ГЛАВА VIII СОВМЕСТНОЕ ГОСПОДСТВО ПОМПЕЯ И ЦЕЗАРЯ.

ГЛАВА VIII

СОВМЕСТНОЕ ГОСПОДСТВО ПОМПЕЯ И ЦЕЗАРЯ.

Из вождей демократии, которые со времени консульства Цезаря как бы официально признавались совместными властителями государства, правящими «триумвирами», первое место, согласно общественному мнению, принадлежало, несомненно, Помпею. Оптиматы прозвали его «частным диктатором»; перед ним Цицерон, хотя и напрасно, пал на колени; против него были направлены наиболее резкие сарказмы на уличных плакатах Бибула, ядовитейшие стрелы в речах ораторов оппозиционных салонов. Все это было в порядке вещей. Судя по имевшимся фактам, Помпей был бесспорно первым полководцем своего времени, а Цезарь — искусным партийным вождем и оратором; он обладал несомненными дарованиями, но отличался совершенно не воинственным, даже женственным характером. Такие отзывы о них были давно в ходу; нельзя было ожидать от знатной толпы, чтобы она думала о сути дела и отказалась от общепринятых тривиальных суждений из-за малоизвестных подвигов на берегах Тахо. В глазах всех Цезарю принадлежала в союзе лишь роль адъютанта, который исполняет для своего начальника то, что Флавий, Афраний и другие менее способные клевреты тщетно пытались выполнить. Даже его проконсульство, по-видимому, не изменило этого соотношения. Очень похожую роль принял на себя незадолго до того Афраний, но не приобрел вследствие этого особенного значения. В последние годы часто случалось, что многие провинции подчинялись одному наместнику и нередко гораздо более четырех легионов соединялось под одним командованием. Так как по ту сторону Альп снова стало спокойно и Ариовист был признан римлянами в качестве друга и соседа, то не было налицо угрозы сколько-нибудь серьезной войны. Сравнение того положения, которое Помпею создали законы Габиния—Манилия, а Цезарю — закон Ватиния, напрашивалось само собой; но это было не в пользу Цезаря. Помпей повелевал почти над всем римским государством, Цезарь же — над двумя провинциями. В безотчетном почти распоряжении Помпея находились и войска и казна государства; Цезарь же располагал лишь назначенными ему суммами и войском в 24 тыс. человек. Помпею было предоставлено самому определить время его удаления от дел; власть же Цезаря была обеспечена за ним, правда, надолго, но все же на определенный срок. Наконец, Помпею было поручено выполнение важнейших поручений и на море и на суше. Цезарь же был послан на Север для того, чтобы из Верхней Италии наблюдать за столицей и заботиться о том, чтобы Помпей мог над ней спокойно властвовать.

Когда, однако, Помпей, по воле коалиции, стал повелителем столицы, он взялся за дело, превышавшее его силы. По части правления Помпей понимал не больше того, что укладывалось в понятие о пароле и о команде.

Волны столичного движения носили в себе зародыш будущих революции и остатки прежних; управлять без помощи вооруженной силы этим городом, во всех отношениях напоминающим Париж XIX в., было задачей бесконечно трудной, а для такого примерного солдата, угловатого и высокомерного, даже неразрешимой. Очень скоро он дошел до того, что враги и друзья, одинаково неудобные для него, могли в ущерб ему делать все, что им хотелось. После отъезда Цезаря из Рима коалиция, правда, властвовала еще над судьбами вселенной, но не над улицами столицы. Точно так же и сенат, которому все еще номинально принадлежала некоторая роль в правлении, предоставлял делам в столице идти, как они хотели и могли. Он делал это отчасти потому, что та фракция этого учреждения, которая повиновалась коалиции, не имела никаких инструкций от своих властителей, и отчасти потому, что недовольная оппозиция из равнодушия или пессимизма отстранилась, а главным образом, потому, что все это высокородное собрание начинало если не понимать, то чувствовать свое полнейшее бессилие. Таким образом, в данную минуту в Риме не было противодействующей силы какого бы то ни было правительства, не было настоящего авторитета.

Тянулось междуцарствие между уничтоженным аристократическим режимом и зарождавшимся военным владычеством, и если римская государственность более четко, чем какая-либо другая в древности или в новое время, построила все разнообразие политических функций и организаций, то и политическая дезорганизация, анархия, выступает в ней в незавидных и резких чертах. Это было странное совпадение: в те самые годы, когда по ту сторону Альп Цезарь совершал свое великое дело, в Риме исполнялся странный политический гротеск, какой едва ли представлялся когда-нибудь на сцене всемирной истории. Новый правитель государства вовсе не правил, а заперся в своем доме и втихомолку дулся. Прежнее, наполовину смещенное правительство тоже не управляло государством, а только вздыхало — то поодиночке в семейном кругу в своих виллах, то хором в курии. Часть граждан, дорожившая еще свободой и порядком, устала от этой дикой неразберихи, но, совершенно лишенная руководства и совета, проявляла жалкую пассивность, избегала не только всякой политической деятельности, но, насколько это было возможно, держалась в стороне от политического Содома. Наоборот, всевозможный уличный сброд никогда не переживал такого прекрасного времени, не имел таких веселых сборищ.

