ГЛАВА X БРУНДИЗИЙ, ИЛЕРДА, ФАРСАЛ И ТАПС.

ГЛАВА X

БРУНДИЗИЙ, ИЛЕРДА, ФАРСАЛ И ТАПС.

Вопрос о том, кому из властителей быть единодержавным, должен был решиться силой оружия. Посмотрим, каково было соотношение сил Цезаря и Помпея к началу предстоящей войны.

Могущество Цезаря прежде всего было основано на совершенно неограниченной власти, которой он пользовался в своей партии. Если в этой власти смешивались идеи демократии и монархии, то это не было результатом случайной коалиции, которая легко могла распасться; в самой сущности демократии без представительства коренилось то обстоятельство, что и она и монархия находили в Цезаре свое высшее и предельное выражение. Поэтому и в политических и в военных вопросах Цезарю принадлежало решающее слово как в первой, так и во второй инстанции. Как бы высоко он ни ставил каждое годное для его целей орудие, оно все-таки всегда оставалось только орудием; в своей партии Цезарь не имел товарищей, он был окружен одними только военно-политическими адъютантами, которые, как правило, были выходцами из армии и как солдаты были вымуштрованы так, чтобы никогда не спрашивать о причинах и целях, а только беспрекословно повиноваться. Поэтому в решительную минуту, когда началась гражданская война, из всех солдат и офицеров Цезаря только один отказался ему повиноваться; и подтверждением нашего взгляда на отношение Цезаря к своим приверженцам служит то, что этот человек был самым значительным из всех. Тит Лабиен делил с Цезарем все трудности мрачных времен Катилины, весь блеск галльского победоносного шествия, всегда был независимым начальником своих частей, нередко стоял во главе половины армии; без сомнения, он был старшим, способнейшим и вернейшим адъютантом Цезаря, выше всех стоящим, пользовавшимся наибольшим почетом. Еще в 704 г. [50 г.] Цезарь поставил его над Цизальпинской Галлией отчасти потому, что хотел передать этот важный пост в надежные руки, отчасти для того, чтобы способствовать успеху консульской кандидатуры Лабиена. Но тут именно Лабиен и вошел в сношения с противной партией; в начале военных действий в 705 г. [49 г.] он отправился на главную квартиру не Цезаря, а Помпея, и в течение всей гражданской войны с беспримерным раздражением боролся против своего старого друга и командира. Мы не имеем достаточных сведений о характере Лабиена и о подробностях его перехода на сторону другой партии; в основном мы видим здесь новое доказательство того, что вождь мог гораздо больше рассчитывать на своих низших офицеров, чем на маршалов. Судя по всему, Лабиен был одним из таких людей, которые соединяют с военными талантами полную неспособность к государственной деятельности, и когда им придет в голову несчастная мысль заниматься политикой, иногда помимо своей воли, пускаются на безумные выходки; много таких трагикомических примеров дает история наполеоновских маршалов. Возможно, что Лабиен считал себя вправе быть вторым главой демократии рядом с Цезарем; когда же его притязания были отвергнуты, — перешел во вражеский лагерь. Тут впервые обнаружилась вредная сторона того порядка вещей, при котором Цезарь считал своих офицеров лишь несамостоятельными адъютантами, не давал выдвинуться из их рядов людям, способным командовать отдельной армией, а между тем благодаря вероятному распространению военных действий на все провинции обширного государства являлась настоятельная необходимость именно в таких людях. Этот ущерб компенсировался, однако, главным условием всякого успеха (приобретаемым только этой ценой) — единством высшего руководства.

