих ошибках и в том, что не успел принять необходимых мер к удержанию неприятеля. «Замолчи! — сказал ему Фридрих строго. — Не ты виноват, а я, потому что сделал тебя комендантом».

Руины Кюстрина. 1758 год.

Из Кюстрина он отправился к войску. 21 августа армия его соединилась с корпусом Дона, расположенным под Кюстрином. «Ну что, — спросил он Дона, — как держатся русские?» — «Как каменные стены!» — отвечал Дона. «Тем лучше: они скорее рассыплются!»

Когда на смотре войско генерала Дона проходило мимо Фридриха в новых мундирах, с напудренными головами, он сказал: «Ого! Да ваши солдаты разряжены в пух. Мои, напротив, настоящая саранча: зато кусаются». Против 54 тысяч тысяч солдат Фермора при 250 орудиях король имел 36 тысяч солдат и 116 пушек.

Все указывало на то, что Фридрих намерен дать русским решительное сражение. Однако Фермор поступил крайне нерасчетливо, разбросав накануне сражения свои силы. Чтобы отнять у пруссаков всякую возможность к форсированию полноводной реки, он послал дивизию Румянцева (12 тысяч человек, в том числе практически вся кавалерия) в обход, по направлению к Шведту на Одере, приблизительно в 60 километрах от Кюстрина (там ошибочно предполагалась наиболее вероятная переправа пруссаков через реку), и в их тылу велел разрушить мосты, ведущие через довольно значительный и широкий рукав Одера. Таким образом, число русских войск, выделенных непосредственно для сражения, сократилось до 32 тысяч.

Обсервационный корпус в это время только начинал приближение к армии из района своего сосредоточения у Ландсберга, примерно в двух переходах восточнее главных сил. Кроме того, от корпуса Румянцева был отделен отряд Рязанова для осады Кольберга. Сам Румянцев еще 15 августа обратил внимание командующего армией на опасность такой разброски сил.

11 августа на берегу Одера застучали топоры. Сотни плотников работали над понтонами, через которые Фридрих, по-видимому, хотел переправить свое войско прямо против русского лагеря. Вскоре вся прусская армия была сосредоточена у переправ, а артиллерия стала действовать на русские окопы. Все заставляло думать, что пруссаки хотят атаковать Фермора в самом лагере. Но за ночь Фридрих отправил свои медные понтоны пониже Целлина, поднялся со всей армией и после форсированного марша втихомолку переправил ее там через Одер у Гюстебизе, между Кюстрином и Шведтом (совершенно не там, где его ожидали русские).

Фермор узнал об этом слишком поздно от партии казаков, которые, полагая напасть на прусский аванпост, наткнулись на саму армию. Он отправил полковника Хомутова помешать переправе, но тот опоздал и не смог ничего сделать: умело маневрируя, Фридрих своей переправой отрезал от основных сил Фермора корпус Румянцева, тщетно поджидавший его в другом месте.

Сняв с Кюстрина осаду и выступив в открытое поле, Фермор занял у Цорндорфа выгодную позицию фронтом на север, где была переправа пруссаков и откуда ожидалось их наступление. Фридрих не стал атаковать эту позицию: он в течение 24 августа и утренних часов 25-го обошел ее и, описав три четверти окружности, вышел в тыл русской армии. Фермор не сделал никакой попытки помешать этому маневру противника. Широкой дугой Фридрих обходил русский лагерь.

Итак, Фермор выбрал ровное место между деревнями Коцдорфом, Цорндорфом и Вилькерсдорфом. 13 августа к нему присоединился генерал Браун со своим Обсервационным корпусом. Русская армия была расположена тупым углом, так что могла «делать фронт» неприятелю, по какому бы направлению он ни пошел от Целлина. Перед фронтом протекала болотистая речушка Митсель. Однако эта позиция таила ряд опасностей для русских. В тылу у нее находились господствующие над местностью высоты, которые Фермор не позаботился занять войсками; не были заняты и переправы через речку. Вечером Фридрих остановился у местечка Нейдама, против правого крыла русских, и стал делать распоряжения, чтобы наутро атаковать его.

На рассвете Фермор заметил, что пруссаки были на марше, стараясь обогнуть наше левое крыло при Цорндорфе и взять его во фланг. Он тотчас велел левому крылу отступить назад и примкнул его к деревушке Квартчень, на широком холмистом поле, перерезанном двумя оврагами, фронтом к неприятелю. Таким образом, русская армия образовала неправильный четырехугольник, в середине которого находились деревня Цорндорф, артиллерия, резервы и обозы. Этот боевой порядок — своего рода гигантское каре — был бы уместен против татар или турок, но уж никак не против пруссаков.