Число маленьких «великих» людей было равно легиону. Демагогия окончательно превратилась в ремесло; не было недостатка и в орудиях производства, как, например, потертый плащ, дико взъерошенная борода, длинные развевающиеся волосы, низкий бас; нередко это ремесло было настоящим золотым дном. Для устройства шумных демонстраций были наготове испытаннейшие глотки театрального персонала ⁵⁹ : греки и евреи, вольноотпущенники и рабы были постоянными посетителями общественных собраний и отчаянными крикунами; даже когда дело доходило до голосования, часто лишь незначительное число голосующих состояло из граждан, имевших право голоса. «Скоро, — говорится в одном письме того времени, — мы можем ждать, что наши слуги будут голосовать против пошлины за отпуск на волю». Настоящей силой в эту пору были тесно спаянные и вооруженные шайки, сформированные знатными авантюристами, отряды анархистов из привыкших к борьбе рабов и бродяг. Их вожди с самого начала большей частью были из партии популяров, но со времени удаления Цезаря, который один только умел импонировать демократии и руководить ею, в ней исчезло всякое подобие дисциплины, и каждый член партии придерживался своей собственной политики. Конечно, и теперь еще эти люди охотнее всего готовы были бороться под знаменем свободы; но, строго говоря, они не были настроены ни за демократию, ни против нее — они ставили на своем знамени, сделавшемся для них необходимым, то благо народа, то интересы сената, то имя какого-нибудь вождя партии. Так, Клодий последовательно боролся (или только делал вид, что борется) то за господствующую демократию, то за сенат, то за Красса. Вожди шайки лишь в том оставались верны принятому направлению, что неумолимо преследовали своих личных врагов: Клодий — Цицерона, Милон — Клодия, тогда как мнения партии служили им только удобным поводом в этих личных ссорах. Так же легко было бы положить какофонию на ноты, как передать историю этого политического сумбура; да и нет никакого интереса перечислять все убийства, осады домов, поджоги и другие сцены разбоя, происходившие на улицах мирового города, и вычислять, как часто проходилась вся шкала, начинавшаяся свистом и криком, переходящая к оплеванию и топтанию ногами, а затем к швырянию камней и звону мечей.

Первым актером в этом политическом балагане был тот самый Публий Клодий, которого, как уже было сказано выше, властители выдвигали против Катона и Цицерона. Предоставленный самому себе, этот влиятельный, даровитый, энергичный и в своем роде действительно образцовый последователь партии, будучи народным трибуном (696) [58 г.], следовал крайней демократической политике: бесплатно раздавал гражданам зерно, ограничил право цензоров предавать порицанию безнравственных граждан, запретил магистратам стеснять религиозными формальностями работу механизма комиций, устранил ограничения права низших классов составлять союзы, установленные незадолго до этого (690) [64 г.], чтобы помешать образованию шаек, и восстановил закрытые тогда же «уличные клубы» (collegia compitalicia), которые представляли собой не что иное, как разделенную по улицам полувоенную организацию всего свободного или невольничьего пролетариата столицы. Когда к тому же дальнейший закон, который тоже задумал Клодий, чтобы в качестве претора внести его в 702 г. [52 г.], предоставил вольноотпущенникам и рабам, фактически пользовавшимся свободой, одинаковые права со свободными гражданами, — виновник всех этих смелых исправлений конституции мог объявить свой труд законченным и, как новый Нума в сфере свободы и равенства, мог пригласить близкую его сердцу чернь в воздвигнутый им на месте одного из пожарищ на Палатинском холме храм на торжественное богослужение по случаю наступления тысячелетнего царства демократии, где роль верховного жреца должна была принадлежать ему. Понятно, что эти либеральные стремления не исключали спекуляции народными постановлениями: подобно Цезарю, его жалкий подражатель имел в своем распоряжении для продажи согражданам наместничества и другие крупные и мелкие должности, для покоренных же царей и городов — суверенные права государства.

Помпей смотрел на все это даже не пошевельнувшись. Если он сам не чувствовал, как сильно он компрометирует этим себя, то его противник хорошо понимал это. Клодий был так дерзок, что по очень незначительному вопросу — о выдаче пленного армянского принца — он готов был вступить в открытую ссору с правителем Рима; разлад вскоре перешел в настоящую борьбу, которая обнаружила полную беспомощность Помпея. Глава государства умел только отвечать вождю партии его же собственным оружием, но делал это гораздо менее искусно. Если Клодий придирался к нему из-за армянского принца, то и он в свою очередь рассердил его тем, что вернул самого ненавистного Клодию человека, Цицерона, из изгнания, на которое он был осужден Клодием, и этим путем так удачно достиг цели, что превратил противника в непримиримого врага. Если Клодий со своими шайками делал небезопасными улицы столицы, то и победоносный полководец точно так же заставлял рабов и гладиаторов маршировать по улицам, — и в этих затеях генерал, конечно, должен был уступить демагогу, терпел поражение в уличных схватках, и Клодий вместе со своим клевретом Гаем Катоном почти постоянно держал его в осадном положении в его же саду. Не менее замечательной подробностью этого оригинального представления было то, что во время ссоры и правитель и авантюрист, оба перегоняя друг друга, старались снискать расположение свергнутого правительства. Помпей допустил возвращение Цицерона отчасти в угоду сенату, Клодий же, наоборот, объявлял недействительными Юлиевы законы и поручал Марку Бибулу официально подтвердить, что их принятие противоречит конституции!