Это единое руководство приобретало большую силу благодаря тому, что употреблялись годные для дела орудия. Здесь прежде всего следует обратить внимание на армию. В ней все еще насчитывалось 9 легионов пехоты, или, самое большее, 50 тыс. человек, которые, однако, уже побывали в деле и из которых две трети участвовали во всех походах против кельтов. Конница состояла из германских наемников и наемников, набранных среди населения Норика, пригодность и надежность их обнаружилась в войне с Верцингеторигом. Полная разнообразных случайностей восьмилетняя война против храброй, хотя в военном отношении и уступавшей италикам, кельтской народности дала Цезарю возможность организовать свою армию так, как только он один способен был организовать. Годность солдат предполагает физическое развитие; при наборе Цезарь больше обращал внимание на силу и ловкость рекрутов, чем на их материальные средства и нравственные свойства. Но пригодность армии, как всякой машины, основывается прежде всего на легкости и скорости движения: в готовности каждую минуту выступить в поход и в быстроте марша солдаты Цезаря достигли редкого и никем не превзойденного совершенства. Отвага ставилась, конечно, выше всего: Цезарь с небывалым умением владел искусством возбуждать воинственное соревнование и корпоративный дух, так что предпочтение, оказываемое отдельным солдатам или целым отрядам, даже в глазах отстающих являлось как бы иерархией, с неизбежностью создававшейся храбростью. Цезарь отучил своих людей от страха тем, что в случаях, когда это можно было сделать без серьезного риска, вовсе не сообщал им о предстоящей битве и совершенно неожиданно вел их на врага. Наряду с храбростью ценилось и повиновение. Солдат должен был исполнять то, что ему приказывали, не спрашивая ни о причинах, ни о намерениях; иногда в сущности бесцельные трудности возлагались на него исключительно как упражнение в тяжелом искусстве слепого повиновения. Дисциплина была строгая, но не тяжелая; она применялась без послаблений, когда войско стояло перед врагом; в другое время, особенно после победы, строгость уменьшалась; если примерному в других отношениях солдату приходило в голову надушиться или украсить себя красивым оружием или каким-нибудь другим убранством, если он попадался даже в грубых выходках или очень серьезных проступках, не касавшихся, однако, военного дела, это пошлое франтовство и эти проступки сходили ему с рук; полководец был глух к жалобам провинциалов. Но попытки бунта никогда не прощались ни зачинщикам, ни всему отряду. Настоящему солдату, однако, недостаточно было быть способным, храбрым, послушным, он должен был охотно, по доброй воле проявлять эти добродетели. Только гениальные натуры могут своим примером, надеждами и прежде всего сознанием полезности данного предприятия заставить одушевленную машину, которой они управляют, с радостным увлечением нести тягости службы. Если офицер, требуя от своих солдат храбрости, должен был вместе с ними идти навстречу опасности, то Цезарь как полководец имел случай вынимать меч из ножен и сражаться наравне с лучшими воинами; что касается активности и способности преодолевать трудности, то он брал их на себя гораздо больше, чем требовал этого от солдат. Цезарь заботился о том, чтобы победа, приносящая больше всего выгод полководцу, была связана с осуществлением личных надежд и для воинов. Уже говорилось о том, в какой степени Цезарь умел воодушевлять солдат во имя демократии — насколько прозаические времена позволяли вообще одушевляться чем бы то ни было — и как он выставил в качестве одной из целей борьбы политическое уравнение Транспаданской области, родины большинства его солдат, с Италией в тесном смысле слова. Конечно, не обходилось дело и без наград материальных как чрезвычайных — за выдающиеся военные подвиги, так и обыкновенных, дававшихся каждому хорошему солдату; офицеры получали наделы; воины — подарки, а на случай триумфа обещались богатые дары. Но Цезарь как настоящий вождь особенно умел пробуждать в каждом большом или малом винтике грандиозной машины сознание целесообразности своего применения. Обыкновенный человек предназначен служить, он непрочь быть орудием, если чувствует, что им управляет рука мастера. Всюду и везде постоянно озирал полководец орлиным взглядом свое войско, награждая и наказывая беспристрастно и справедливо, указывая направление деятельности, ведущей к общему благу; и никогда не делалось экспериментов, стоивших пота и крови даже самых ничтожных из смертных, но если это нужно было, они должны были проявлять самоотверженность, отдавать даже свою жизнь. Не позволяя отдельным личностям вникать в суть дела, Цезарь позволял им догадываться о военных и политических обстоятельствах, чтобы солдаты видели в нем полководца и государственного человека и даже идеализировали его. Он отнюдь не обращался с солдатами, как с равными себе, но как с людьми, которые имеют право требовать, чтобы им говорили правду, и которые способны переносить ее, должны верить обещаниям и уверениям полководца, не допускать возможности обмана и не верить слухам; он смотрел на них, как на старых боевых товарищей; не было из них ни одного, которого бы полководец не знал по имени, с которым у него не установилось бы во время походов тех или иных личных отношений, как с добрыми приятелями, с которыми он болтал со свойственной ему оживленностью как с людьми, находящимися под его защитой, с людьми, которых за услуги он считал нужным вознаградить, за смерть или оскорбление которых считал своим священным долгом отомстить. Может быть, никогда еще не было армии, которая была бы именно такой, какой армия должна быть: вполне годной для своего назначения и податливой машиной в руках мастера, передающего ей свою собственную силу напряжения. Солдаты Цезаря чувствовали (да оно так и было), что могут бороться с врагом, который в десять раз сильнее их; нельзя при этом не вспомнить, что при тогдашней римской военной тактике, рассчитанной на рукопашную схватку и особенно на бой мечами, опытный римский солдат имел гораздо больше преимуществ перед новичком, чем это бывает теперь ⁷² . Но еще больше, чем эта спокойная храбрость, противников поражала несокрушимая и трогательная преданность солдат Цезаря своему полководцу. Беспримерным в истории фактом является то, что, когда полководец предложил своей армии участвовать с ним в гражданской войне, ни один римский офицер (за исключением только Лабиена), ни один римский солдат не покинул его. Расчеты противников на побеги солдат расстроились так же позорно, как попытка рассеять его войско, подобно войску Лукулла; даже и сам Лабиен появился в лагере Помпея, правда, с целой толпой кельтских и германских всадников, но без единого легионера. Солдаты как будто желали показать, что эта война так же является их делом, как делом их полководца: они сговорились между собой жалование, которое Цезарь в начале гражданской войны обещал удвоить, не брать до окончания военных действий и до тех пор поддерживать неимущих товарищей из своих собственных средств; кроме того, каждый унтер-офицер вооружил и содержал на свой счет одного всадника.