Уяснив сложившееся положение, Фермор приказал обеим линиям боевого порядка, оставаясь на месте, повернуться кругом. При этом фронт русских оказался развернутым на 180 градусов — вторая линия стала первой, а правый фланг — левым. После этого все первоначальные преимущества русской позиции оказались утраченными, и господствующие высоты теперь были в руках противника. Оба фланга Фермора разделялись глубоким оврагом. Кроме того, смелый обходной маневр Фридриха припер русских к речке Митсель и превратил главную выгоду расположения противника — наличие естественной преграды перед фронтом — в чрезвычайно опасный для Фермора фактор (река оказалась в тылу, отрезав пути возможного отхода). Упомянутые выше господствующие высоты теперь оказались перед русской позицией, пруссаки начали готовить атаку по их склонам. Русский командующий совершенно не управлял войсками в бою и не сделал ни малейшей попытки согласовать действия обоих разделенных оврагом крыльев армии, что давало Фридриху возможность бить их по частям.

Очевидец сражения пастор Теге так описывает памятное утро 14 августа 1758 года: «С высоты холма я увидал приближавшееся к нам прусское войско; оружие его блистало на солнце, зрелище было страшное… прусский строй вдруг развернулся в длинную кривую линию боевого порядка. До нас долетел страшный грохот прусских барабанов, но музыки еще не было слышно. Когда же пруссаки стали подходить ближе, то мы услыхали звуки гобоев, игравших известный гимн „Господи, я во власти твоей“… Пока неприятель приближался шумно и торжественно, русские стояли тихо, что казалось, живой души не было между ними. Но вот раздался гром прусских пушек…»

Фридрих, обходя русскую армию, отрезал от нее главный вагенбург, который был поставлен в стороне. Он бы мог овладеть им и лишить русских необходимых военных снарядов для продолжения войны, но горя желанием сразиться и одним ударом уничтожить всю русскую армию, он не обратил на это внимания. Кроме того, он боялся потратить несколько лишних дней, зная, что австрийцы не упустят случая воспользоваться его отсутствием в Силезии. И действительно. Положение его было так безнадежно, что оставалось или пасть, или совершенно сломить врага. Французы быстро двигались в Саксонию; Даун уже вступил в нее; шведы, избавившись от Дона, шли на Берлин. Цорндорфская битва должна была решить судьбу Фридриха. Против 46 240 человек у русских, из которых 3282 числилось в регулярной кавалерии (Обсервационный корпус все-таки успел подойти к главным силам к началу боя, но Румянцев — лучший из генералов русской армии, с сильным корпусом по-прежнему оставался у Шведта), он имел 32 760 человек, в том числе кавалерии — 9960 человек. Тройное превосходство пруссаков в коннице более чем уравновешивалось значительным перевесом русских в пехоте, и особенно в артиллерии (240 пушек против 116 прусских).

Цорндорфское сражение 14 (25) августа 1758 года.

Справедливости ради следует отметить, что Фермор, проявив в ходе кампании неспособность на посту командующего армией, в ожидании сражения дал войскам тактическую инструкцию, содержащую, как пишут в нашей официальной военной историографии, «положительные моменты». В отличие от Устава 1755 года, инструкция требовала встречать наступающего противника сначала огнем с места, а «потом атаковать штыками». Фактически же в сражении русские войска действовали даже активнее, чем указывала инструкция.

Битва началась в 9 часов утра страшной орудийной перестрелкой. Первыми в бой вступили прусские батареи: с высот севернее Цорндорфа они открыли сильнейший огонь по врагу. Русским пришлось перестраивать фронт уже под огнем. Когда наше левое крыло заняло новую позицию, деревня Цорндорф осталась в середине между обеими армиями. Чтобы пруссаки ее не заняли и не могли скрыть за ней своих движений, Фермор приказал ее сжечь; но это ни к чему не привело, потому что дыма ветром не приносило, и пруссаки, пользуясь пожаром при ужасной канонаде, устремились на наше правое крыло. От обстрела начался беспорядок в русском обозе: испуганные лошади, закусив удила, с возами прорывались сквозь линии и приводили в расстройство пехоту. Несмотря на это, обоз был отведен подальше от войска и полки снова построились.

