6

6

Мы ждали не более двух дней, прежде чем нас пригласили в Генеральный штаб для представления наших просьб. Ранее, еще в поезде, я сказал Коче Поповичу и Миялко Тодоровичу, что их просьбы представляются мне чрезмерными и нереалистичными. Я в особенности не мог взять в толк, почему русские согласятся наращивать югославскую военную индустрию в то время, когда они не желали серьезно помогать в развитии нашей гражданской промышленности, а еще менее вероятным мне казалось то, что они предоставят нам военно-морской флот, когда у них самих его не было. Довод о том, что все равно Югославия или СССР имеют флот в Адриатике, поскольку обе страны являются частями единого коммунистического мира, казался мне тем более неубедительным как раз из-за трещин, которые появлялись в самом этом единстве, не говоря уж о советском недоверии ко всему за пределами их контроля и их нескрываемой озабоченности прежде всего интересами собственного государства. Однако, поскольку все эти просьбы были выработаны и одобрены в Белграде, мне не оставалось ничего другого, как поддерживать их.

Здание Генерального штаба представляло собой громадину, внешнюю дешевизну и искусственность которой тщетно пытались компенсировать изнутри щедрым использованием кричащих драпировок и позолоты. На встрече председательствовал Булганин, окруженный высшими военными экспертами, среди которых находился и начальник Генерального штаба маршал Василевский.

Сначала я обрисовал наши нужды в общих чертах, оставив детальную презентацию Тодоровичу и Поповичу. Советские официальные лица не взяли на себя никаких обязательств, но внимательно выслушали о наших проблемах и обо всем сделали записи. Мы ушли удовлетворенными, убежденными в том, что дело сдвинулось с мертвой точки и что скоро начнется настоящая конкретная работа.

Действительно, все было похоже на это. Тодоровича и Поповича скоро пригласили на новые встречи. Но внезапно все прекратилось, и советские официальные лица намекнули, что возникли «осложнения» и что нам придется подождать.

Нам было ясно, что между Москвой и Белградом что-то происходит, хотя мы точно не знали, что именно, и я не могу сказать, что мы были удивлены. В любом случае наше критическое отношение к советской действительности и позиция Москвы по отношению к Белграду могли только отсрочить наши переговоры, поскольку мы оказались не у дел, были вынуждены убивать время в разговорах и в посещении московских старомодных, но как таковых непревзойденных театров.

Никто из советских граждан не осмеливался посещать нас, потому что хотя мы и были из коммунистической страны, но все равно принадлежали к категории иностранцев, с которыми, согласно букве закона, граждане СССР не могли общаться. Все наши контакты ограничивались официальными встречами в Министерстве иностранных дел и в Центральном комитете. Это раздражало и обижало нас, тем более что в Югославии не было подобных ограничений, особенно для представителей и граждан СССР. Но именно это заставило нас сделать критические выводы.

Наша критика еще не достигла уровня обобщения, но была полна примеров, почерпнутых из конкретной действительности. Вукманович-Темпо обнаружил дефекты в армейских зданиях, чего он не стал скрывать. Чтобы скрасить скуку, Коча Попович и я отказались от наших отдельных апартаментов в гостинице «Москва», но общую квартиру нам не давали до тех пор, пока ее не привел в порядок «электрик», что означало, как мы поняли, установку подслушивающих устройств. Несмотря на то что «Москва» была новой и самой большой гостиницей, ничто в ней не работало как следовало бы – было холодно, водопроводные краны протекали, ваннами, привезенными из Восточной Германии, нельзя было пользоваться, потому что сточная вода заливала пол. Ванная комната не запиралась на ключ, что дало Поповичу повод проявить свое искрометное остроумие: архитектор принял во внимание то, что ключ может потеряться, и поставил унитаз рядом с дверью, чтобы одной ногой дверь можно было держать закрытой.

Я часто с сожалением вспоминал мое временное проживание в гостинице «Метрополь» в 1944 году. Там все было старое, но в рабочем состоянии, пожилой обслуживающий персонал говорил на английском и французском языках, был обходителен и пунктуален. А в гостинице «Москва»… Однажды я услышал стон в ванной комнате. Там я обнаружил двух рабочих. Один из них чинил что-то на потолке, а второй держал его на своих плечах.

– Ради бога, товарищи, – сказал я, – почему вы не возьмете приставную лестницу?

Рабочие пожаловались:

– Мы уже много раз просили руководство, но никакого толку – нам всегда приходится так страдать.

Гуляя, мы осматривали «красавицу Москву», значительная часть которой представляла собой большую деревню, заброшенную и неразвитую. Шофер Панов, которому я прислал в подарок из Югославии часы и с которым установил сердечные отношения, не мог поверить, что в Нью-Йорке и Париже больше автомобилей, хотя не скрывал своего разочарования качеством новых советских машин.

