Генрих Иоффе, доктор исторических наук Дом особого назначения

Генрих Иоффе, доктор исторических наук

Дом особого назначения

Сталинистская историография создала свой образ революции — благостный, лакированный. Он был ей необходим, он утверждал изначальную, «природную» суть административно-командной системы: безгрешные вожди указывали путь, по которому шли ликующие организованные массы. Но революция была иной. Героическое уживалось в ней с трагическим, жестоким. «Страшное в революции», — писал В. Бонч-Бруевич… Было ли это только ответом на белый террор, как теперь нередко утверждают? Нет, причина, по-видимому, лежала глубже.

Революцию, как и контрреволюцию, творили люди, которых классовая ненависть свела в смертельной схватке. Корни этой ненависти лежали в далеком прошлом, в угнетении, унижении и оскорблении одних другими. И когда она вырвалась наружу, ее уже трудно было сдержать. Да и сдерживали ли ее? Отступления нет, впереди либо полная победа, либо полная гибель. Таково было ощущение своего времени и своей судьбы.

Сегодня в отличие от прошлых лет мы не боимся своей памяти, а значит — не боимся и исторической правды. Как сказал М. С. Горбачев, «партия проявила большое мужество, взяв на себя ответственность за серьезные ошибки, просчеты, имевшие место в предшествующие годы» («Правда», 12.1.1989 г.). Разве это относится только ко временам сталинщины? Разве В. И. Ленин не говорил об ошибках и просчетах эпохи революции и гражданской войны, о том, что нельзя сделать небывшим то, что было?

1.

Описаний казни тысяч людей в страшные годы гражданской войны не сохранилось. Эти люди погибли безвестными в подвалах местных чрезвычаек, в застенках белогвардейских контрразведок. Но описания расстрела семьи Николая II дошли до нас во всех подробностях. Они остались от следователя Н. Соколова, в руки которого попали несколько лиц из охраны «дома особого назначения» и один из участников расстрела — Павел Медведев. Они остались также от некоторых уральских чекистов. В обоих случаях перед современным читателем открывается леденящая душу картина. Но для Соколова то, что произошло в Ипатьевском доме, — только жестокое преступление, для большевистских мемуаристов-уральцев — это выполнение пусть и сурового, но революционного долга.

Дилемма, рожденная гражданской войной… Как решать ее сегодня, более семидесяти лет спустя? Уйти от нее, не думать, не вспоминать? Но память все равно возвращает и будет возвращать нас к нашему прошлому: к его героическим и трагическим страницам, к страшному в революции. От памяти не уйти.

* * *

Когда думаешь о трагическом финале Романовых, возникают два главных вопроса: что, какие события привели к этому? При каких обстоятельствах это произошло, кто решил их судьбу? Только ответы на оба вопроса могут помочь понять случившееся.

В ночь на 1 марта 1917 года Николай II выехал из Ставки (Могилев) в Царское Село, до которого уже докатывались волны революции, начавшейся в Петрограде 23 февраля. Но доехать туда он не сумел: его поезду пришлось повернуть на Псков, где находился штаб Северного фронта. Здесь Николай II оказался перед альтернативой — либо продолжать карательную экспедицию во главе с генералом Н. Ивановым, которого царь назначил новым командующим Петроградским военным округом, либо пойти на «конституционные уступки» Государственной думе, поддержанной начальником штаба Ставки генералом М. Алексеевым и почти всеми главнокомандующими фронтов — великим князем Николаем Николаевичем, генералами Брусиловым, Эвертом, Сахаровым, Рузским и другими. После мучительных колебаний Николай пошел на компромисс: выразил готовность на формирование правительства, ответственного не перед императором, а перед Думой. Но — поздно. Когда командующий Северным фронтом генерал Н. Рузский сообщил о решении царя председателю Государственной думы М. Родзянко в Петроград, в ответ было выдвинуто новое требование: отречение Николая II в пользу наследника престола Алексея (ему было 13 лет) при регентстве брата царя — великого князя Михаила Александровича. И вновь генерал Алексеев и главнокомандующие фронтами поддержали это «крайнее» требование, убеждая Николая II отречься. Примерно в 3 часа дня 2 марта Николай II капитулировал: согласился отречься в пользу сына, но затем переменил решение и отрекся в пользу брата — Михаила Александровича. Утром 3 марта, уезжая из Пскова, он записал в дневнике: «Кругом и измена, и трусость, и обман». Высшие генералы, убеждавшие Николая отречься в пользу сына, фактически изменили присяге, которую они дали царю. В ней, между прочим, говорилось: «Верно и нелицемерно служить (царю. — Лег.), не щадя живота своего, до последней капли крови… Об ущербе же его величества интересов, вреде и убытке, как скоро о том уведаю, не токмо благовременно объявлять, но и всякими мерами отвращать и не допускать потщуся…»

Почему же думские лидеры, а с их подачи и высшие царские генералы заняли явно «антиниколаевскую» позицию? Некоторые белоэмигрантские авторы, преимущественно из крайне правого лагеря, объясняли ее масонскими связями генералов — адъютантов царя; но если даже принять версию, остается неясным, почему в таинственный «масонский заговор» оказались втянутыми и те, кто, по данным самих монархических авторов, вовсе не принадлежал к масонам.