Сражение открыла русская кавалерия, бездумно атаковавшая левый (ударный) фланг прусской армии. Попав под огонь прусской артиллерии, бившей с высот севернее Цорндорфа, и ружей пехоты, русские откатились назад и снова попали под обстрел — на сей раз своей инфантерии, стрелявшей в клубах дыма наугад. Построив войска в косой боевой порядок, Фридрих около 11 часов утра, после двухчасовой бомбардировки русских позиций начал атаку правого фланга наших войск, где стояла дивизия князя Голицына[50].

Сосредоточив на левом фланге превосходящие силы (23 тысячи против 17 тысяч у Фермора), Фридрих дал приказ наступать авангарду генерала Мантейфеля (8 батальонов), удар которого пришелся в крайний правый фланг русской боевой линии. Основные же силы (20 батальонов) генерала Каница должны были поддержать авангард и без интервала с ним, уступами, побатальонно ударить по русским полкам чуть правее Мантейфеля. Но произошла ошибка. Перед атакующим фронтом пруссаков находилась горящая деревня Цорндорф, и, обходя ее, Каниц сильно отклонился вправо, оторвавшись от авангарда. Атаки уступом, когда 28 батальонов пехоты и 56 эскадронов должны были, подобно волнам прибоя, захлестнуть правый фланг русской армии, не получилось. Возможно, это произошло из-за огромного облака пыли, поднятого маневрами конницы: вместе с дымом горящей деревни оно покрыло все поле сражения. Таким образом, головные батальоны пруссаков вышли в атаку без прикрытия кавалерии.

Унтер-офицер пехотного полка фон Каница (1759 год). Мундир синий с красными фалдами, обшлагами и лацканами. Пуговицы и петлицы желтые. Вокруг нарукавных пуговиц идет угольная красная выпушка. Жилет и панталоны желтые, штиблеты черные. Галстук, манишка — как в остальной пехоте. Шляпа с белым галуном, кисточки по углам черно-белые. Кисть белая с синей серединой. Перчатки замшевые. Поясной ремень белый. Темляк черно-белый (унтер-офицерский). Унтер-офицерский ранец и перевязь коричневые. Трость коричневая с железным набалдашником. Древко алебарды черное.

Фермор заметил эту ошибку: увидав, что между малочисленным авангардом Мантейфеля и основными силами Каница образовался значительный интервал, Фермор приказал всеми силами правого фланга атаковать Мантейфеля, не дожидаясь его сближения с марширующими батальонами Каница, и велел своей коннице ударить на наступающих. Кавалерия атаковала противника. Девять эскадронов (около 1260 конногренадеров Каргопольского и драгунов Архангелогородского и Тобольского полков) под командованием кирасирского полковника Карла фон Гаугревена пошли в атаку, смяли ряды оставшейся без кавалерийского прикрытия прусской пехоты. Немногочисленную конницу поддержала пехота, ударившая в штыки. Русские двинулись с таким неистовством, что тотчас же смяли пруссаков и обратили их в бегство. Громкие крики «Ура!» огласили воздух.

Итак, русская пехота, не ввязываясь в длительное огневое состязание с наступающей пехотой противника, ответила совместно с кавалерией контрударом холодным оружием и опрокинула батальоны пруссаков, разбив их авангард и часть подошедших основных сил. На левом фланге пехота Обсервационного корпуса, также одновременно с кавалерией, первой пошла в атаку и полностью расстроила противостоящую пехоту противника.

Но Фермор сам сделал ошибку: русская кавалерия оставила в нашем каре большой промежуток; главнокомандующий не подумал его заполнить. В ходе преследования пруссаков ряды русских расстроились. Кроме того, Фермор не сумел предусмотреть, что почти вся прусская конница генерала Зейдлица, находившаяся на левом фланге прусского построения, еще не вступила в бой и выжидала удобного момента для атаки. Он наступил тогда, когда пехотинцы русского правого крыла увлеклись преследованием батальонов Мантейфеля и обнажили свой фланг и тыл. Силами 46 эскадронов Зейдлиц нанес удар по зарвавшейся русской пехоте.

Перейдя болотистый участок и всей массой ударив во фланг русской (увлекшейся преследованием) коннице, Зейдлиц ее опрокинул, заставил отойти с большими потерями (полковник Гаугревен был тяжело контужен, с трудом его удалось вывезти с поля боя) и потом со своими кирасирами, драгунами и гусарами ворвался в ряды русской инфантерии. Прусская пехота, которая успела опять построиться, подоспела к нему на помощь.