Если Цезарь в данный момент и обладал всем необходимым — неограниченным политическим и военным могуществом, надежной, боеспособной армией, то сфера его владычества охватывала лишь очень ограниченное пространство. Оно опиралось, главным образом, на верхнеиталийскую провинцию. Эта область не только была самой населенной в Италии, она, кроме того, была предана делу демократии, как своему собственному. О господствовавшем в ней настроении свидетельствует поведение отряда новобранцев в Опитергии (Oderzo, в тревизской делегации): в начале войны в иллирийских водах их жалкую лодку окружили неприятельские военные корабли; в течение целого дня, до захода солнца, они подвергались обстрелу, но не сдавались; те же, которые не погибли от руки врага, ночью лишили себя жизни. Ясно, что можно было ждать от такого народа. Как раньше он дал Цезарю возможность больше чем удвоить свою первоначальную армию, так теперь, как только в начале гражданской войны был объявлен солдатский набор, явилось множество рекрутов. В самой же Италии влияние Цезаря нельзя было сравнить с влиянием его противников. Благодаря ловкому маневру ему удалось очернить Катонову партию и убедить в правоте своего дела тех, кто искал предлога для того, чтобы со спокойной совестью оставаться нейтральным, как сенатское большинство, или перейти на его сторону, как это сделали его солдаты и транспаданцы, но масса граждан не дала ввести себя в заблуждение и, когда главнокомандующий Галлии повел свои легионы к Риму, несмотря на все формальные юридические разъяснения, увидела в Катоне и Помпее защитников законной республики, в Цезаре — демократического узурпатора. Все ждали от племянника Мария, зятя Цинны, союзника Катилины, повторения ужасов Мария и Цинны, осуществления задуманного Катилиной разгула анархии; и хотя благодаря этому Цезарь во всяком случае приобрел союзников — политические эмигранты тотчас же массами отдали себя в его распоряжение, потерянные люди увидели в нем своего избавителя, самые низшие слои столичной и провинциальной черни стали волноваться при известии об его приближении, — такие друзья были все же опаснее врагов.

В провинциях и в зависимых государствах Цезарь еще меньше пользовался влиянием, чем в Италии. Трансальпинская Галлия до Рейна и Ламанша была, правда, ему покорна, колонисты в Нарбонне и другие поселившиеся в этих местах римские граждане были ему преданы; но даже в Нарбоннской провинции конституционная партия имела много приверженцев, и в предстоящей гражданской войне вновь завоеванные области являлись для Цезаря скорее помехой, чем преимуществом, так как в этой войне он с полным основанием не пускал в дело кельтской пехоты, всадниками же пользовался очень редко. В остальных провинциях и в соседних, вполне или наполовину независимых государствах Цезарь, разумеется, тоже пытался приобрести для себя опору, делал щедрые подарки князьям, во многих местах приказал возводить большие сооружения и даже в крайнем случае оказывал финансовую и военную помощь; однако этим, что было естественно, он достиг немногого, и единственное, что еще имело для него какое-нибудь значение, были его связи с германскими кельтскими владетелями в областях вдоль Рейна и Дуная и особенно с царем Норика Вокционом, важные потому, что у него производилась вербовка всадников.

Если Цезарь начал борьбу лишь в качестве главнокомандующего Галлии, без других вспомогательных средств, кроме способных помощников, верной армии и преданной провинции, то Помпей начинал войну как фактический глава римской республики, в полном обладании всеми средствами, которыми могло располагать законное правительство обширного римского государства. Но хотя его положение в политическом и военном отношении было гораздо внушительнее, оно было зато гораздо менее ясно и прочно. Единство верховного руководства, само собой вытекавшее из положения Цезаря, противоречило сущности коалиции; и хотя Помпей был достаточно проникнут солдатским духом, чтобы понимать необходимость этого единоличного командования, пытался убедить в этом коалицию и потребовал, чтобы сенат назначил его единственным и неограниченным главнокомандующим сухопутными и морскими военными силами, все же не мог отстранить сенат и лишить его подавляющего влияния на политическое руководство делами, а также возможности случайного и поэтому особенно вредного вмешательства в высшие военные распоряжения. Воспоминание о двадцатилетней войне между Помпеем и конституционной партией, которая велась с обеих сторон отравленным оружием, ясное, но старательно скрываемое с обеих сторон сознание, что ближайшим последствием победы будет разрыв между Помпеем и сенатом, вполне обоснованная их взаимная ненависть, слишком большое число почтенных, выдающихся и влиятельных людей в рядах аристократии, умственное и нравственное ничтожество почти всех участников дела — все эти причины вызывали у противников Цезаря недоброжелательное отношение к совместным действиям, даже противодействие им, что являлось чрезвычайно невыгодным контрастом по сравнению с дружной, сплоченной деятельностью противоположной партии.

Хотя, таким образом, невыгоды союза враждебных друг другу элементов в небывалой степени ощущались противниками Цезаря, коалиция все-таки оставалась еще очень внушительной силой. На море она господствовала неограниченно; все гавани, военные корабли, все материалы, принадлежавшие флоту, были в ее распоряжении. Обе испанские провинции — такая же опора власти, как у Цезаря обе Галлии, — были преданы своему повелителю, и управление ими находилось в руках дельных и надежных людей. Точно так же и в остальных провинциях — за исключением, конечно, обеих Галлий — должности наместников и военачальников в последние годы под влиянием Помпея и сенатского меньшинства были замещены верными людьми. Зависимые государства вполне и решительно стали на сторону Помпея, против Цезаря. Наиболее значительные властители и города в различные периоды его разнообразной деятельности вступили с Помпеем в близкие личные отношения. Так, в войне против сторонников Мария он был союзником царей Нумидии и Мавретании и восстановил на престоле первого из них; в войне с Митрадатом, кроме множества других мелких светских и духовных княжеств, он воссоздал царства Боспорское, Армянское и Каппадокийское и учредил Галатское царство Дейотара, по его инициативе был предпринят египетский поход, стараниями его адъютантов снова было упрочено господство Лагидов. Даже город Массалия, находившийся в Цезаревой провинции и получивший от своего наместника некоторые льготы, был обязан Помпею еще со времени серторианской войны значительным расширением территории; кроме того, правившая в Массалии олигархия, естественно, находилась в союзе с олигархией Рима, еще более скрепленном многообразными связями. Эти личные соображения и связи, а также слава победителя трех частей света, которая в этих отдаленных краях государства значительно затушевывала известность завоевателя Галлии, все же вредили здесь Цезарю, пожалуй, меньше, чем разгаданные и в этих краях взгляды и намерения наследника идей Гая Гракха относительно воссоединения зависимых государств и полезности колонизации провинций.