Нет, все объясняется самой жизнью. Как лидеры Государственной думы, так и высшие чины генералитета связывали с уходом уже дискредитированных в их глазах Николая II и его жены надежду на быстрый спад революционной волны и сохранение монархии во главе с новым, пусть и «конституционным» царем.

Они просчитались. Отречение Николая Романова не остановило революцию. До конца жизни генерал Алексеев (он умер в сентябре 1918 года в Новочеркасске) казнился своим «псковским грехом», говорил, что никогда бы не посоветовал императору отречься, если бы мог знать, куда пойдет революция. Но все это было позже, а тогда, в мартовские дни, политические расчеты оказались сильнее воинской присяги.

* * *

Оставляя престол, Николай Романов надеялся, что Временное правительство разрешит ему и его семье выехать в Англию. Правительство поначалу действительно выразило свое согласие на это. В одном из выступлений министр юстиции А. Керенский заявил, что лично доставит Романовых в Мурманск, на английский корабль. А британское правительство, со своей стороны, выразило готовность принять семью бывшего главы союзного государства, приходившегося к тому же двоюродным братом королю Георгу V. Оба правительства мотивировали свои решения гуманистическими соображениями.

Но шло время, а предполагавшийся отъезд в Англию откладывался. Наконец приблизительно в мае — июне Романовым (они находились тогда фактически под домашним арестом в своем Царскосельском дворце) было объявлено, что им придется остаться в России. Что же произошло? Впоследствии обе стороны обвиняли друг друга. Англичане (Д. Ллойд Джордж и другие) утверждали: поняв, что Временное правительство не является «хозяином в собственном доме», а находится под контролем Петроградского Совета, они решили не настаивать на своем приглашении. Представители же Временного правительства (А. Керенский, П. Милюков и другие) уверяли, что они вполне могли отправить Романовых в Англию, но вследствие отказа английского правительства от первоначального приглашения вынуждены были отменить этот план. Сама неясность, неубедительность такой версии — уже свидетельство того, что дело обстояло не так, как хотели представить его английские и русские политики.

Конечно, Временное правительство не было полным хозяином в своем доме. И в вопросе об отъезде Романовых за границу (как и во многих других вопросах) оно вынуждено было считаться с позицией Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов, решительно возражавшего против него. Однако верно и то, что влияние Совета на правительство, очень сильное в первый послефевральский период, затем постепенно уменьшалось; во всяком случае, «соглашательство» меньшевистско-эсеровского Совета шло по восходящей линии. Поэтому думается, что при сильном желании Временное правительство имело бы возможность обойти исполком Совета и отправить Романовых в Англию.

Но помимо Совета были еще революционные массы — рабочие, солдаты, крестьяне, радикализация которых неуклонно росла. Что значило в таких условиях освободить Романовых из-под ареста, пусть даже в «позолоченной тюрьме» Царскосельского дворца? Это значило пойти на риск новой волны резких протестов, на риск дополнительной дестабилизации и без того уже неустойчивого положения, в котором находилось Временное правительство.

Хорошо понимали это и в Англии. Там спали и видели активизацию военных усилий России в мировой войне и резонно опасались, что предоставление убежища Романовым в Англии отнюдь не будет способствовать росту ее престижа в революционной России. Английская пресса прямо писала об этом.

В общем, обе стороны хорошо понимали друг друга и как-то «само собой» вопрос об отъезде Романовых в Англию «тихо испарился». Соображения реальной политики отодвинули в тень «гуманистические принципы», о которых так много впоследствии писал А. Керенский. В конце июля семнадцатого года, будучи уже премьер-министром, он распорядился отправить Романовых в далекий Тобольск. Объясняя это решение, он писал, что в преддверии революционных выступлений хотел обезопасить бывшего царя и его семью. Возможно, что и так, как, вероятно, верно и то, что отправка Романовых в Сибирь была связана с опасениями контрреволюционных выступлений. Во всяком случае, в июле в распоряжении Керенского уже имелись некоторые данные об антиправительственных замыслах в корниловской Ставке, где промонархические элементы были весьма сильны. Короче говоря, и в данном случае решительно взяла верх реальная политика, а не гуманизм…

* * *

Весть об Октябрьской революции Романовы встретили в Тобольске, в губернаторском доме, охранявшемся «отрядом особого назначения», сформированным еще в июле при отъезде из Царского Села. Но в глухом Тобольске, находившемся более чем в 250 километрах от железнодорожной станции Тюмень, установление Советской власти затянулось почти до середины апреля 1918 года. Это крайне беспокоило большевиков Екатеринбурга и Омска. Сведения о тревожной обстановке в Тобольске, возможных заговорах с целью освобождения Романовых поступали и в Екатеринбург, и в Омск. Были ли эти заговоры реальны и, главное, масштабны? Имеющиеся свидетельства как эмигрантской, так и советской мемуаристики, их сопоставление позволяют признать обоснованность опасений уральцев и сибиряков.