Перед лицом такой устрашающей атаки, пришедшейся к тому же не во фронт готовой к бою пехоты, а в ее движущийся фланг и тыл, можно по достоинству оценить мужество русских гренадер. Они не успели перестроиться в правильное каре, но не побежали, выдержав первый страшный удар конницы, и затем, встав кучками спина к спине, отбивались от наседавших прусских гусар холодным оружием. Не случайно большая часть раненых после Цорндорфского сражения имели раны от сабельных ударов.

Отбиваясь от конницы, гренадеры стали медленно отступать на исходные позиции начала боя. «Русские дрались, как львы. Целые ряды их ложились на месте; другие тотчас выступали вперед, оспаривая у пруссаков каждый шаг. Ни один солдат не сдавался и боролся до тех пор, пока падал мертвый на землю. Наконец, все выстрелы потрачены: стали драться холодным оружием. Упорство русских еще более разжигало злобу пруссаков: они рубили и кололи всех без пощады. Многие солдаты, отбросив оружие, грызли друг друга зубами. Фридрих перед началом битвы не приказал давать пардону. „Постоим же и мы за себя, братцы! — кричали русские. — Не дадим и мы пардону немцу, да и не примем от него: лучше ляжем все за Русь святую и матушку царицу!“ В истории никогда не бывало примера подобного сражения. Это была не битва, а лучше сказать, резня насмерть, где и безоружным не было пощады». Убедившись в невозможности прорвать правый фланг русских, Зейдлиц отвел расстроенные эскадроны к деревне Цорндорф.

Отступлением правого русского крыла победа склонилась на сторону пруссаков. Но еще центр и левое крыло стояли неподвижно и готовы были оспаривать славу этого кровавого дня. На полчаса все приумолкло, как будто оба войска отдыхали после тяжкой борьбы.

После этого Фридрих решил нанести удар по левому флангу русской армии, который составлял Обсервационный корпус под командованием Броуна. «В час пополудни Фридрих повел свое правое крыло на русское левое двумя колоннами. Тяжелая артиллерия им предшествовала. На дальнем расстоянии от своей первой линии король выставил сильные батареи, и ядра посыпались в русские ряды». Фермор приказал генерал-майору Демику, командовавшему кавалерией, атаковать батареи. Демику повел в бой 12 эскадронов четырех кирасирских полков (всего 1680 сабель). В мгновение ока правая батарея с прикрывавшим ее батальоном была в русских руках, причем Казанский кирасирский полк взял одно пехотное знамя пруссаков.

Когда Фридрих начал перебрасывать на свой правый фланг войска, Броун неожиданно перешел в наступление и прорвал правый фланг пруссаков. «Русская пехота вслед за тем ударила в штыки и вновь (как и на правом фланге) опрокинула прусскую инфантерию. Завязался отчаянный бой. Но русские принуждены были отступить и попали в болото, где не было возможности ни построиться, ни защищаться. В то же время наша кавалерия овладела другой батареей и с таким диким воплем и силой бросилась на левую колонну, что неприятель с ужасом побежал к Вилькерсдорфу и передал свой панический страх другим полкам до самого прусского центра. Перевес был на русской стороне, и судьба сражения решалась». Солдаты Обсервационного корпуса начали преследование бегущего неприятеля.

«Но вдруг Зейдлиц с отчаянием бросается на нашу кавалерию, смешивает ее, опрокидывает и гонит». После поражения русской конницы кирасирские шеренги Зейдлица вместе с самим королем врубились в ряды пехоты Фермора, однако пехотинцы, пропустив их сквозь образовавшиеся бреши, вновь сомкнули ряды. В то же время прусская пехота пробилась в наш центр и, ударя на левое крыло во фланг, потеснила его прямо на свою кавалерию. Здесь повторилась сцена прошедшего утра. Граф Чернышев и генерал Браун со своими гренадерами показывали чудеса храбрости. Воспользовавшись расстройством потерявшего порядок Обсервационного корпуса, Зейдлиц, который уже перешел на свой правый фланг, нанес еще один удар, подобный тому, который несколько раньше выдержали гренадеры русского правого фланга. Но в отличие от своих товарищей солдаты привилегированного шуваловского корпуса не выдержали атаки конницы и бежали. «Наконец, русские были разбиты и только немногие бежали и скрылись в близких болотах и лесах». Это произошло из-за грубейших нарушений дисциплины на поле боя: солдаты начали разбивать бочки с вином и грабить полковые кассы.