Из всех зависимых от Рима династов ни одному так не угрожала эта опасность, как нумидийскому царю Юбе. Много лет назад, еще при жизни своего отца Гиемпсала, он имел чрезвычайно резкое личное столкновение с Цезарем, кроме того, тот же Курион, который занимал чуть не первое место среди адъютантов Цезаря, предложил римскому гражданству присоединить нумидийское государство. Если дело должно было дойти до вмешательства независимых соседних стран в римскую гражданскую войну, то единственное действительно могущественное парфянское государство благодаря соглашению между Пакором и Бибулом фактически вступило уже в союз с аристократической партией, тогда как Цезарь был слишком хорошим римлянином, чтобы из партийных соображений объединиться с победителями своего друга Красса.

Что касается Италии, то, как уже говорилось, большинство граждан было настроено против Цезаря; прежде всего, конечно, аристократия с очень значительной группой ее приверженцев, но не меньше того и высшая финансовая знать, которая не могла надеяться удержать при коренном преобразовании государства свои не беспристрастные суды присяжных и монополию денежных вымогательств. Так же враждебны демократии были и мелкие капиталисты, землевладельцы и вообще все классы населения, которым было что терять, но, конечно, в этих слоях населения обычные заботы о ближайших платежах, о посевах и жатвах вытесняли все остальные соображения.

Армия, которой располагал Помпей, состояла, главным образом, из испанских войск, а именно, из семи привычных к войне и во всех отношениях надежных легионов, к которым надо еще прибавить отряды войск, стоявших в Сирии, Азии, Македонии, Африке, Сицилии и других местах, конечно, слабые и очень разбросанные. В Италии же стояли лишь два готовых к выступлению легиона, которые незадолго перед этим были переданы Помпею Цезарем; их численность не превышала 7 тыс. человек, а надежность была более чем сомнительна, так как, набранные в Цизальпинской Галлии и к тому же старые сподвижники Цезаря, они были чрезвычайно недовольны той грубой интригой, с помощью которой их заставили перейти в другой лагерь, и с тоскливым чувством вспоминали о своем полководце, который великодушно выплатил перед выступлением в поход награды, обещанные каждому солдату в отдельности в случае триумфа. Но, не говоря о том, что с наступлением весны испанские войска могли прибыть в Италию сухим путем через Галлию или по морю, можно было еще призвать из отпуска воинов трех легионов, набранных в 699 г. [55 г.], а также призванных в 702 г. [52 г.] италийских ополченцев. Считая все эти войска, общая численность военных сил, находившихся в распоряжении Помпея, не считая семи легионов в Испании, а также войск, разбросанных по другим провинциям, составляла в одной только Италии около десяти легионов ⁷³ , или около 60 тыс. человек, так что не было преувеличением, когда Помпей говорил, что ему стоит только ударить ногой о землю, чтобы она покрылась вооруженными людьми. Конечно, нужно было время, хотя и непродолжительное, для того чтобы произвести мобилизацию этих войск. Все необходимые для этого приготовления были в полном ходу и были приняты меры для производства новых наборов, назначенных сенатом ввиду начала гражданской войны. После решительного постановления сената (7 января 705 г. [49 г.]) в середине зимы наиболее видные члены аристократии отправились в различные местности, для того чтобы ускорить созыв рекрутов и приготовление оружия. Ощущался большой недостаток в коннице, так как в этом отношении установилась привычка целиком полагаться на провинции, а именно, на кельтские контингенты. Чтобы сделать по крайней мере почин, были взяты из школы в Капуе 300 гладиаторов, принадлежавших Цезарю, и обучены верховой езде; но это мероприятие было встречено настолько неодобрительно, что Помпею пришлось распустить этот отряд и взамен его набрать 300 всадников из конных пастухов, невольников из Апулии. В государственной казне было, по обыкновению, пусто; недостаток в деньгах старались пополнить из средств общинных касс и даже из храмовых сокровищ муниципиев.