К концу зимы 1917/18 года в Тобольск стали прибывать офицеры, направленные сюда монархическими группами, образовавшимися в Петрограде и Москве. Наиболее активную роль среди них играли организации во главе с бывшим черносотенным депутатом 4-й Государственной думы Н. Марковым-вторым, группа бывшей царской фрейлины А. Вырубовой, так называемый «правый центр», возглавлявшийся некоторыми бывшими царскими министрами. В Тюмени действия прибывавших координировал поручик Борис Соловьев, зять Григория Распутина, хорошо известный Александре Федоровне и Николаю II. Однако многое из того, что делалось и происходило вокруг Романовых во время их пребывания в Тобольске, по-видимому, уже никогда не будет известно. Так или иначе, можно считать установленным, что какие-то планы освобождения Николая и его семьи реально были и осуществление их, по всей вероятности, намечалось на весну 1918 года.

В марте 1918 года в Тобольск стали прибывать красногвардейские отряды из Екатеринбурга и Омска. Они представляли собой воинские формирования некоего промежуточного этапа между распавшейся старой армией и еще не созданной Красной Армией. Дух партизанской и даже анархической вольницы в них был еще весьма ощутим. Как отмечалось, например, в резолюции конференции «Красной Армии Советов», состоявшейся в Перми весной 1918 года, «армия собрана из всевозможных элементов страны, среди которых есть люди, далеко не разбирающиеся в политической жизни страны, не определили своей классовой позиции и не отдают себе отчета в том, зачем вступили в ряды Красной Армии». Казалось, сам воздух в Тобольске был пропитан подозрительностью. Омичи и уральцы относились с подозрением к «отряду особого назначения», сформированному еще Керенским. Этот отряд, в свою очередь, опасался омичей и уральцев, а те не доверяли друг другу. В Москву, куда уже переехали Советское правительство и ВЦИК Советов, шли депеша за депешей, а комитет «отряда особого назначения» даже послал туда своих представителей.

Какова же была позиция Москвы? Протоколы заседаний Совнаркома и Президиума ВЦИК от января — апреля 1918 года позволяют твердо утверждать, что Советское правительство думало о проведении открытого суда над Николаем II и давало указания о подготовке необходимых материалов. В конце мая вновь было постановлено в отношении Романовых «ничего не предпринимать», озаботиться только надежной их охраной.

Опубликованные недавно за рубежом дневники Л. Троцкого 30-х годов свидетельствуют о том, что еще за несколько недель до расстрела в Екатеринбурге замысел этот оставался в силе. Осуществление его Троцкий связывал с собой. «Я, — записал он, — предлагал открытый судебный процесс, который должен был развернуть картину всего царствования (крестьянская политика, рабочая, национальная, культурная, две войны и проч.)… Ленин откликнулся в том смысле, что это было бы очень хорошо, если бы было осуществимо, но… времени может не хватить». По-видимому, именно с целью проведения суда, как следует из протокола Президиума ВЦИК 4-го созыва, было вынесено решение «в случае возможности немедленно перевести всех арестованных (Романовых. — Лет.) в Москву». Тревожные сведения, поступавшие во ВЦИК из Тобольска, заставили торопиться. По договоренности с исполкомом Уралоблсовета решено было перевести Романовых в Екатеринбург под охрану революционных уральских рабочих. Но осуществить эту политически важную операцию поручалось не екатеринбургским отрядам, находившимся в Тобольске, а чрезвычайному комиссару, непосредственно назначенному Москвой — В. В. Яковлеву.

Миссия Яковлева до недавнего времени освещалась превратно. Теперь мы лучше знаем ее фактическую сторону. Но и сегодня в ней еще остаются не вполне ясные моменты. Самое главное — мы не можем точно документировать характер задания, полученного Яковлевым от Я. М. Свердлова и, возможно, от В. И. Ленина. Известно (по сохранившимся лентам переговоров Свердлова с уральцами), что задачей Яковлева была доставка Романовых в Екатеринбург. Но опубликованные недавно мемуары Яковлева (журнал «Урал», 1988, № 6) и его маневры на железнодорожных путях между Тюменью и Екатеринбургом дают некоторые основания предполагать, что Яковлеву было дано право и изменить цель маршрута в том случае, если, по его мнению, возникнет какая-либо неблагоприятная ситуация, угрожающая сохранности «груза» (так именовались Романовы в телеграфных переговорах Яковлева со Свердловым). Яковлев в своих мемуарах прямо говорит, что при расставании в Москве Свердлов дал ему четкое указание: во всех обстоятельствах Романовы должны оставаться живыми. Мы можем предположить, что центр рассматривал Екатеринбург как место временного пребывания бывшего царя и его семьи, как место надежной их охраны до момента предполагаемого суда.

Яковлев со специальным отрядом прибыл в Тобольск в 20-х числах апреля. Он никому не говорил о том, куда повезет Романовых. И это, конечно, больше всего волновало уральцев. С самого начала они заподозрили его в стремлении уклониться от екатеринбургского маршрута, а их поведение, в свою очередь, явно нервировало Яковлева. В результате от Тюмени поезд с Николаем Романовым, его женой и дочерью Марией (остальные члены семьи временно, в связи с болезнью Алексея, остались в Тобольске) по приказу комиссара пошел не на Екатеринбург, а повернул в направлении к Омску.