Это клокотание страстей не могло, конечно, дать никакого положительного результата; его характерной чертой была именно до отвращения смешная бесцельность. Даже такой гениальный человек, как Цезарь, должен был на деле убедиться, что демократические приемы отжили свой век и что демагогия уже больше не нужна, для того чтобы проложить ему путь к престолу. Когда и теперь еще, в пору междуцарствия, на пути от республики к монархии, какой-нибудь сорвиголова отваживался еще раз пощеголять мантией и посохом пророков, оставленными в покое даже самим Цезарем, и великие идеалы Гая Гракха, карикатурно искаженные, снова выступили на сцену, — все это было только историческим анахронизмом. Кучка людей, от которых исходила эта демократическая агитация, так мало походила на партию, что впоследствии, в минуту решительной борьбы, ей не удалось играть даже самой незначительной роли. Нельзя даже утверждать, что вследствие этого анархического положения дел в умах политически индифферентных граждан и пробудилось желание добиться образования сильного правительства, опирающегося на войско. Не говоря уже о том, что эту нейтральную часть граждан приходилось в большинстве случаев искать вне Рима и что таким образом она не соприкасалась со столичной кутерьмой, — те люди, на которых вообще могут действовать подобные мотивы, уже благодаря прежнему опыту, а именно, заговору Катилины, стали убежденными сторонниками сильной власти; настоящие же трусы гораздо больше боялись тяжелого кризиса, неразлучного с низвержением существующего строя, чем затяжки поверхностной по существу анархии в столице. Единственным результатом этой анархии, имеющим некоторое историческое значение, было тяжелое положение, в котором очутился Помпей благодаря нападкам Клодиевых сторонников. Положение это ухудшалось из-за дальнейших действий самого Клодия.

Как ни мало ценил и понимал Помпей преимущества инициативы, изменение его отношений как к Клодию, так и к Цезарю заставило его на этот раз выйти из прежнего пассивного состояния. Неприятное и позорное положение, в которое его поставил Клодий, в конце концов должно было воспламенить гневом и ненавистью даже его ленивую натуру. Но гораздо важнее было изменение в его отношениях к Цезарю. Если из двух вступивших в союз властителей Помпей оказался совершенным банкротом в выполнении принятых на себя обязанностей, то Цезарь сумел сделать из предоставленной ему власти нечто новое, нечто далеко превышавшее все расчеты и опасения. Не спрашивая разрешения, Цезарь удвоил свою армию путем набора в своей южной провинции, преимущественно населенной римскими гражданами; вместо того чтобы из Северной Италии оберегать Рим, он со своим войском перешел Альпы, подавил в самом зародыше новый кимврский набег и за два года (696, 697) [58, 57 гг.] прошел с римскими войсками до Рейна и Ламанша. При наличии таких фактов оказалась бессильной даже аристократическая тактика игнорирования и умаления чужих успехов. Человек, которого называли неженкой, стал теперь настоящим кумиром войска, прославленным, увенчанным славой героем, чьи свежие лавры затмевали увядшие лавры Помпея, героем, которому, наконец, и сенат еще в 697 г. [57 г.] воздал обычные после счастливых походов почести в размерах более грандиозных, чем они когда-либо выпадали на долю Помпея. По отношению к своему прежнему адъютанту Помпей занял такое же положение, какое после принятия законов Габиния — Манилия Цезарь занял по отношению к нему. Теперь Цезарь был героем дня и повелителем могущественнейшей римской армии, а Помпей — лишь некогда знаменитым отставным полководцем. Между тестем и зятем дело еще, правда, не доходило до столкновения, и их хорошие отношения внешне не были испорчены, но каждый политический союз неминуемо подвергается внутреннему разложению, как только роли и сила его участников существенно изменяются. Если ссора с Клодием была только досадна, то в изменившемся положении Цезаря скрывалась серьезная опасность для Помпея; как некогда старался это сделать Цезарь со своими союзниками против него, так теперь сам Помпей вынужден был для успешных действий против Цезаря искать опоры в военной силе и, отказавшись от своего горделивого безвластия, выступить в качестве претендента на какой-нибудь ответственный пост, который дал бы ему возможность быть на одном уровне с наместником обеих Галлий, с такой же, как у него, если не с большей, властью. Его положение и его тактика были совершенно те же, что у Цезаря во время войны с Митрадатом. Чтобы уравновесить значение превосходившего его силами, но еще отдаленного противника приобретением равносильной должности, Помпей прежде всего нуждался в содействии официальной правительственной машины. За полтора года до этого она безусловно была в его распоряжении. Властители управляли тогда государством и при посредстве комиций, которые беспрекословно повиновались им, как настоящим хозяевам, и при помощи сильно запуганного Цезарем сената. Как представитель коалиции в Риме и признанный ее вождь Помпей мог добиться от граждан и сената принятия любого выгодного ему постановления, даже если бы оно шло вразрез с интересами Цезаря. Однако благодаря несвоевременной ссоре с Клодием Помпей лишился господства над римскими улицами и уже не мог надеяться провести выгодное для него предложение в народном собрании. Менее неблагоприятно для него было положение в сенате, но и здесь было сомнительно, чтобы после такой долгой и опасной пассивности Помпей мог настолько крепко держать в своих руках руководство большинством, чтобы провести то постановление, которое ему было нужно.