При таких обстоятельствах в начале января 705 г. [49 г.] началась война. Из войск, вполне готовых к походу, у Цезаря было не больше одного легиона, 5 тыс. человек пехоты и 300 всадников, находившихся у Равенны, которая отстояла от Рима по шоссе на расстоянии приблизительно 50 миль. Помпей же располагал двумя слабыми легионами, 7 тыс. человек пехоты с небольшим отрядом всадников. Эти войска под начальством Аппия Клавдия стояли у Люцерии, откуда тоже по шоссированной дороге можно было почти во столько же времени достигнуть столицы. Прочие войска Цезаря, не считая не привыкших еще к строю только что сформированных отрядов рекрутов, стояли частью на Сене и Луаре, частью в Бельгии, в то время как италийские резервы Помпея уже подходили со всех сторон на сборные пункты, гораздо раньше того момента, когда в Италию мог вступить авангард трансальпинской армии Цезаря; здесь могло собраться несравненно более значительное войско, готовое его встретить. Казалось безумием выступить с небольшим отрядом, напоминающим отряд Катилины, к тому же лишенным резервов, против численно превосходящей его армии, увеличивающейся ежечасно, с даровитым полководцем во главе; но если это было безумием, то одним из тех, которыми прославился Ганнибал. Если бы начало войны оттянулось до весны, испанские войска Помпея перешли бы в наступление в Трансальпинской Галлии, а италийские его отряды — в Цизальпинской провинции, и Помпей, как тактик стоявший на одном уровне с Цезарем, но превосходивший его опытностью, был бы в такой правильно развертывающейся войне страшным противником. Теперь же его, может быть, можно было застигнуть врасплох неожиданным нападением, так как он привык медленно оперировать массами войск; и то, что не могло напугать тринадцатый легион Цезаря после тяжкого опыта войны в Галлии и январского похода в области белловаков — именно внезапность войны и тягости зимних переходов — должно было расстроить Помпееву армию, состоявшую из прежних Цезаревых солдат и плохо обученных новобранцев, среди которых только начинали наводить порядок.

Таким образом, Цезарь вступил в Италию ⁷⁴ . Две шоссированные дороги вели тогда из Романьи на юг: Эмилиева — Кассиева, которая проходила из Бононии через Апеннины в Арреций и Рим, и Попилиева — Фламиниева, которая вела из Равенны по берегу Адриатического моря до Фанума и, разделяясь там, шла в западном направлении через Фурийский проход в Рим, в южном же — в Анкону и дальше в Апулию. По первой дороге Марк Антоний достиг Арреция, по второй наступал сам Цезарь. Они нигде не встречали сопротивления: аристократические офицеры-вербовщики, в сущности, не были военными, массы рекрутов не были солдатами, жители городов только и были озабочены тем, как бы не подвергнуться осаде. Когда Курион с 1 500 воинами подошел к Игувию, где были собраны тысячи две умбрийских новобранцев под начальством претора Квинта Минуция Терма, при одном известии о приближении неприятеля полководец и солдаты спаслись бегством. То же повторялось повсюду. Цезарь мог идти на Рим, к которому его всадники уже приблизились в Арреции на расстоянии 28 миль, или же идти против легионов, стоявших в Люцерии. Он выбрал последнее.

Растерянность враждебной партии была безгранична. Помпей получил в Риме известие о приближении Цезаря; сначала он как будто намеревался защищать столицу, но, когда была получена весть о наступлении Цезаря на Пиценскую область и о первых его успехах, он оставил мысль об обороне и приказал очистить город. Панический страх, увеличившийся из-за ложного слуха, будто бы конница Цезаря уже показалась у городских ворот, охватил весь аристократический мир. Сенаторы, которым было объявлено, что каждый остающийся в столице будет считаться сообщником бунтовщика Цезаря, толпами бросились за городские ворота. Сами консулы так растерялись, что даже не позаботились о том, чтобы спрятать казну в безопасное место; когда же Помпей потребовал, чтобы они ее вывезли, так как для этого было еще достаточно времени, они ему велели передать, что для этого он сначала должен занять Пицен. Никто не знал, что предпринять; в Теане Сидицинском (23 января) состоялось заседание военного совета; Помпей, Лабиен и оба консула присутствовали на нем. Прежде всего нужно было обсудить мирные предложения Цезаря; даже теперь он выразил готовность тотчас же распустить свое войско, передать свои провинции указанным преемникам и в законном порядке добиваться консульства, если Помпей отправится в Испанию, а Италия будет разоружена. Ответ был следующий: если он тотчас же вернется в свою провинцию, разоружение Италии и отъезд Помпея будут осуществлены путем сенатского постановления, которое будет вынесено в столице в предусмотренной законом форме; может быть, этот ответ и не был неуклюжим обманом и действительно направлен был к тому, чтобы принять предложения Цезаря, во всяком случае этим были достигнуты обратные результаты. Личное свидание с Помпеем, которого хотел Цезарь, было отклонено Помпеем, и он должен был его отклонить, чтобы еще больше не возбудить недоверие конституционной партии возможностью коалиции с Цезарем. Относительно ведения войны в Теане было решено, что Помпей возьмет на себя начальство над войсками, стоящими у Люцерии, на которые возлагались все упования, несмотря на их ненадежность; с ними Помпей должен вступить в родной ему и Лабиену Пицен, лично призвать к оружию ополчение (как он сделал это 35 лет тому назад) и во главе верных ему пиценских войск и опытных Цезаревых солдат остановить наступление врага.

Все зависело от того, продержится ли Пиценская область до того момента, когда подойдет Помпей, чтобы защитить ее. Но Цезарь, соединившись со своей армией, уже вступал в ее пределы, двигаясь по прибрежной дороге через Анкону. И здесь вооружение шло полным ходом; в первом же пиценском городе — Ауксиме — стоял довольно значительный отряд новобранцев под начальством Публия Аттия Вара. По просьбе муниципалитета Вар очистил город, прежде чем появился Цезарь; горсть Цезаревых солдат, догнавших отряд Вара недалеко за Ауксимом, рассеяла его после непродолжительного сражения — это была первая битва в эту войну. Точно так же вскоре после этого Гай Луцилий Гирр с 3 тыс. человек очистил Камерин, Публий Лентул Спинтер с 5 тыс. солдат очистил Аскул. Преданные Помпею войска большей частью покорно покинули свои дома и вслед за полководцем перешли границу; но сама область уже была потеряна, когда туда прибыл посланный Помпеем для ее защиты Луций Вибуллий Руф, незнатный сенатор, но понимающий свое дело военный; он должен был довольствоваться тем, что отобрал у неумелых вербовщиков уцелевшие 6—7 тыс. рекрутов и повел их к ближайшему сборному пункту.