Уральцы тут же объявили Яковлева изменником делу революции. Свердлов в Москве оказался под перекрестным телеграфным обстрелом: с Урала требовали от него выполнения договоренности о доставке Романовых в Екатеринбург, Яковлев из Омска сообщал об угрозе для «груза», возникшей из-за безответственных действий уральцев.

Только получив твердые заверения исполкома Уралсовета в том, что Романовы не подвергнутся насилию и всю ответственность за это он берет на себя, Свердлов приказал Яковлеву двигаться в Екатеринбург.

Драматическая миссия Яковлева закончилась. Бывший царь, его жена и дочь с некоторыми приближенными были помещены в особняк, конфискованный у инженера Ипатьева, который в официальных документах стал именоваться Домом особого назначения. В конце мая сюда же были доставлены из Тобольска и остальные члены семьи Романовых. Они пробыли здесь до роковой ночи с 16 на 17 июля[40].

2.

Ночь с 16 на 17 июля 1918 года стала для последних Романовых роковой. В эту ночь бывший царь Николай II, его жена — бывшая императрица Александра Федоровна, их дети — четырнадцатилетний Алексей, дочери — Ольга, Татьяна, Мария и Анастасия, и находящиеся при них врач Боткин, горничная Демидова, повар Харитонов и лакей Трупп были расстреляны в подвале Дома особого назначения в Екатеринбурге. Тогда же тела расстрелянных на автомобиле были отвезены за город и недалеко от деревни Коптяки сброшены в старую шахту.

Но опасение, что подходившие к Екатеринбургу белые обнаружат трупы и превратят их в «святые мощи», заставило произвести перезахоронение. На другой день расстрелянные были извлечены из шахты, вновь погружены на автомобиль, который двинулся по глухой дороге в лес. В болотистом месте машина забуксовала, и тогда после попыток сжечь трупы захоронение решили произвести прямо на дороге. Могила была засыпана и разровнена.

Екатеринбург был взят белыми через неделю — 25 июля. Вскоре началось следствие. Вначале его вели Наметкин и Сергеев, затем они были отстранены по подозрению в «левизне» и следствие повел монархист Н. Соколов, назначенный лично Верховным правителем А. Колчаком[41]. Он и установил факт расстрела. При каких же обстоятельствах произошел этот страшный расстрел в Екатеринбурге, кто решил применить к Романовым эту крайнюю меру?

Существуют две версии ответа на этот, пожалуй главный, вопрос. Одну выдвинул следователь Н. Соколов, вслед за которым она повторялась и повторяется во многих зарубежных изданиях. Суть ее сводится к следующему: Романовы были расстреляны по секретной директиве Москвы. Чтобы доказать это, Соколов проделал гигантскую работу. Ее юридический, следовательский характер был, однако, пронизан политической тенденциозностью. Соколов стремился скомпрометировать революцию, большевизм. Все, кто был так или иначе причастен к Дому особого назначения, представлялись им монстрами, криминальными типами, подвергавшими узников издевательствам и оскорблениям. Но есть другие свидетельства. Павел Медведев, состоявший в охране Ипатьевского особняка, а позднее попавший в плен к белым под Пермью, поплатился жизнью за попытку восстановить правду. Неопознанный, он лежал в госпитале и, слыша, как медицинская сестра рассказывала солдатам об ужасах, творившихся в доме Ипатьева, не выдержал. «Это неправда, сестра, — сказал он, — Я был там, к ним относились хорошо». В соответствии с проскрипционным списком, составленным Соколовым, П. Медведев был доставлен к нему, допрошен «с пристрастием» и позднее умер в омской тюрьме.

Дневник Николая II, а также письма Романовых, Боткина и др. отнюдь не свидетельствуют о кошмаре их екатеринбургской жизни до расстрела. Боткин, например, в начале июля 1918 года писал родным, что обстоятельства жизни заключенных «при настоящих условиях в общем вполне благоприятны». Все это, конечно, не исключало возможных инцидентов… Однако главная, конечная цель Соколова состояла в том, чтобы доказать, что за спиной екатеринбургских убийц стояли иные, «ненациональные» силы, главным образом евреи. Антисемитизм вообще был идеологическим оружием наиболее правых кругов белого движения; с ним были связаны расчеты на раскол сил, поддерживавших большевиков и Советскую власть. Особенно на «жидо-масонской» версии революции и гибели Романовых настаивал колчаковский генерал М. Дитерихс, по поручению Колчака «курировавший» следствие Соколова и поспешивший ранее него опубликовать некоторые следственные материалы, что вызвало острую неприязнь между ними. Версии Соколова и Дитерихса впоследствии охотно муссировались черносотенными и фашиствующими элементами, которых даже в эмиграции многие считали «позором русского имени».

На чем же держалась версия Соколова о «руке Москвы» в расстреле Романовых? Соколов, в частности, утверждал, что обнаружил копию шифрованной телеграммы председателя исполкома Уралоблсовета А. Белобородова в Москву, датированной 21 часом 17 июля. Расшифровать ее, правда, удалось только в сентябре 1920 года, уже в эмиграции.