Но и само положение сената, или, скорее, вообще нобилитета, тем временем стало совершенно иным. В самом своем унижении сенат почерпнул свежие силы. При заключении коалиции 694 г. [60 г.] обнаружилось многое такое, что совсем еще не созрело для того, чтобы появиться при солнечном свете. Ссылка Катона и Цицерона, которую общественное мнение, несмотря на сдержанность властителей и их желание показать, что они сожалеют об этой мере, с непогрешимой верностью приписывало ее настоящим виновникам, а также родственные отношения Помпея и Цезаря слишком напоминали монархические декреты о высылке и фамильные связи. И широкая публика, державшаяся в стороне от политических событий, внимательно приглядывалась к выступавшим все отчетливее основам будущей монархии. Как только общество поняло, что Цезарь добивается не только изменения республиканского порядка, но что дело идет о том, быть или не быть республике, множество лучших людей, причислявших себя к партии популяров и считавших Цезаря своим главой, должны были неминуемо перейти в противоположный лагерь. Не в одних только салонах и виллах стоявшей у власти аристократии слышались толки о «трех династах», о «треглавом чудовище». Консульские речи Цезаря слушала тесно сгрудившаяся толпа, но из ее среды не раздавалось возгласов одобрения, ни одна рука не поднималась для аплодисментов, когда демократический консул появлялся в театре. Когда же публично появлялся кто-нибудь из клевретов властителей, раздавался свист, и даже почтенные люди аплодировали, когда актер произносил какую-нибудь антимонархическую сентенцию или делал намек, направленный против Помпея. Когда ожидалась высылка Цицерона, множество граждан — будто бы 20 тыс., — главным образом, принадлежащих к среднему классу, по примеру сената, облачились в траур. «Нет ничего теперь более популярного, — говорится в одном письме того времени, — чем ненависть к партии популяров».

Властители стали намекать на то, что из-за этой оппозиции всадники могут лишиться своих отдельных мест в театре, а простой народ — хлебного пайка; после этого недовольные стали, может быть, несколько осторожнее в проявлении своей досады, но настроение осталось прежним. С большим успехом было использовано могущественное орудие — материальная заинтересованность. Золото Цезаря лилось рекой. Мнимые богачи с расстроенным состоянием, влиятельные, но стесненные в деньгах дамы, задолжавшие молодые аристократы, запутавшиеся в делах купцы и банкиры либо отправлялись в Галлию, чтобы зачерпнуть из самого источника, либо обращались к столичным агентам Цезаря; очень редко бывало, чтобы приличный по внешности проситель (Цезарь избегал сношений с окончательно опустившейся чернью) оставался неудовлетворенным. Известную пользу принесли и громадные постройки, предпринятые Цезарем на свой счет в столице; множество людей всех сословий — от консуляров до простых носильщиков — получили возможность заработка; таким же подспорьем были и несметные суммы, затрачиваемые на народные увеселения. Так же поступал и Помпей, но в более ограниченном масштабе; ему столица была обязана постройкой первого каменного театра, и он отпраздновал его открытие с неслыханным великолепием. Что подобные затраты до известной степени примиряли многих оппозиционно настроенных граждан, особенно в столице, само собой понятно, но несомненно и то, что ядро оппозиции и теперь оставалось недоступным этой системе подкупа. С каждым днем становилось все яснее, как глубоко внедрился в народе существующий государственный строй, как мало склонялись к монархии слои, стоящие дальше от партийных происков, — в особенности население сельских городов ⁶⁰ , — и как мало они были расположены хотя бы терпеливо перенести монархический переворот.