Это был Корфиний, центр рекрутского набора альбанской, марсийской и пелигнийской территории; сосредоточенная здесь масса рекрутов, приблизительно 15 тыс. человек, составляла контингент наиболее воинственной и надежной области в Италии, ядро формировавшегося войска конституционной партии. Когда сюда прибыл Вибуллий, Цезарь был еще в нескольких днях пути от города; ничто не мешало, согласно инструкциям Помпея, немедленно выступить в поход и повести уцелевших пиценских солдат, а также собранных в Корфинии рекрутов к главной армии в Апулию, но в Корфинии командовал предполагаемый преемник Цезаря по наместничеству Трансальпинской Галлии, Луций Домиций, один из самых ограниченных и упрямых представителей римской аристократии. Он не только сам не исполнил приказания Помпея, но помешал Вибуллию двинуться с пиценским ополчением в Апулию. Он был настолько убежден в том, что Помпей медлит только из упрямства и непременно явится на выручку, что почти не приготовился к осаде и даже не стянул в Корфиний отрядов новобранцев, размещенных по окрестным городам. Помпей, однако, не явился и сделал это не без основания: если он мог воспользоваться своими двумя ненадежными легионами как кадром для пиценского ополчения, то ни в каком уже случае не мог с ними одними дать битву Цезарю. Спустя несколько дней (14 февраля) прибыл Цезарь. К его войскам присоединились в Пицене двенадцатый, а перед Корфинием восьмой из трансальпинских легионов; кроме того, из пленных и добровольно перешедших на сторону Цезаря отрядов Помпея, а также из набранных повсюду рекрутов было образовано три новых легиона, так что у Корфиния Цезарь оказался во главе армии в 40 тыс. солдат, половина которых имела опыт в военном деле. Пока Домиций еще надеялся на прибытие Помпея, он приказывал защищать город, но, когда письма Помпея разочаровали его, он решил не оставаться больше в этой безнадежной позиции, чем оказал бы величайшую услугу своей партии, и даже не капитулировать, а, объявив солдатам о скором прибытии подкреплений, вместе с аристократическими офицерами в следующую же ночь бежать из города. Но даже этот недостойный план он не сумел привести в исполнение. Его растерянность выдала его; часть войск взбунтовалась; марсийские рекруты, которые считали своего полководца неспособным на такую низость, хотели даже бороться с бунтовщиками, но затем убедились в справедливости обвинения, и тогда вся масса солдат захватила штаб и вместе с ним и со всем городом сдалась Цезарю (20 февраля). После этого, как только показались конные патрули Цезаря, сложили оружие трехтысячный отряд в Альбе и 1 500 рекрутов, собранных в Таррацине; третий отряд в Сульмоне, состоявший из 3 500 человек, еще раньше вынужден был сдаться.

Как только Цезарь завладел Пиценом, Помпей решил, что Италия для него потеряна; теперь он только хотел отсрочить посадку на суда, чтобы спасти из своих войск то, что еще можно было спасти, и стал поэтому медленно подвигаться к ближайшему портовому городу — Брундизию. Здесь собрались оба легиона из Люцерии и те рекруты, которых Помпей мог наскоро собрать в обезлюдевшей Апулии, равно как и войска, набранные консулами и другими уполномоченными в Кампании и спешно приведенные в Брундизий. Туда же направилось много политических эмигрантов, в том числе именитейшие сенаторы со своими семьями. Посадка на суда началась, но судов оказалось недостаточно, чтобы перевезти всех — до 25 тыс. человек.

Ничего другого не оставалось, как разделить войско на две части. Наиболее значительная часть была отправлена в первую очередь (4 марта), с меньшей же, приблизительно 10 тыс. человек, Помпей решил остаться в Брундизии и ждать возвращения флота; как ни желательно было, на случай новой попытки завоевать Италию, удержать в своих руках Брундизий, никто не мог настолько полагаться на свои силы, чтобы долго держаться против Цезаря. Тем временем Цезарь появился перед Брундизием; осада началась. Цезарь прежде всего пытался запереть вход в гавань при помощи плотин и плавучих мостов, чтобы не впустить возвращающийся флот; однако Помпей приказал вооружить находившиеся в гавани торговые суда и сумел до тех пор мешать полной блокаде порта, пока не явился флот и не увез в Грецию войска, выведенные Помпеем из города, несмотря на бдительность осаждавших и враждебное настроение городских жителей (17 марта). Из-за отсутствия флота не удалась ни осада, ни дальнейшее преследование. За время своего двухмесячного похода, не дав ни одного серьезного сражения, Цезарь так ослабил армию Помпея, состоявшую из десяти легионов, что лишь меньшая ее часть с великим трудом бежала за море, и весь италийский полуостров со столицей, государственной казной и всеми накопленными в Риме запасами очутился во власти победителя. Не без основания жаловалась разбитая партия на ужасающую быстроту действия, предусмотрительность и энергию «чудовища».