Мушкетер пехотного полка принца Франца Ангальт-Дессауского (1759 год). Мундир синий с красными фалдами и обшлагами. Пуговицы желтые, петлицы белые. Жилет, панталоны, штиблеты белые. Галстук, манишка, кожаная амуниция — как в остальной пехоте. Погоны синие. Шляпа с белым галуном, белыми кисточками по углам и белой кистью. Темляк белый с кроеными гайками и кистью.

Преследуя шуваловцев, конница Зейдлица вскоре натолкнулась на стоявшие в полном порядке полки центра и правого фланга, которые, несмотря на многократные атаки пруссаков, выстояли и тем самым спасли армию от поражения. Прусскую же пехоту, бежавшую после атаки корпуса Броуна, командирам так и не удалось собрать и бросить в поддержку Зейдлицу.

Сделался ужасный беспорядок: русские и пруссаки, кавалерия и пехота, — все смешалось в кучу. Ружейный огонь замолк, дрались один на один, били друг друга прикладами, кололи штыками, рубились на саблях. Ни одна сторона не уступала, ни одна не давала пощады. Напрасно и русские, и прусские генералы старались водворить порядок, прекратить рукопашный бой и разнять сражающихся, чтобы продолжить «правильное» сражение. Никто их не слушал. Страшная пыль, запекшаяся кровь и пороховой дым еще более обезображивали лица, и без того искаженные злобой и остервенением. Сам Фридрих был увлечен в середину свалки. Солдаты узнавали его только по голосу. Около него пали все его адъютанты и пажи, лишь «над его венчанной головой носился щит спасительного Провидения». Окруженный своими кавалеристами, Фридрих весь остаток дня провел сражаясь в самой гуще расположения русских — только к вечеру ему вместе с конницей Зейдлица удалось пробиться обратно.

И только ночь положила предел страшному убийству. С обеих сторон ударили отбой. Оба войска в беспорядке стали собираться на свои места, оба предводителя, и Фридрих, и Фермор, почитали себя победителями. Пушки с обеих сторон были оставлены на поле битвы и никто их не убирал. Всю ночь войска оставались под ружьем. Фридрих отодвинулся только вправо, к деревне Цихтер, и переменил позицию, русские только повернулись поперек поля, чтобы обернуть к нему фронт. К концу сражения расположение обеих армий развернулось на 90 градусов к первоначальному. С рассветом снова началась канонада. Все предвещало продолжение битвы, но недостаток боевых снарядов у пехоты и чрезвычайная усталость кавалерии делали всякое новое предприятие невозможным. Под обоюдными выстрелами армии противников собирали и приводили в порядок свои полки.

Обе стороны понесли страшный урон. Русские потеряли 22 600, из них 13 тысяч убитыми и 3 тысячи пленными — до 54 %. Больше всего пострадал не выдержавший флангового удара кавалерии, рассеянный и порубленный Обсервационный корпус, который был практически уничтожен — из 9143 человек его состава в строю сталось только 1687. Пруссаки овладели 95 пушками, 30 знаменами и большей частью нашего обоза. Значительно поредело и высшее командование: из 21 генерала 5 были взяты в плен, а 10 — ранены[51].

И здесь нельзя не отметить следующего обстоятельства. Как при Гросс-Егерсдорфе, так и при Цорндорфе проявились, с одной стороны, мужество и стойкость русских солдат, отмечавшиеся многими иностранными наблюдателями, а с другой — почти полная непригодность и беспомощность русского командования. Решение Фермора об атаке прусского авангарда было последним распоряжением главнокомандующего. К моменту атаки Зейдлица на правый фланг Фермор, который им командовал, покинул поле боя, укрылся в деревне Куцдорф, находившейся в тылу русских войск, и появился на командном пункте лишь вечером, когда пехота отбила все атаки прусских кирасир и драгун. Д. М. Масловский, взвесив все «за» и «против», писал: «…в заключение боя на правом фланге должны категорически признать, что главнокомандующим решительно ничего не сделано, чтобы восстановить порядок в войсках после отступления Зейдлица, и тем более несомненно его совершенно безучастное отношение к ходу боя на левом фланге. Распоряжения Фермора мы встречаем значительно позднее, уже после подобной же катастрофы на крайнем левом фланге, в войсках Обсервационного корпуса». Иначе говоря, Фермор в самый ответственный момент сражения бросил армию на произвол судьбы. В то время как Фридрих управлял войсками, удерживая все время инициативу и перебрасывая в нужную точку сражения свои силы, русские фланги действовали обособленно, отсутствовала элементарная координация действий всех родов войск и управление армией со стороны главнокомандующего.