Когда мы посещали императорские могилы в Кремле, девушка-гид с националистическим пафосом говорила о «наших царях». Хвастовство русским превосходством было повсюду и принимало гротескные формы.

И так далее в том же духе… На каждом шагу мы наталкивались на до тех пор не замечавшиеся аспекты советской действительности: отсталость, примитивизм, шовинизм, комплекс великой державы, хотя все это сопровождалось героическими и сверхчеловеческими усилиями перерасти прошлое и обогнать естественный ход событий.

Зная, что в медных лбах советских руководителей и официальных политических деятелей даже малейшая критика преобразуется в антисоветскую позицию, мы самопроизвольно замыкались в нашем собственном кругу, когда находились в присутствии русских. Поскольку мы представляли собой в то же время и политическую миссию, мы начали обращать внимание друг друга на все «неловкое» в нашем поведении или речи. Эта замкнутость начинала принимать организованное свойство. Помню, как, зная об использовании подслушивающих устройств, мы начали следить за тем, что говорили в гостинице и в кабинетах, включать радио во время разговоров.

Советские представители, должно быть, заметили это. Напряженность и подозрения быстро росли.

К тому времени саркофаг с телом Ленина, который во время войны прятали, вернули на Красную площадь. Как-то утром мы отправились туда. Сам визит не имел бы никакой важности, если бы он также не вызвал во мне, как и в остальных, нового и до тех пор неведомого нам сопротивления. Когда мы медленно спускались в мавзолей, я увидел, как простые женщины в платках крестились, как будто приближались к усыпальнице святого. На меня тоже нашло какое-то мистическое чувство, нечто забытое из далекой юности. Более того, все было устроено таким образом, чтобы вызвать в человеке именно такое чувство, – блоки гранита, застывшие часовые, невидимый источник света над Лениным и даже его тело, высохшее и белое, как мел, с редкими волосками на черепе, как будто их кто-то посеял. Несмотря на мое уважение к гению Ленина, мне показалось неестественным и, более того, антиматериалистическим и антиленинским это мистическое сборище вокруг его бренных останков.

Даже если бы нам не приходилось бездельничать, мы все равно хотели бы посмотреть Ленинград, город революции, город многих красот. По этому вопросу я обратился к Жданову, и он любезно согласился. Но я заметил также определенную сдержанность. Встреча продолжалась едва ли десять минут. Тем не менее он не преминул спросить меня, что я думаю о заявлении Димитрова в «Правде» по поводу его визита в Бухарест, во время которого он призвал к координации экономических планов и к созданию таможенного союза между Болгарией и Румынией. Я ответил, что мне не нравится это заявление, поскольку оно рассматривает болгаро-румынские отношения в изоляции и является преждевременным. Жданов также не был удовлетворен этим заявлением, хотя и не высказал причин недовольства; они появились вскоре после этого и ниже будут изложены мной подробно.

Приблизительно в то же самое время в Москву прибыл представитель югославского внешнеторгового ведомства Богдан Крнобрня, и поскольку он не мог преодолеть некоторых препятствий в советских учреждениях, то одолевал меня просьбами поехать вместе с ним к Микояну, министру внешней торговли.

Микоян встретил нас холодно, выдавая свое нетерпение. Одна из наших просьб состояла в том, чтобы Советы поставили нам из своих зон оккупации железнодорожные вагоны, которые они нам уже обещали, – тем более что многие из этих вагонов были вывезены из Югославии, а русские не могут их использовать, потому что у них железнодорожная колея шире, чем у нас.

– А как вы считаете, мы должны их вам предоставить – на каких условиях, по какой цене? – холодно спросил Микоян.

Я ответил:

– Вы отдаете их нам как подарок! Он коротко ответил:

– Мое дело – не раздавать подарки, а торговать.

Также напрасными были предпринятые Крнобрня и мной усилия изменить соглашение о продаже советских фильмов, которое было несправедливо по отношению к Югославии и наносило ей ущерб. Под предлогом того, что другие восточноевропейские страны могут посчитать это прецедентом, Микоян отказался даже обсуждать этот вопрос. Однако он резко преобразился, когда встал вопрос о югославской меди. Он предложил платить за нее в любой валюте или в ее эквиваленте, платить вперед и в любых размерах.

Итак, мы с ним не пришли ни к чему, кроме продолжения бесплодных и бесконечных переговоров. Было очевидно – колеса советской машины застопорились и остановились в том, что касалось Югославии.

Тем не менее поездка в Ленинград принесла некоторое облегчение и восстановление сил.