Если бы Рим имел представительное правление, недовольство граждан, естественно, отразилось бы на результатах выборов и, раз проявившись, все возрастало бы; при данных же обстоятельствах сторонникам существующего государственного строя оставалось только подчиниться руководству сената, который, несмотря на состояние полного упадка, все еще был представителем и защитником законной республики. Положение дел, таким образом, привело к тому, что сенат именно теперь, когда он был низвергнут, увидел в своем распоряжении большую и более преданную ему армию, чем в то время, когда, величественный и могущественный, он сам сверг Гракхов и, опираясь на меч Суллы, возродил государство. Аристократия поняла это и снова зашевелилась. В эту минуту Марк Цицерон, дав обещание примкнуть в сенате к послушной властителям партии, не только не участвовать больше в оппозиции, но по мере сил и возможности действовать в пользу властителей, получил от них разрешение вернуться. Хотя этим поступком Помпей как будто невзначай сделал уступку олигархии и прежде всего рассчитывал сыграть ловкую шутку с Клодием, а затем приобрести в красноречивом консуляре послушное орудие, ставшее более гибким от полученных им ударов, тем не менее это дало повод многим вспомнить о том, что если изгнание Цицерона было демонстрацией против сената, то его возвращение следует использовать для республиканских демонстраций. Оба консула, охраняемые, впрочем, от Клодиевых приверженцев шайкой Тита Анния Милона, после соответствующего сенатского постановления в возможно более торжественной форме предложили гражданам разрешить консуляру Цицерону вернуться, а сенат просил всех преданных существующему государственному строю граждан непременно участвовать в голосовании. В назначенный для этого день (4 августа 697 г. [57 г.]) в Рим, действительно, собралось из сельских городов невиданное количество почтенных граждан. Проезд Цицерона от Брундизия до столицы дал повод к целому ряду таких же, не менее блестящих проявлений общественного мнения. Новый союз сената с верными конституции гражданами был, таким образом, как бы публично провозглашен, и последним был сделан смотр, поразительно удачные результаты которого немало способствовали поднятию упавшего духа аристократии. Беспомощность Помпея перед лицом этих дерзких демонстраций и недостойное, почти смешное положение, в котором он оказался по отношению к Клодию, лишили его и коалицию прежнего доверия. Та часть сената, которая была ей предана, деморализованная редкой неловкостью Помпея и предоставленная самой себе, не могла помешать республиканско-аристократической партии снова приобрести решающее значение в коллегии. Новая игра, затеянная этой партией, тогда (697 г.) [57 г.] еще не могла быть названа безнадежной, особенно в руках искусного и смелого игрока. Она имела теперь то, чего недоставало ей в течение целого столетия, — крепкую опору в народе; если бы она могла довериться ему и поверить в свои собственные силы, то могла бы самым кратким и почетным путем достигнуть цели. Почему бы ей не пойти против властителей с поднятым забралом? Почему бы какому-нибудь решительному и видному человеку, став во главе сената, не упразднить чрезвычайной власти как незаконной и не призвать всех республиканцев Италии к оружию против тиранов и их сообщников? Этим путем можно было еще раз восстановить господство сената. Республиканцы, конечно, затеяли опасную игру, но, может быть, и здесь, как это часто бывает, самое смелое решение было бы и самым разумным. Однако дряблая аристократия в то время вряд ли была еще способна принять такое простое и отважное решение. Был и другой путь, может быть, еще более верный, во всяком случае больше соответствующий свойствам и характеру этих сторонников существующего государственного строя: они могли добиваться того, чтобы разъединить обоих правителей и, опираясь на этот разлад, стать у кормила правления. Отношения между лицами, руководившими государством, изменились и ослабели с тех пор, как Цезарь властно выдвинулся рядом с Помпеем и заставил его добиваться новой власти; если бы ему удалось приобрести ее, возможно, что дело дошло бы тем или иным образом до разрыва между ними и до борьбы. Если бы во время этой борьбы Помпей остался один, в его поражении едва ли можно было сомневаться, и в этом случае по окончании борьбы конституционная партия оказалась бы подвластной не двум повелителям, а одному. Если бы нобилитет употребил против Цезаря то средство, опираясь на которое он сам одерживал до сих пор победы, и вступил в союз с его более слабым соперником, то с таким полководцем, как Помпей, с такой армией, как конституционная партия, победа, по всей вероятности, оказалась бы на их стороне, а после этой победы справиться с Помпеем, доказавшим свою политическую бездарность, было бы не очень трудно.

Обстоятельства привели к тому, что соглашение между Помпеем и республиканской партией стало необходимым для обеих сторон; вопрос о том, состоится ли это сближение, а также, как сложатся отношения между обоими правителями и аристократией, должен был решиться, когда осенью 697 г. [57 г.] Помпей внес в сенат предложение облечь его чрезвычайными полномочиями.