В ней сообщалось о том, что семью Н. Романова постигла «та же участь, что и главу». Это, по мнению Соколова, несомненно, доказывало, что в Москве заранее знали о том, что должно было произойти в доме Ипатьева. Но если даже признать, что в руках Соколова действительно оказалась подлинная телеграмма, а не фальшивка (а такие предположения высказывались некоторыми авторами), то и в этом случае, как нам кажется, из нее следует только одно: о расстреле семьи бывшего царя в Москве стало известно позже, чем о расстреле Николая II. Это вполне подтверждается подлинным сообщением исполкома Уралоблсовета, которое было отправлено в Москву в 12-м часу того же 17 июля и которое Соколов не знал.

Вот текст этого сообщения:

«Председателю Совнаркома тов. Ленину. Председателю ВЦИК тов. Свердлову. У аппарата Президиум Областного Совета рабоче-крестьянского правительства. Ввиду приближения неприятеля к Екатеринбургу и раскрытия Чрезвычайной комиссией большого белогвардейского заговора, имевшего целью похищение бывшего царя и его семьи (документы в наших руках), по постановлению Президиума Областного Совета в ночь на 16 июля (так в тексте. — Авт.) расстрелян Николай Романов. Семья его эвакуирована в надежное место. По этому поводу нами выпускается следующее извещение: «Ввиду приближения контрреволюционных банд к красной столице Урала и возможности того, что коронованный палач избежит народного суда (раскрыт заговор белогвардейцев, пытавшихся похитить его, и найдены компрометирующие документы), Президиум Областного Совета, исполняя волю революции, постановил расстрелять бывшего царя Н. Романова, виновного в бесчисленных кровавых насилиях против русского народа. В ночь на 16 июля 1918 г. приговор приведен в исполнение. Семья Романовых, содержавшаяся вместе с ним под стражей, в интересах общественной безопасности эвакуирована из города Екатеринбурга. Президиум Областного Совета». Просим ваших санкций на редакцию этого документа. Документы о заговоре высылаются срочно курьером Совнаркому и ЦИК. Просим ответ экстренно. Ждем у аппарата».

Как уже говорилось, эту телеграмму Соколов не знал (в своей книге, вышедшей в 1925 году, он о ней не упоминает), и потому, вероятно, столь сенсационной показалась ему телеграмма А. Белобородова, сообщавшая о том, что «семью постигла та же участь, что и ее главу» и (далее) что «официально она погибнет при попытке к бегству». «Соколовская» телеграмма шла (если шла) как бы вдогонку первой, сообщая со значительным запозданием и о расстреле семьи. Таким образом, она, по нашему мнению, не может служить несомненным аргументом в пользу версии Соколова.

Но первая телеграмма (выше полностью процитированная нами) содержала в себе две неправды.

Первая неправда — утверждение, что семья Н. Романова «эвакуирована в надежное место». Вторая — утверждение, что в руках Уралоблсовета имеются документы, свидетельствующие о наличии большого белогвардейского заговора с целью похищения Романовых.

На наш взгляд, они как раз могут свидетельствовать в пользу второй распространенной версии — версии, согласно которой решение о расстреле Романовых было принято исполкомом Уралоблсовета.

Расстреляны были все Романовы, доктор Е. Боткин и трое слуг одновременно, но уральцы, как можно думать, только вечером 17 июля решились дополнительно сообщить в Москву о расстреле жены и детей Николая. Это, между прочим, подтверждается и фразой «соколовской» телеграммы о том, что «официально семья погибнет при попытке к бегству». Мы помним, что в утренней телеграмме Уралоблсовета В. И. Ленину и Я. М. Свердлову сообщалось, что «семья отправлена в надежное место». Теперь, говоря всю правду, уральцы вынуждены были предложить и правдоподобную версию расстрела жены Николая и его детей: при отправлении в «надежное место» они могли предпринять попытку бегства и погибли.

Поначалу, как следует из имеющихся материалов, уральцы опасались отрицательной реакции Москвы. Воспоминания лиц, так или иначе причастных к решению о расстреле и к самому расстрелу, прямо говорят об этом. Например, редактор «Уральского рабочего» В. Воробьев писал, что ему и его товарищам «было очень не по себе», когда они по аппарату сообщали в Москву о расстреле, т. к. «бывший царь был расстрелян постановлением Президиума облсовета, и было неизвестно, как на это «самоуправство» будет реагировать центральная власть, Я. М. Свердлов, сам Ильич…».

Документов о «большом белогвардейском заговоре» в руках уральцев не было, так как не было сколько-нибудь значительных монархических организаций, готовивших такой заговор.