Несмотря на все это, трудно было сказать, выиграл ли Цезарь или проиграл от завоевания Италии. С точки зрения военной у противников, действительно, были отняты и приспособлены к потребностям Цезаря многие вспомогательные средства; уже весной 705 г. [49 г.] благодаря произведенным всюду массовым рекрутским наборам его армия насчитывала, кроме прежних девяти легионов, значительное число новых, составленных из рекрутов. С другой стороны, явилась потребность не только оставить теперь в Италии оккупационный корпус, но также принять меры против задуманной господствовавшим на море противником морской блокады и против голода, который в связи с этим замыслом угрожал в особенности столице; всем этим еще больше усложнялась военная задача Цезаря, и без того достаточно сложная. В финансовом отношении имело значение, конечно, то, что Цезарю удалось завладеть наличными средствами столицы, но главный источник дохода столицы — дань с Востока — был в руках врагов, и при все возраставших потребностях армии, а также благодаря новым обязательствам по отношению к нуждающемуся населению столицы найденные Цезарем крупные суммы растаяли так быстро, что он был вынужден прибегнуть к частному кредиту, а так как казалось невозможным долго продержаться и при его помощи, всем стало ясно, что остается еще только одно средство — обширные конфискации.

Еще более серьезные затруднения подготовлялись теми политическими условиями, в которых очутился Цезарь, завоевав Италию. В собственнических классах была распространена боязнь анархического переворота. Враги и друзья видели в Цезаре второго Катилину; Помпей был убежден — или по крайней мере так говорил, — что только невозможность уплатить долги заставила Цезаря начать гражданскую войну.

Это, конечно, был абсурд; но прошлое Цезаря, действительно, производило далеко не благоприятное впечатление; еще меньше уверенности внушала окружавшая его свита. Личности, пользовавшиеся самой скверной репутацией, вроде Квинта Гортензия, Гая Куриона, Марка Антония — пасынка Лентула, приверженца Катилины, казненного по приказанию Цицерона, играли тут первую роль. Высшие и самые ответственные посты поручались людям, которые давно уже перестали даже считать свои долги. Все видели, как ставленники Цезаря не только содержат танцовщиц, — это делали и другие, — но появлялись публично с подобными потаскухами. Удивительно ли, что люди серьезные и чуждые политических партий ждали амнистии для всех бежавших преступников, упразднения долговых книг, многочисленных приказов о конфискациях, изгнаниях и убийствах, даже разграбления Рима галльской солдатчиной? Но в этом отношении «чудовище» обмануло ожидания своих врагов и друзей.

Как только был занят первый италийский город Аримин, Цезарь запретил солдатам показываться вооруженными внутри городских стен; италийские города были охранены от всяких злоупотреблений и насилий, независимо от того, дружелюбно или враждебно они встретили Цезаря. Когда взбунтовавшийся гарнизон поздно вечером сдал Корфиний, Цезарь, вопреки всем военным предосторожностям, отложил занятие города до утра только для того, чтобы не подвергать город опасности вступления в него ночью раздраженных солдат. Из числа пленных рядовые, которых считали политически индифферентными, зачислялись в армию Цезаря, офицеров же не только щадили, но, не вынуждая у них никаких обещаний, отпускали на свободу, невзирая на лица, а то, на что они заявляли притязания, как на свою частную собственность, выдавалось им без особо придирчивых расследований правильности этих заявлений. Так обошлись даже с Луцием Домицием, даже Лабиену были отосланы в неприятельский лагерь оставленные им деньги и вещи. Несмотря на тяжелое финансовое положение, были пощажены имения как отсутствующих, так и оставшихся противников; Цезарь даже предпочитал брать взаймы у друзей, чем прибегать к взиманию формально правильного, но на деле устаревшего поземельного налога, что восстановило бы против него класс собственников. Победитель считал, что его победа разрешила лишь половину задачи, да и то не самую трудную; залог устойчивости успеха, по его собственному признанию, он видел лишь в безусловном помиловании побежденных, и поэтому во время всего похода от Равенны до Брундизия неустанно возобновлял попытки добиться личного свидания и приемлемого соглашения с Помпеем. Но если раньше аристократия и слышать не хотела о каком-нибудь примирении, то неожиданная и позорная эмиграция довела ее гнев до безумия; дикая жажда мести охватила побежденных и являлась странным контрастом с примирительным настроением победителя.

Известия, регулярно доставляемые из лагеря эмигрантов оставшимся в Италии друзьям, были переполнены проектами конфискации и проскрипций, очищения сената и государства; по сравнению с ними реставрация Суллы казалась детской забавой, и даже умеренные сторонники той же партии с ужасом прислушивались к ним.

Безумная страсть бессилия и мудрая умеренность власти возымели свое действие. Та масса людей, для которых материальные интересы были выше политических, бросилась в объятия Цезаря. Италийские города превозносили до небес «прямодушие, умеренность, мудрость» победителя, и даже противники допускали, что эти восхваления искренни. Высшие финансовые сферы, откупщики налогов и присяжные после крушения, постигшего конституционную партию в Италии, не имели особого желания довериться впредь тем же кормчим; капиталы опять вышли наружу, и «богатые люди приступили опять к своей обычной работе ведения долговых книг». Даже значительное большинство сенаторов (правда, только по численности, так как среди них было очень мало знатнейших и виднейших членов сената), вопреки приказаниям Помпея и консулов, остались в Италии, частью даже в самой столице, и примирились с режимом Цезаря. Кротость Цезаря, искусно рассчитанная, несмотря на ее кажущуюся неумеренность, достигла цели; непомерный страх анархии, охвативший состоятельные классы, был в известной степени ослаблен. Для будущего это был, конечно, огромный выигрыш: избежать анархии и рассеять не менее опасный страх перед ней было существенным условием будущего переустройства государства.