Он мотивировал это тем же, на чем 11 лет назад основал свое могущество: он указал, что цены на хлеб в столице, так же как перед законом Габиния, чрезмерно поднялись. Были ли они искусственно подняты особыми махинациями, виновником которых Клодий называл то Помпея, то Цицерона (они же указывали на него), — неизвестно; все еще продолжавшееся пиратство, пустота государственной казны, небрежный и беспорядочный надзор правительства за подвозом хлеба — всего этого и без политических спекуляций было вполне достаточно для того, чтобы вызвать вздорожание хлеба в громадном городе, почти исключительно зависевшем от заморского импорта. В план Помпея входило получить от сената верховный надзор за хлебом и другим продовольствием на всей территории римского государства и с этой целью приобрести право, с одной стороны, неограниченно распоряжаться государственной казной, а с другой — руководить армией и флотом. Власть его должна была не только простираться на все римское государство, но в каждой провинции ему должна была быть подчинена и власть наместника, одним словом, он задумывал улучшенное издание Габиниева закона, к чему еще должно было присоединиться и главное руководство намечавшейся тогда войной с Египтом, так же как поход против Митрадата был соединен с усмирением пиратов. Как ни усилилась в последние годы оппозиция против новых династов, когда этот вопрос поступил в сентябре 697 г. [57 г.] на обсуждение сената, большинство сенаторов находилось еще под впечатлением того страха, который нагнал на них Цезарь. Оно послушно приняло это предложение в принципе, следуя совету Марка Цицерона, который должен был дать в этом деле первое доказательство уступчивости, усвоенной им в изгнании. Однако при выработке подробностей в первоначальном плане, представленном народным трибуном Гаем Мессием, были сделаны существенные урезки. Помпею не было дано ни свободного распоряжения казной, ни собственных легионов и кораблей, ни власти над наместниками; для приведения в порядок столичного продовольствия ему только были даны на следующие пять лет значительные суммы, 15 адъютантов и по всем продовольственным вопросам полная проконсульская власть, причем этот декрет должен был быть утвержден гражданами. Чрезвычайно разнообразны были причины, способствовавшие изменению первоначального плана, почти равносильному его отклонению. Повлияло тут и нежелание раздражать Цезаря, так как наиболее трусливые не осмеливались назначить магистрата, который имел бы даже в Галлии не только равные, но даже большие полномочия, чем Цезарь; далее — тайная оппозиция старого врага и невольного союзника Помпея — Красса, которого Помпей считал, или, по крайней мере, называл главным виновником неудачи этого плана; отрицательное отношение республиканской оппозиции в сенате к каждому предложению, существенно или даже в принципе расширявшему власть правителей; наконец и прежде всего, неспособность Помпея, который даже тогда, когда он должен был бы действовать, не мог себя заставить действовать, а, наоборот, как всегда, прячась за свое инкогнито, предоставлял своим друзьям выполнять свои намерения, объявляя с обычной для него скромностью, что сам он довольствовался бы и меньшим. Неудивительно, что его поймали на слове и дали ему как можно меньше.

Несмотря на это, Помпей был рад и тому, что для него нашлась серьезная работа и в особенности приличный предлог, чтобы покинуть столицу; ему, действительно, удалось, хотя это тяжело отозвалось на провинциях, обеспечить ей обильный и дешевый подвоз. Настоящей же своей цели он все-таки не достиг, — титул проконсула, который он имел право принимать во всех провинциях, оставался пустым звуком, пока в его распоряжении не было собственных войск.

Ввиду этого он вскоре внес в сенат второе предложение — чтобы ему было поручено вернуть на родину изгнанного египетского царя, если потребуется, силой оружия. Но чем яснее было, до какой степени он нуждался в помощи сената, тем неуступчивее и невнимательнее относились сенаторы к его просьбам. Прежде всего в сивиллиных оракулах было открыто, что посылать римские войска в Египет безбожно; ввиду этого набожный сенат почти единогласно решил воздержаться от вооруженного вмешательства. Помпей был так унижен, что взял бы на себя поручение и без войска, но по своей неисправимой дипломатичности он и это заявление поручил своим друзьям; сам же и говорил и подавал голос за посылку другого сенатора. Конечно, сенат отверг это предложение, святотатственно подвергавшее опасности столь драгоценную для отечества жизнь. Окончательным результатом этих переговоров было решение вообще не вмешиваться в египетские дела (январь 698 г. [56 г.]).

Частые отказы, которые Помпей встречал со стороны сената и, что было еще хуже, должен был молча переносить, конечно, являлись в глазах широкой публики, откуда бы они ни исходили, победами республиканцев и поражениями правителей; волна республиканской оппозиции поэтому все усиливалась. Выборы на 698 г. [56 г.] уже были лишь отчасти благоприятны династам: выставленные Цезарем кандидаты в преторы Публий Ватиний и Гай Альфий не прошли, а два явных сторонника свергнутого правительства Гней Лентул Марцеллин и Гней Домиций Кальвин были избраны: первый — консулом, второй — претором. На 699 г. [55 г.] выступил кандидатом в консулы даже Луций Домиций Агенобарб, избранию которого трудно было помешать благодаря тому влиянию, которое он имел в столице, и громадному богатству, хотя было известно, что он не удовлетворится скрытой оппозицией. Комиции, таким образом, выходили из повиновения, а сенат поддерживал их. Он торжественно обсуждал заключение, данное по его требованию авторитетными этрусскими прорицателями по поводу некоторых знамений и чудесных явлений. Небесное откровение возвестило, что благодаря раздору в среде высших сословий вся власть над армией и финансами грозит перейти к одному властителю и что государство может утратить свободу; казалось, боги намекали именно на предложение Гая Мессия.

Вскоре после этого республиканцы спустились с небес на землю. Закон о территории Капуи и остальные законы, изданные Цезарем в его консульство, упорно объявлялись ими недействительными; еще в декабре 697 г. [57 г.] в сенате было заявлено, что их следует кассировать ввиду неправильности их формы. 6 апреля 698 г. [56 г.] в собрании сената консуляр Цицерон предложил поставить 15 мая на обсуждение вопрос о раздаче земель в Кампании. Это было настоящим объявлением войны, тем более знаменательным, что оно исходило от одного из тех людей, которые только тогда обнаруживают свой настоящий образ мыслей, когда они знают, что это вполне безопасно. Аристократия, очевидно, считала, что наступило время борьбы, но не с Помпеем против Цезаря, а против тирании вообще. Нетрудно было догадаться, что произойдет после этого. Домиций не скрывал, что, став консулом, он намерен немедленно предложить гражданам отозвать Цезаря из Галлии. Замышлялась аристократическая реставрация; нападками по вопросу о капуанской колонии нобилитет бросил вызов властителям.