Русские монархисты, к стыду своему, впоследствии должны были признать, что они свой долг перед монархом не выполнили. Но тогда призраки заговоров, по-видимому, терзали уральских чекистов. Как следует из имеющихся неопубликованных воспоминаний некоторых из них, они переправили в Дом особого назначения несколько написанных по-французски писем, оповещавших бывшего царя о готовящемся освобождении «верными друзьями», офицерами. Письма дошли до адресата, о чем, между прочим, есть запись в дневнике Николая II. Он, по всей вероятности, нашел способ ответить своим мнимым «освободителям», и его письмо с описанием дома попало в руки охраны. Для чего потребовалась такая «операция»? Только для зондажа настроений арестованных и их готовности бежать? Совершенно очевидно: и для обоснования возможных репрессивных мер против обитателей Ипатьевского дома, а также последующего оправдания в случае принятия этих мер. Цитированная нами телеграмма Президиума Уралоблсовета, как представляется, подтверждает эти предположения.

Есть еще одно свидетельство, которое, кажется, работает на версию Н. Соколова. В 1920 году комендант Дома особого назначения и начальник команды, расстрелявшей Романовых, Я. Юровский написал довольно пространную записку о том, что произошло в доме Ипатьева в ночь на 17 июля. Она начинается фразой: «16 июля была получена телеграмма из Перми… об истреблении Романовых»[42]. Почему из Перми? Не было прямой связи с Екатеринбургом? А может быть, он чем-то руководствовался спустя четыре года после расстрела? Была уже совершенно иная обстановка, иные политические намерения. Может быть, он уже не хотел возлагать ответственность за содеянное только на уральцев, только на себя? Впоследствии в своих неизданных воспоминаниях о расстреле Романовых Юровский никогда не упоминал «пермской телеграммы». Так или иначе, одна «записка Юровского», не подкрепленная более достоверными документами, вряд ли может рассматриваться как прямое свидетельство того, что судьба Романовых была окончательно решена не в Екатеринбурге. Между прочим, в воспоминаниях других участников расстрела, например помощника Юровского Г. Никулина, прямо утверждается, что постановление о расстреле было принято Уралоблсоветом самостоятельно, на «свой страх и риск».

Возникает вполне законный вопрос: могли ли уральцы решить судьбу Романовых самостоятельно, взяв всю ответственность за столь важную политическую акцию на себя? Чтобы попытаться ответить на этот трудный вопрос, надо принять во внимание ряд факторов. Прежде всего довольно сильный сепаратизм ряда местных Советов по отношению к центральной власти. Существовавший с 1918 года Уралоблсовет занимал в этом отношении, пожалуй, одно из первых мест. В Москву не раз поступали жалобы на «сепаратистско-централистские действия» Екатеринбурга, совершенно не согласованные с Москвой (там начали было печатать даже собственные деньги). Совнаркому и ВЦИКу еще только предстояло создать единую систему Советов, подконтрольную центру. Другим обстоятельством, бесспорно способным повлиять на решение Уралоблсовета относительно судьбы Романовых, было наличие в нем сильного левоэсеровского и анархистского влияния, толкавшего и уральских большевиков на некоторые поступки левацкого характера. Член Уральского областного комитета партии И. Акулов еще зимой 1918 года писал в Москву Е. Стасовой, что левые эсеры просто «озадачивают» большевиков «своим неожиданным радикализмом». Большевики, конечно, не могли и не хотели давать своим политическим конкурентам возможность упрекать их в «сползании вправо», в либерализме, в утрате революционности. А такого рода обвинения раздавались не раз. Особенно усердствовали лидер анархистов в Екатеринбурге — Петр Жебенев и его шумное окружение.

Впрочем (и это третий фактор, который необходимо учитывать), многие большевики — члены Уралоблсовета и сами исповедовали ультралевые взгляды (например, в вопросе о Брестском мире). Уральский чекист И. Радзинский в своих воспоминаниях писал: «Засилие в головке было левое, лево-коммунистическое… Александр Белобородое, Николай Толмачев, Евгений Преображенский — все это были леваки». Сегодня нам непросто понять психологию этих людей. В большинстве своем это были еще молодые люди, уже прошедшие через царские тюрьмы и ссылки. Всю свою жизнь они посвятили борьбе с царизмом. Николай II и все Романовы были для них «коронованными палачами», врагами трудового народа. В их казни они видели только проявление исторической справедливости. А в обстановке, когда страна все более и более погружалась в пучину гражданской войны, когда в их представлении судьба революции висела на волоске, когда, как они считали, решался вопрос, быть или не быть власти Советов, смерть бывшего царя и его детей не могла казаться им чем-то невыносимо ужасным. Пожалуй, напротив, вынося смертный приговор Романовым, они, не колеблясь, считали, что выполняют тяжелый, но высший революционный долг. Сомнений у них не было…

Председатель исполкома Уралсовета Александр Белобородое был человеком, не знавшим пощады в борьбе с тем, что он считал контрреволюцией. Позднее, весной 1919 года, находясь на Дону, где вспыхнуло тогда Вешенское восстание, он требовал: «Основное правило при расправе с контрреволюционерами: захваченных не судят, а с ними производят массовую расправу…» Немногим отличались от Белобородова Е. Преображенский, Ф. Голощекин и другие. Узнав о покушении на В. И. Ленина в конце августа 1918 г., они телеграфировали в Москву: «Массовый террор против политических виновников и вдохновителей покушения в тылу, беспощадный натиск и кровавая расправа над подлыми белогвардейскими бандами на фронтах…» Таковы мысли и язык эпохи… Суровое время гражданской войны выдвигало людей с крепкими нервами, готовых на самые суровые меры в борьбе за то, что они считали правым делом.