Вместе с Фермором трусливо бежали генерал князь Александр Михайлович Голицын, служивший в русской армии волонтером сын короля Августа III принц Карл Саксонский, австрийский барон Сент-Андре, генерал-квартирмейстер Герман и секретарь Фермора Шишкин. Впоследствии императрица Екатерина Великая писала, что «Принц Карл один из первых обратился в бегство, и как говорили, до такой степени простирал свою трусость, что счел себя безопасным только в Ландсберге».

Контрудары и атаки русских наносились несогласованно, разновременно, необходимые меры по обеспечению флангов не принимались. Это дало возможность противнику маневрировать своей сильной кавалерией и наносить ею сильнейшие удары по флангам выдвигавшихся вперед линий русской пехоты (сначала по правому, потом по левому). Все это поставило русских в критическое положение: только стойкость пехоты, продолжавшей (после полного расстройства управления боем) сопротивление мелкими изолированными группами, позволила русской армии избежать полного разгрома.

Наконец, не известно, как бы развивалось сражение, если бы Фермор приказал Румянцеву покинуть ставшую бесполезной оборону переправы через Одер (после того как Фридрих перешел в другом месте на правый берег) и двинуться к Цорндорфу. Румянцев стоял у Шведта, всего в нескольких десятках километров от места боя, и ясно слышал канонаду. Как писал Д. М. Масловский, «теперь, когда все карты раскрыты, очевидно, что Румянцев с 11 000 человек свободно мог ударить во фланг, а при искусных разведках и в тыл пруссакам в самое критическое время, т. е. в исходе первого дня Цорндорфского боя, или на другой день: полное поражение Фридриха в этом случае не подлежит сомнению». Впрочем, Масловского не следует уподоблять тем историкам, которые посвящают целые страницы рассуждениям о том, могли победить Наполеон при Ватерлоо, если бы вовремя подошел Груши, или нет? Масловский понимал, что перед Румянцевым, не имевшим приказа Фермора, стоял сложнейший вопрос, «который так легко и просто разрешается теперь, в кабинете».

Потери пруссаков были тоже велики — их урон составил 10 тысяч убитыми и 1,5 тысячи пленными (35 % наличного состава). Поэтому наутро Фридрих не решился вторично атаковать русскую армию и ограничился артиллерийским обстрелом русских позиций, а 16 августа не воспрепятствовал организованному отходу войск Фермора с кровавого поля Цорндорфа. Построившись в две колонны, между которыми разместился обоз, русские увезли на руках (за отсутствием необходимого количества лошадей) 26 прусских орудий и унесли 8 отбитых прусских знамен и 2 штандарта.

Когда английский посланник, сопровождавший Фридриха, поздравил его с победой, король отвечал, указывая на Зейдлица: «Ему мы обязаны всем, без него нам было бы плохо. Это железные люди! Их можно перебить, но разбить невозможно!» При Цорндорфе прусский король почувствовал некоторые тревожные нотки: в разгар боя на правом фланге русских вышедшая из штыкового боя прусская пехота отказалась атаковать вторично. Сам Фридрих так отозвался об этом: «Мое жалкое левое крыло бросило меня, бежали, как старые б…» Несмотря на такое лестное для русских убеждение Фридриха, он все-таки почитал сражение выигранным, хотя Фермор удержал за собой поле битвы, отступив от Цорндорфа только двумя днями позже на виду у пруссаков.

Берлинские и английские газеты с восторгом провозгласили «знаменитую победу» Фридриха II. Фермор, со своей стороны, поздравлял Елизавету Петровну с новым торжеством русского оружия. «Одним словом. Всемилостивейшая Государыня, — говорит он в своей реляции, — неприятель побежден и ничем хвалиться не может!» В Берлине и в Петербурге праздновали победу при Цорндорфе (как и при Бородине полвека спустя — в Петербурге и Париже) в одно время. Фермор получил в награду Андреевскую ленту. «Неужели мы в самом деле победили? — воскликнул после этого правдолюбивый граф Петр Иванович Панин. — Правда, мы остались властелинами поля сражения, но или мертвые, или раненые!»