Но в данный момент мягкость Цезаря была для него опаснее, чем могло бы быть возобновление безумств Цинны и Катилины; она не превратила врагов в друзей, а друзей сделала врагами. Сторонники Цезаря из катилинариев роптали, потому что нельзя было ни убивать, ни грабить; от этих смелых, отчаянных и частью даже даровитых людей можно было ждать самых рискованных выходок.

Республиканцев же всех оттенков милость победителя не могла ни примирить, ни обратить на иной путь. Согласно катехизису Катоновой партии, ее обязанности по отношению к тому, что она называла отечеством, освобождали ее от всяких других соображений; даже тот, кто обязан был Цезарю свободой и сохранением жизни, имел право и даже был обязан поднять против него оружие или по крайней мере участвовать в заговоре против него. Более умеренные фракции конституционной партии, правда, проявляли готовность принять из рук нового монарха мир и безопасность, но, несмотря на это, они не переставали от всего сердца проклинать монархию и монарха. Чем яснее выступало изменение конституции, тем определеннее проявлялось в сознании значительного большинства граждан республиканское настроение как в столице, более возбужденной в политическом отношении, так и вне ее в энергичном сельском и городском населении Италии. Правы были поэтому сторонники конституции, находившиеся в Риме, когда они извещали своих единомышленников-эмигрантов, что на родине как все сословия, так и отдельные личности настроены в пользу Помпея. Тяжелое настроение всех этих кругов еще усиливалось тем моральным давлением, которое оказывали на массу спокойных и безразлично настроенных людей их более решительные и знатные единомышленники в качестве эмигрантов. Честный человек испытывал угрызения совести, потому что он остался в Италии; полуаристократ считал, что приравнял себя к плебеям, если не последовал за Домициями и Метеллами в изгнание и если заседал в Цезаревом сенате вместе с ничтожествами. Мягкость победителя придавала этой безмолвной оппозиции усиленное политическое значение; так как Цезарь воздерживался от террора, его тайные враги считали для себя безопасным проявлять на деле свое отрицательное отношение к его правлению.

Очень скоро Цезарю пришлось убедиться в этом на примере сената. Цезарь предпринял борьбу, чтобы освободить терроризированный сенат от его поработителей; это и было приведено в исполнение. Он хотел теперь, чтобы сенат одобрил все, что произошло, хотел получить от сената полномочия на продолжение войны. С этой целью, когда Цезарь появился перед столицей (в конце марта), народные трибуны, принадлежавшие к его партии, созвали сенат (1 апреля). Собрание было довольно многочисленное, но даже из оставшихся в Италии сенаторов самые именитые все-таки не явились; не явился даже бывший глава раболепного большинства Марк Цицерон и тесть Цезаря Луций Пизон, а что было еще хуже, даже и собравшиеся сенаторы не были расположены принять предложения Цезаря. Когда Цезарь заговорил о полномочиях на продолжение войны, один из двух присутствующих консуляров, Сервий Сульпиций Руф, очень боязливый от природы и желавший себе мирной кончины в собственной постели, сказал, что заслуга Цезаря перед отечеством была бы велика, если бы он отказался от мысли перенести войну в Испанию и Грецию. Когда же Цезарь обратился к сенату с просьбой передать по крайней мере его мирные предложения Помпею, против этого, правда, не было возражений, но оказалось, что угрозы эмигрантов до того напугали нейтральных людей, что никто не решился передать весть о мире. Нежелание аристократии помочь установлению трона монарха и та же апатичность высокого собрания, благодаря которой незадолго до этого Цезарь расстроил предположенное назначение Помпея главнокомандующим в гражданской войне, помешали осуществлению такого же желания со стороны Цезаря. За этим пошли и другие препятствия. Цезарь, желая каким-либо способом урегулировать свое положение, хотел, чтобы его назначили диктатором; это ему не удалось, так как согласно конституции диктатор мог быть назначен только одним из консулов, а попытка подкупить консула Лентула, имевшая, несомненно, шансы на успех ввиду его финансовых затруднений, не удалась. Народный трибун Луций Метелл заявил протест против всех действий проконсула, и, когда люди Цезаря пришли, чтобы опустошить государственную казну, сделал вид, что собирается ее отстоять ценой своей жизни. Цезарю необходимо было поделикатнее отстранить этого неуязвимого человека; впрочем, он и теперь остался верен своему решению воздержаться от всяких насильственных мер. Сенату же Цезарь объявил (как незадолго до этого сделала и конституционная партия), что действительно был намерен урегулировать положение дел законным путем и при помощи высшего государственного учреждения; но раз ему в помощи отказывают, он обойдется и без нее.

Не считаясь больше ни с сенатом, ни с формальностями государственного права, он передал временное заведование столицей претору Марку Эмилию Лепиду как городскому префекту и предписал меры, необходимые как для управления повинующимися ему областями, так и для продолжения войны. Даже среди грохота исполинской войны, даже несмотря на заманчивость щедрых обещаний Цезаря на столичную массу произвело глубокое впечатление то обстоятельство, что впервые в свободном Риме монарх единовластно распоряжался всем и его солдаты взламывали двери казначейства. Но миновали уже те времена, когда настроения и ощущения массы определяли ход событий; теперь решали дело легионы, и никто не заботился особенно о том, будет ли больше или меньше тяжелых ощущений.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.