И все-таки можно, пожалуй, считать: если бы не угроза Екатеринбургу со стороны подходивших к нему белочешских частей и частей армии Временного сибирского правительства, Романовы могли бы избежать страшной участи, постигшей их в ночь с 16 на 17 июля. Главком Восточного фронта Вацетис и находившиеся на этом фронте Кобозев, Мехоношин и Данишевский в середине июля сообщали Ленину, Свердлову и Троцкому: «Реввоенсовет считает своим долгом поставить в известность, что под Симбирском и Екатеринбургом положение критическое. Наши войска бегут, не сражаясь». Тяжелая обстановка сложилась не только под Екатеринбургом и вообще на Урале. Белочехи и части «народной армии» Комуча подходили уже к Казани. Ее падение фактически открывало им путь на Москву. Ощущение возможного падения Советской власти росло. «Как раз в июле 1918 года, — говорил В. И. Ленин, — тучи, казалось бы, самые грозные, и беды, казалось бы, совершенно непоправимые скопились вокруг Советской республики». Такая обстановка могла только крайне обострить ожесточение…

Имеются свидетельства о том, что исполком Уралоблсовета и местная партийная организация ввиду сложившегося положения не раз обсуждали вопрос о Романовых с Москвой. Так, например, известно, что в конце июня — начале июля в Москве находился военный комиссар Урала Ф. Голощекин, но мы все-таки точно не знаем, какие переговоры он там вел. Есть, правда, свидетельства в воспоминаниях уральского чекиста М. Медведева (Кудрина), в соответствии с которыми Голощекин не получил в Москве официальной санкции на расстрел Романовых. Но есть и противоречивые свидетельства. Например, Л. Троцкий в упоминавшихся дневниках 1935 года записал, что, когда в августе он приехал в Москву с Восточного фронта, Свердлов сообщил ему о расстреле Романовых и на вопрос: «Кто решал?» — ответил: «Мы здесь решали. Ильич считал, что нельзя оставлять нам им живого знамени, особенно в наших трудных условиях». Конечно, это серьезное свидетельство, однако ценность его, на наш взгляд, несколько снижается другой записью, сделанной Л. Троцким несколько позднее. В тридцатых годах в Париже вышла книга бывшего советского дипломата Беседовского (перебежавшего на Запад) «На путях термидора». Касаясь расстрела Романовых, он, по вполне понятным для него причинам, утверждал, что к этому делу были причастны Свердлов и… Сталин. О характере своих литературных трудов сам Беседовский отзывался пренебрежительно, говорил, что просто «издевается над читателем». Несмотря на легковесность «откровений» Беседовского, Троцкий обратил внимание на его версию и сделал такую запись: «По словам Беседовского, цареубийство было делом рук Сталина…» Это, конечно, может породить некоторое сомнение в точности дневниковых воспоминаний Троцкого, относящихся к казни Романовых: в них все же чувствуется некий налет политической тенденциозности.

Можно, по-видимому, считать, что вопрос о Романовых действительно обсуждался в Москве (скорее всего и в приезд Голощекина), но в таком случае наиболее вероятной позицией «центра» могло было быть предоставление всей ответственности за решение этого вопроса самим уральцам. Ведь в апреле они решительно настояли на переводе Романовых в Екатеринбург: они лучше знали обстановку, они и должны были решать. Надо, вероятно, согласиться с одним из крупнейших эмигрантских историков, С. П. Мельгуновым, который в фундаментальной книге «Судьба императора Николая II после отречения» (вышла в 1951 году в Париже) писал: «Все другие толкования пока приходится признать еще мало обоснованными с фактической стороны». С еще большей уверенностью Мельгунов относит это к убийству брата бывшего царя — Михаила, в июне 1918 года похищенного в Перми группой анархически настроенных мотовилихинских рабочих во главе с Г. Мясниковым.

Опасаясь, что Романовы окажутся в руках антисоветских и антибольшевистских войск, подходивших к — Екатеринбургу, и станут политическим фактором, консолидирующим контрреволюционный лагерь, Уралоблсовет принял самое крайнее решение. Есть свидетельства (например, И. Радзинского), что доктору Боткину и слугам предлагали уйти из дома Ипатьева, но они якобы отказались. Накануне расстрела увели лишь поваренка Седнева.

Могли ли действительно Романовы стать знаменем контрреволюционного лагеря? Трудно однозначно ответить на этот вопрос. Белое движение исповедовало принцип «непредрешения» будущего государственного строя. Но это скорее был тактический лозунг, рассчитанный на консолидацию различных антибольшевистских сил в ходе борьбы с Советской властью. В случае же победы над ней правые, монархические элементы контрреволюции скорее всего взяли бы верх, и тогда отрекшийся царь мог сыграть определенную роль в восстановлении принципа легитимной монархии. Но это яснее сегодня, чем тогда.