Фридрих еще во время похода перехватил письмо Дауна к Фермору, в котором тот убеждал русского генерала «избегать битвы с хитрым противником и подождать, пока он кончит свое предприятие на Саксонию». Теперь Фридрих торопился известить Дауна о своей победе при Цорндорфе следующей запиской: «Вы очень справедливо советовали генералу Фермору остерегаться хитрого противника, которого вы лучше знаете. Но он не послушался — и разбит!»

Известие о сражении при Цорндорфе было благоприятно встречено в Петербурге. Рескрипт Елизаветы Фермору гласил: «Через семь часов сряду храбро сделанное превосходящему в силе неприятелю сопротивление, одержание места баталии и пребывание на оном даже на другие сутки, так что неприятель, и показавшись, и начав уже стрельбою из пушек, не мог, однако же, чрез весь день ничего сделать и ниже прямо атаки предпринять, суть такие великие дела, которые всему свету останутся в вечной памяти к славе нашего оружия».

Понять Елизавету можно: русская армия вдали от родной страны, в самом сердце Бранденбурга, выдержала сражение с искусным полководцем и, нанеся ему значительный урон, сумела с достоинством покинуть поле сражения, не оставив неприятелю ни раненых, ни трофеев. Это не было победой — в конечном счете поле боя осталось за Фридрихом, но это и не было поражением, ибо прусский король так и не решился атаковать русскую армию, которая «транспортным порядком», фланговым маршем, 7 верст тянулась в виду его армии. Впоследствии русское командование и Конференция считали, что победа была упущена из-за неприглядного поведения солдат шуваловского корпуса.

В своих воспоминаниях императрица Екатерина так описывает впечатления от результатов Цорндорфской битвы: «…Мы узнали, что 14-го числа произошло Цорндорфское сражение, самое кровопролитное во всем столетии; с обеих сторон считали убитыми и ранеными по 20-ти тысяч человек; мы лишились множества офицеров, до 1200. Нас известили об этом сражении как о победе, но шепотом передавалось известие, что потери с обеих сторон были одинаковы, что в течение трех дней оба неприятельских войска не смели приписывать себе победы, и что наконец на третий день Король Прусский в своем лагере, а генерал Фермор на поле битвы служили благодарственные молебны. Императрица и весь город были поражены скорбью, когда сделались известны подробности этого кровавого дня; многие лишились родственников, друзей и знакомых. Долгое время только и было слухов, что о потерях. Много генералов было убито, ранено, либо взято в плен. Наконец убедились в неспособности генерала Фермора и в том, что он вовсе человек не воинственный… Румянцева обвиняли в том, что, имея в своем распоряжении 10 000 человек и находясь недалеко от поля битвы, на высотах, куда к нему долетали пушечные выстрелы, он мог бы сделать битву более решительною, если бы ударил в тыл Прусской армии в то время, как она дралась с нашею; граф Румянцев этого не сделал, и когда зять его князь Голицын после битвы приехал к нему в лагерь и стал рассказывать о бывшем, тот принял его очень дурно, наговорил ему разных грубостей и после этого не хотел с ним знаться, называя его трусом, чем князь Голицын вовсе не был; несмотря на победы Румянцева и на теперешнюю славу его, вся армия убеждена, что он уступает Голицыну в храбрости».

Этот довольно странный пассаж будущей императрицы (бежавший с поля боя Голицын объявляется чуть ли не героем, а Румянцев, «несмотря на победы и на теперешнюю славу», фактически называется виновником проигрыша Цорндорфского сражения) объясняется просто: суровый и совершенно «не светский» Румянцев никогда не числился в друзьях Екатерины, отдавая явное предпочтение свергнутому ею мужу — Петру III. Голицын же, напротив, был ее фаворитом.