До своей поездки в Ленинград я бы не поверил, что что-либо может превзойти усилия уроженцев повстанческих районов и партизан Югославии в самопожертвовании и героизме. Но Ленинград превзошел действительность югославской революции, если не в героизме, то определенно в коллективном самопожертвовании. В этом городе с многомиллионным населением, отрезанном от тыла, без топлива и продовольствия, под постоянным огнем тяжелой артиллерии и самолетов около трехсот тысяч человек умерли от голода и холода зимой 1941/42 года. Люди доходили до каннибализма, но не было и мысли о том, чтобы сдаться. Но это была лишь общая картина. Только после того, как мы вступили в контакт с реальностью – с конкретными примерами жертв и героизма, живыми людьми, которые участвовали в них или же были их свидетелями, – мы почувствовали величие эпопеи Ленинграда и силу, на которую способны человеческие существа – русские люди, – когда опасности подвергаются основы их духовного, политического и общечеловеческого существования.

Наши встречи с ленинградскими официальными лицами добавили к восхищению человеческую теплоту. Все до одного они были простыми, образованными, напряженно работающими людьми, которые взвалили на свои плечи и продолжали нести в сердцах трагическое величие города. Но они вели одинокий образ жизни и были рады встретить людей из другого климата и культуры. Мы легко и быстро установили с ними хорошие отношения – как люди, которые испытали подобную же судьбу. Хотя нам никогда и в голову не приходило жаловаться на советских руководителей, мы тем не менее обратили внимание на то, что эти люди подходили к жизни граждан и своего города – наиболее важного культурного и промышленного центра на огромной территории России – проще и человечнее, чем это было в Москве.

Мне казалось, что я смогу очень быстро найти общий политический язык с этими людьми, просто используя язык человеческий. Но на самом деле я не удивился, когда два года спустя узнал, что этим людям тоже не удалось избежать тоталитарной мясорубки только потому, что они осмеливались быть людьми.

Во время этого теплого, хотя и печального ленинградского эпизода было и неприятное пятно – наш сопровождающий Лесаков. Даже в то время в Советском Союзе встречались официальные лица, которые вышли из нижних слоев трудящихся масс. О Лесакове в силу его недостаточной грамотности и невежества можно было сказать, что недавно он был рабочим. Эти недостатки не были бы пороками, если бы он не пытался скрыть их и выступать с претензиями, выходящими за пределы его способностей. Фактически он продвинулся не благодаря своим собственным усилиям и способностям, а был вытащен наверх и усажен в аппарат Центрального комитета, в котором отвечал за проблемы Югославии. Он был помесью агента разведки с официальным партийным лицом. Наделенный ролью партийного человека и «партийностью», он грубым образом собирал информацию о Югославии и ее руководителях.

Худощавый, с морщинистым лицом, мелкими желтыми зубами, в криво болтающемся галстуке и рубашке, которая вылезала у него из штанов, всегда опасающийся того, что он может выглядеть «некультурным», Лесаков был бы приятен как простой рабочий человек, если бы не был наделен такой большой ответственностью и, исходя из этого, не провоцировал нас – главным образом, меня – на неприятные дискуссии. Он похвалялся тем, как «товарищ Жданов вычистил всех евреев из аппарата Центрального комитета!» – и вместе с тем превозносил венгерское политбюро, которое в то время почти целиком состояло из еврейских эмигрантов, что, должно быть, и подсказало мне мысль о том, что, несмотря на свой скрытый антисемитизм, Советское правительство считало удобным иметь в Венгрии на верхушке евреев, у которых не было корней и которые таким образом были более зависимы от его воли.

Я уже слышал и замечал, что, когда в Советском Союзе хотели от кого-нибудь избавиться, но для этого не было убедительных причин, дурную славу о таком человеке обычно распространяли через агентов секретной полиции. Так было, когда Лесаков «доверительно» сказал мне, что маршал Жуков был изгнан за то, что грабил драгоценности в Берлине. «Вы знаете, товарищ Сталин не выносит аморального поведения!», а о заместителе начальника Генерального штаба генерале Антонове сказал: «Представьте себе, было разоблачено его еврейское происхождение!»

Было также очевидно, что Лесаков, несмотря на ограниченность его интеллекта, был хорошо информирован о положении дел в югославском Центральном комитете и о методах его работы. «Ни в одной партии в Восточной Европе, – сказал он, – нет такой четверки людей, за которой следили бы так же пристально, как в вашей».

Он не назвал имен этой четверки, но, и не спрашивая его, я знал, что он имеет в виду Тито, Карделя, Ранковича и меня. Я задал себе вопрос и пришел к выводу: не является ли эта четверка одной из тех самых «мелочей» в глазах советского руководства?

Данный текст является ознакомительным фрагментом.