Другой вопрос: могли ли Романовы быть вывезенными из Екатеринбурга (он был сдан 25 июля)? Возможно, что и могли. Имеются данные, что эвакуация Екатеринбурга в целом прошла организованно: из города в полном порядке ушло около 900 вагонов с различными грузами. Но драматизм перевозки Романовых из Тобольска в Екатеринбург (миссия Яковлева) в несравненно более спокойных условиях (апрель 1918 г.), по-видимому, был хорошо памятен. Мысль о том, что Николай может оказаться в руках противника, конечно, страшила уральцев.

До сих пор точно неизвестно, кто персонально составил команду, расстрелявшую бывшего царя и его семью. Я. Юровский, указав, что в команде было двенадцать человек, из которых двое затем «отказались», не оставил в своей записке ни одной фамилии; даже себя он именует в ней словом «комендант». В других воспоминаниях участников событий упоминается шесть-семь фамилий: кроме Юровского и Никулина — Михаил Медведев, Павел Медведев, Петр Ермаков, Иван Кабанов и другие. Некоторые зарубежные авторы склонны подчеркивать преимущественно «нерусский элемент» в «расстрельной команде»: называются немецкие, еврейские и мадьярские фамилии. Следователь Н. Соколов ответственным («интеллектуально» и «физически») за смерть царя считал 164 человека (от председателя ВЦИКа до исполкомовских шоферов), проскрипционный список которых был передан в белые войска для сведения: задержанные по этому списку должны были быть живыми доставлены в распоряжение следователя…[43]

18 июля Президиум ВЦИК[44] на своем заседании признал постановление Уралоблсовета о расстреле Николая Романова правильным. Официального сообщения о расстреле его семьи не последовало. Позднее в печати появились сообщения о том, что жена и дети Николая были якобы убиты бандитами на станции Горноблагодатской при приближении к ней белых. Но это был чистый вымысел. Расстреляны были все, и, как писал один из современников, это было сделано «с чисто пролетарской решительностью. Ответственность за этот акт революционной целесообразности несет революционный русский пролетариат и крестьянство в лице Президиума ВЦИК, признавшего на заседании 18 июля 1918 г. постановление Уралоблсовета правильным».

Некоторые антибольшевистские газеты высказывали надежду, что расстрел царя «всколыхнет народную совесть, пробудит ее от оцепенения, от гипноза». Но ничего подобного не произошло. Известие о расстреле бывшего царя, по свидетельствам многих современников (иностранных и русских), прошло почти незамеченным. Россия все глубже погружалась в кромешную пучину гражданской войны, человеческие жертвы становились привычными…

Существует поговорка: судьба никогда не дает мат королю, не сказавши ему прежде шах. Судьба не раз объявляла Николаю II шах, предупреждая о грозе народной революции.

Тринадцатилетним мальчиком стоял он возле умирающего деда — императора Александра II, которому бомба народовольца Гриневецкого раздробила ноги. Не с этого ли времени в душе его одновременно поселился ужас, страх перед революцией и ненависть к ней? У него недоставало силы характера отца — Александра III, — чтобы бесповоротно встать на путь жестокой реакции. Да и разгромить «Народную волю» было несравненно проще, чем сокрушить массовое революционное движение. Но у него не хватало решимости и желания пойти по пути реформ, по пути перемен. Пытаясь отстоять «самодержавный принцип», он маневрировал: то шел на небольшие уступки, то отказывался от них. Удивительным образом натура последнего царя соответствовала сущности режима, все более становившегося анахронизмом: избегать изменений, сохранять статус-кво. В результате режим загнивал, отравляя миазмами гниения страну. В марте 1920 года В. И. Ленин, вспоминая политику меньшевиков и эсеров в 1917 году и обращаясь к ним, говорил: «Нашелся ли бы на свете хоть один дурак, который пошел бы на революцию, если бы вы действительно начали социальную реформу?» (Ленин В. И. ПСС, т. 40, с. 179). Это же в полной мере можно отнести и к правительству, к политике Николая II. Отвергая и тормозя социальные реформы, он вызвал социальную революцию, которая не могла не нести в себе всего того, что накопилось в российской жизни за многие десятилетия ее попрания и унижения. Прислушаемся еще раз к Н. Бердяеву. «Эта революция, — писал он, — произошла со мной, хотя я относился к ней очень критически и негодовал против ее злых проявлений. Мне глубоко антипатична точка зрения многих эмигрантов, согласно которой большевистская революция сделана какими-то злодейскими силами, чуть ли не кучкой преступников…»

Народ, сделавший революцию, не был святым. Как писал Н. Заболоцкий,

«Но перед сомкнутым народом

Иная движется река:

Один сапог несет на блюде,

Другой поет хвалу Иуде,

А третий, грозен и румян,

В кастрюлю бьет, как в барабан…»

В критическую минуту февральского переворота генералы изменили присяге и принудили царя к отречению. Потом Временное правительство по расчетам «реальной политики» попрало «принципы гуманизма», оставив отрекшегося царя в революционной России, свергнувшей царизм. И, наконец, классовые интересы, как они понимались в разгоравшейся гражданской войне, взяли верх над нравственными соображениями. Итогом всего этого и стал кошмар в Ипатьевском особняке жаркой июльской ночью 1918 года.

Родина. 1989. №5.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.