Хотя Цезарь изо дня в день получал обстоятельные донесения о событиях в столице, а когда военные соображения это сколько-нибудь позволяли ему, следил за ними еще внимательнее из своей южной провинции, он все-таки до этого момента открыто не вмешивался в них. Но теперь ему и его товарищам, а главным образом ему, объявляли войну; он должен был действовать и сделал это немедленно. Он как раз находился поблизости; аристократия даже не считала нужным подождать с разрывом, пока он снова не уйдет за Альпы. В апреле 698 г. [56 г.] Красс покинул столицу, чтобы сговориться со своим более могущественным товарищем; Цезаря он застал в Равенне. Оттуда они оба отправились в Луку, где с ними встретился и Помпей, уехавший из Рима вскоре после Красса (11 апреля) под предлогом отправки хлебных транспортов из Сардинии и Африки. Наиболее известные приверженцы властителей, как, например, проконсул Ближней Испании Метелл Непот, пропретор Сардинии Аппий Клавдий и многие другие, последовали за ними; 120 ликторов, больше 200 сенаторов присутствовало на этом съезде; он представлял собой новый монархический сенат в противоположность республиканскому сенату. Во всех вопросах решающее слово принадлежало Цезарю. Он воспользовался этим, чтобы восстановить и укрепить существовавшее уже совместное правление, положив в его основу более равномерное распределение власти. Наиболее важные в военном отношении наместничества, находившиеся по соседству с обеими Галлиями, были отданы его соправителям; наместничество в обеих Испаниях — Помпею, сирийское — Крассу, причем эти должности должны были быть закреплены за ними народным постановлением на пять лет (700—704) [54—50 гг.] и соответственным образом обставлены в военном и финансовом отношении. Цезарь же за это потребовал продления своих полномочий, истекавших в 700 г. [54 г.], до конца 705 г. [49 г.], а также права увеличить свое войско до 10 легионов и возложить на государственную казну уплату жалования самовольно набранным им войскам. Помпею и Крассу было обеспечено вторичное консульство на следующий (699) [55 г.] год, пока они не отправятся в свои наместничества, а Цезарь пожелал после окончания срока своего наместничества в 706 г. [48 г.], когда истечет требуемый законом десятилетний промежуток между двумя консульствами, вторично получить в свои руки высшую власть. Тот военный оплот, в котором Помпей и Красс тем более нуждались для приведения в порядок столичных дел, что первоначально назначенных для этого легионов Цезаря уже нельзя было отозвать из Трансальпинской Галлии, они нашли в легионах, которые обязаны были набрать для испанской и сирийской армий с тем, чтобы отправлять их из Италии в различные места назначения по своему усмотрению. Главнейшие вопросы, таким образом, были решены; второстепенные задачи, например, установление тактики по отношению к столичной оппозиции, составление списка кандидатур на следующие годы и т. д., заняли не очень много времени. Личные счеты, мешавшие соглашению, с обычной легкостью были улажены великим мастером по части посредничества, который заставил сблизиться между собой самые противоположные элементы. Между Помпеем и Крассом, по крайней мере с виду, было установлено товарищеское соглашение. Даже Публию Клодию с его шайкой было приказано сидеть смирно и впредь не беспокоить Помпея, что было одним из величайших чудес великого чародея.