Все рассудила история — в Турецкую войну 1768–1774 годов генерал-аншеф Голицын, командуя 1-й русской армией, показал себя трусом и полным невеждой в военном деле. Присылая регулярные депеши об одержанных им «победах», он топтался на границе Турции, уходя на российский берег Днестра при первом появлении врага. Внук известного фельдмаршала корнет Миних, присланный с очередной депешей Голицына в Петербург, долго беседовал с императрицей Екатериной и сообщил ей о безобразиях в армии и бездарности Голицына. Екатерина опять не поверила этому и даже написала генералу Панину, что Миних-младший «взбалмошен и лжив». Наконец, спустя полгода даже она поняла, что «неустрашимый» Голицын не годится для командования (известно, что узнав о его деяниях, король Фридрих Великий долго хохотал, а потом воскликнул: «Вот она, драка кривых со слепыми»). Голицын был отозван и заменен «трусом» Румянцевым, который немедленно разбил турок при Ларге и Рябой Могиле. Голицын вернулся в Петербург… где был пожалован императрицей в фельдмаршалы и оставлен при дворе.

Интересно, что Голицын все же убедил Румянцева в полном поражении русских. Это подтвердили многочисленные офицеры, бежавшие с места сражения в лагерь Петра Александровича, да и канонада стала стихать: на самом деле при Цорндорфе начался рукопашный бой, поэтому пушки прекратили огонь, но в Швед-те подумали, что бой закончился. В этой ситуации Румянцев решил не рисковать своими силами и пошел на север (в направлении Штаргарда) для соединения с силами генерал-майора Рязанова, попутно присоединив к себе отряд бригадира Берга — т. е. в сторону, противоположную Цорндорфу!

На другой день после сражения офицеры штаба настойчиво советовали вернувшемуся к армии Фермору соединиться с подходившим корпусом Румянцева и, получив численное превосходство в силах, атаковать обескровленную армию Фридриха. Однако Фермор пошел по стопам Апраксина и приказал начать отступление. Простояв два дня на поле сражения, русские отступили к Гросс-Камину, чтобы взять свой вагенбург, а оттуда к Ландсбергу. Легкие прусские войска их тревожили. Сам же Фридрих, оставя корпус Левальда наблюдать за Фермором, возвратился к Кюстрину и оттуда поспешил в Саксонию, где его присутствие было необходимо; а войско его пошло опять против шведов. В Кюстрине наши пленные генералы были помещены в подвалы под крепостными стенами. На их жалобы комендант отвечал: «Господа! Вы так хорошо бомбардировали Кюстрин, что не оставили в нем ни одного дома для себя. Теперь не прогневайтесь! Чем богаты, тем и рады!» Но через несколько дней они получили позволение отправиться в Берлин и явиться ко двору.

Каждому ясно, что после Цорндорфа Фермор, присоединив свежий корпус Румянцева, получил значительный численный перевес над прусской армией, тем более, что Фридрих вскоре ушел с частью сил в Саксонию. Однако командующий не сделал никаких попыток атаковать противника; он ретировался в Померанию (логичные действия для победителя, не правда ли?) и отозвал корпус Румянцева, отправленный было на соединение со шведами. Больше испытывать судьбу русский командующий не хотел — он впустую маневрировал или стоял в районе восточнее Одера. Недостаток в провианте заставил его осадить Кольберг, как выгодный для армии порт (его взятие существенно облегчило бы положение армии и сократило растянутые на сотни верст сухопутные коммуникации). Город не сдался: неумелый штурм русских под командованием генерала Пальменбаха был отбит. В конце октября русская армия, наконец, перешла через Нижнюю Вислу и в ноябре отступила в Польшу на старые зимние квартиры. Уже второй поход русских, успешный поначалу, окончился огромными потерями и нулевым результатом.

Теперь представляется истории решить спорный вопрос: кто же остался победителем при Цорндорфе? Ответ прост: тот, кто достиг своей цели. Русские и шведы пытались проникнуть в самое сердце прусского королевства; Фридрих решился их остановить. На Цорндорфском поле жребий был брошен. Русские и шведы ретировались, Берлин остался нетронутым, а Фридрих снова мог обратить все свои силы против главного врага — австрийцев. Стало быть, если Фридрих материально не выиграл битвы при Цорндорфе, то он, по крайней мере, воспользовался ее плодами. И в этом отношении ему принадлежали лавры победителя. Тем не менее ожидаемой решительной победы королю прусскому одержать не пришлось, чем он был немало удручен. Рассказывают, что, когда после Цорндорфского сражения к королю подошла крестьянка с просьбой о месте для сына, Фридрих довольно невесело ответил ей: «Бедная женщина, как дам я вам место, когда не уверен, что сохраню свое?»

Елизавета Петровна очень хорошо поняла значение Цорндорфской битвы: она отпраздновала победу, наградила графа Фермера, однако вслед за тем отозвала его от войска, назначив главнокомандующим графа Салтыкова.