Обстоятельства показывают, что разрешение очередных вопросов произошло не благодаря компромиссу между самостоятельными и равноправно конкурирующими властителями, а только благодаря воле Цезаря. Помпей в Луке находился в положении беглеца, лишенного власти и просящего помощи у своего противника. Цезарь мог отвернуться от него и объявить коалицию расторгнутой или же пойти ему навстречу и дать союзу возможность существовать и дальше, — так или иначе Помпей был политически уничтожен. Если бы он в данном случае не порвал с Цезарем, то стал бы бессильным клевретом своего союзника. Если бы, наоборот, этот разрыв состоялся и (что мало вероятно) Помпей был бы еще в состоянии осуществить коалицию с аристократией, этот вынужденный и лишь в последнюю минуту заключенный союз противников был бы так мало опасен, что Цезарь вряд ли пошел бы на известные уже нам уступки, чтобы предотвратить заключение этого союза. Наконец, серьезное соперничество Красса с Цезарем было совершенно немыслимо. Трудно сказать, какие мотивы заставили Цезаря отказаться от первой роли и добровольно отдать своему сопернику то, в чем он ему отказал даже при заключении союза в 694 г. [60 г.], и чего тот с тех пор тщетно добивался помимо Цезаря, даже против его воли, с явным намерением вредить ему, — вторичное консульство и военную власть. Во всяком случае не один только Помпей был поставлен во главе войска, но и старинный его враг и давнишний союзник Цезаря Красс; и несомненно, Красс получил свои большие военные полномочия только в противовес новой власти Помпея. Тем не менее Цезарь потерял бесконечно много, в то время как его соперник сменил безвластие на важный военный пост. Возможно, что Цезарь еще не вполне считал себя господином своих воинов, еще не мог повести их на борьбу с официальными властителями страны; поэтому-то ему было важно не допускать своего отозвания из Галлии, что заставило бы его сейчас же начать междоусобную войну; но решение вопроса, быть ли теперь гражданской войне или нет, зависело тогда гораздо больше от столичной оппозиции, чем от Помпея. Настоящей причиной того, что Цезарь не захотел открыто порвать с Помпеем, чтобы этим не ободрить оппозицию, могло быть именно это соображение, а не простое желание сделать ему ряд уступок. Могли тут повлиять и чисто личные мотивы; возможно, что Цезарь вспомнил, как сам когда-то стоял против Помпея, такой же беспомощный и лишенный власти, и был спасен от гибели только отступлением Помпея, вызванным, конечно, скорее слабостью его духа, чем великодушием; вероятно, Цезарь также боялся причинить боль любимой дочери, искренно любившей своего мужа, — его душе были доступны и такие чувства наряду со стремлениями государственного человека. Однако решающей причиной были все же соображения, касающиеся Галлии. Цезарь (в противоположность его биографам) смотрел на покорение Галлии не как на второстепенное предприятие, полезное ему для приобретения короны; в его глазах от этого зависели внешняя безопасность и внутренняя реорганизация отечества, одним словом, все будущее этого отечества. Для того чтобы беспрепятственно завершить покорение этой страны и не брать в свои руки немедленно же трудное дело распутывания сложных обстоятельств в Италии, он, не раздумывая, отказался от своего превосходства над соперником и предоставил Помпею достаточную власть, чтобы справиться с сенатом и его сторонниками. Было бы большой политической ошибкой, если бы Цезарь не желал ничего, кроме возможности скорее стать римским монархом; но честолюбие этой редкой натуры не ограничивалось достижением такой ничтожной цели, как обладание короной. Он отдавал себе отчет в том, что он в силах выполнить одновременно две одинаково грандиозные работы: установить порядок во внутренних делах Италии, приобрести и закрепить новую и девственную почву для италийской цивилизации. Обе эти задачи, естественно, мешали одна другой: галльские завоевания Цезаря скорее препятствовали, чем помогали ему на пути к престолу. Горькие плоды принес ему замысел отсрочить до 706 г. [48 г.] италийскую революцию, которую он мог произвести в 698 г. [56 г.]. Но как государственный человек и полководец Цезарь был смелый игрок; полагаясь на себя и презирая противников, он давал им в игре шаг вперед, иногда даже несколько.

Аристократии теперь нужно было показать на деле свою силу и так же отважно вести борьбу, как отважно она ее объявила. Но нет более плачевного зрелища, чем трусливые люди, вынужденные на свою беду принять твердое решение. Оказалось, что заранее ни о чем не позаботились; никому как будто и в голову не приходило, что Цезарь может оказать противодействие, что, наконец, Помпей и Красс могут опять с ним объединиться и даже теснее прежнего. Это кажется невероятным и может быть понято, только если приглядеться к личностям, руководившим в то время конституционной оппозицией в сенате. Катон был еще в отсутствии ⁶¹ ; наиболее влиятельным человеком в сенате был в ту пору Марк Бибул, герой пассивной оппозиции, самый упрямый и тупой из всех консуляров. За оружие взялись как будто лишь для того, чтобы отложить его в сторону чуть только противник взялся бы за меч; одной вести о совещаниях в Луке было достаточно, чтобы уничтожить даже мысль о серьезной оппозиции и вернуть массу трусливых людей, т. е. громадное большинство сената, к верноподданническим чувствам, утерянным ими в неудачный момент. О предполагавшемся рассмотрении вопроса о легальности Юлиевых законов больше не было и речи; содержание легионов, самовольно организованных Цезарем, было по постановлению сената возложено на государственную казну; попытки отнять у Цезаря обе Галлии или хотя бы одну, сделанные при распределении проконсульских провинций на ближайший год, были отклонены большинством (конец мая 698 г. [56 г.]). Таким-то образом всенародно каялась сенатская коллегия. Смертельно напуганные своей смелостью, потихоньку являлись один за другим эти господа, чтобы мириться и обещать свое безусловное повиновение. Никто так быстро не сделал этого, как Марк Цицерон, который слишком поздно раскаялся в том, что нарушил слово, и о своем прошлом говорил в выражениях скорее метких, чем лестных ⁶² . Конечно, соправители дали себя уговорить; никому не было отказано в прощении, так как ни для кого не стоило делать исключений. Чтобы убедиться в том, как внезапно изменилось настроение аристократических сфер после известия о решениях съезда в Луке, достаточно сравнить выпущенные незадолго до этого брошюры Цицерона с новым сочинением, где он отрекался от прежних взглядов, подчеркивая свое раскаяние и благие намерения ⁶³ .

Данный текст является ознакомительным фрагментом.