КТО ЖЕ ИЗ НАС ЕВРОПЕЕЦ?

КТО ЖЕ ИЗ НАС ЕВРОПЕЕЦ?

Литвинов наладил хорошие отношения с аппаратом исполкома Коминтерна, чего не было при Чичерине. С руководителем Отдела международных связей исполкома Коминтерна Осипом Ароновичем Пятницким будущий нарком познакомился еще в 1902 году в Лукьяновской тюрьме. Литвинов и Пятницкий даже вместе бежали из тюрьмы, сохранили добрые отношения и не конфликтовали.

С начала тридцатых сфера деятельности Коминтерна была ограничена, и он перестал быть помехой Наркомату иностранных дел. Но с органами госбезопасности и Литвинову не удалось наладить отношения. 20 августа 1932 года исполнявший обязанности наркома Крестинский отправил зампреду ОГПУ Всеволоду Аполлоновичу Балицкому памятную записку, в которой перечислял жалобы на советскую госбезопасность польских дипломатов. Крестинский позволил себе заметить: «У поляков есть некоторые основания жаловаться на грубость применяемых при наблюдении за польской миссией и при охране ее приемов». Крестинский просил органы госбезопасности позаботиться об устранении «моментов, могущих вызвать протесты и жалобы польской миссии и польского правительства».

Поляки жаловались на «неослабный надзор» над всеми, кто приходил в помещение польской миссии, «доходящий до фотографирования всех посетителей». Все советские граждане, которые так или иначе контактировали с польскими дипломатами, «арестовываются или как минимум вызываются в ОГПУ, где им делается предложение стать секретными сотрудниками».

5 марта 1932 года в центре Москвы произошла странная история. Двадцативосьмилетний бывший студент Московского университета Иуда Миронович Штерн стрелял из револьвера в машину советника немецкого посольства в Москве Фрица фон Твардовского. На допросе бывший студент будто бы признался, что на самом деле метил в германского посла Герберта фон Дирксена. 8 марта 1932 года в «Известиях» появилось сообщение ТАСС, из которого следовало, что «покушение имело целью вызвать обострение отношений между СССР и Германией». 11 марта «Известия» поместили новую заметку ТАСС, в которой сообщалось, что группа террористов исполняла «задание некоторых польских граждан». Штерн был исполнителем, Сергей Сергеевич Васильев — его сообщником, связанным с сестрой польского «дипломата» В. Любарского. Был устроен процесс, на котором подлинным организатором назвали В. Любарского, который приезжал в Москву с польским дипломатическим паспортом в качестве дипкурьера. Суд приговорил Штерна и Васильева, исполнивших «приказ польского фашизма», к смертной казни.

Поляки таким предположением возмутились. В том, что вся история была липой, и советские дипломаты не сомневались. Им эта история не нравилась, хотя среди них было не много поклонников польской политики…

Москва регулярно проводила с Польшей обмен заключенными. Смысл состоял в том, чтобы вызволить из польских тюрем коммунистов, выполнявших задания Коминтерна. Поляки не хотели отдавать тех, кто призывал к вооруженному восстанию и отторжению от Польши украинских земель. Например, они отказались отпустить известного подпольщика Бронислава Тарашкевича. Один раз его уже выдали Москве, а он опять оказался на территории Польши.

Крестинский писал секретарю ЦК Лазарю Моисеевичу Кагановичу: «Для нас Тарашкевич представляет ценность не только как видный работник Польской Компартии вообще, но и особенно как признанный вождь рабоче-крестьянских масс Западной Белоруссии. Его пребывание на советской территории имеет огромное значение на случай войны с Польшей. Тов. Тарашкевич принес бы нам в этом случае огромную пользу не только в агитационно-пропагандистской работе на Белорусском фронте, но, вероятно, сыграл бы большую роль в органах революционной власти в случае занятия нами Западной Белоруссии».

Польских коммунистов все-таки удалось выменять. Они приехали в Советскую Россию. А война с Польшей случилась — в сентябре 1939 года Красная армия нанесла с востока удар по польской армии, оборонявшейся от немецких войск. Но польские, западноукраинские и западнобелорусские коммунисты Сталину уже не понадобились — их уничтожил НКВД как участников «контрреволюционной националистической организации»…

Взаимоотношения чекистов и дипломатов складывались непросто. Но Наркомат иностранных дел отстаивал принцип старшинства полпреда в загранпредставительствах. С этим партийное руководство, как правило, соглашалось. Сотрудникам разведки периодически вменялось в обязанность информировать полпреда о том, что им становится известно. Но полпред должен был отчитываться только перед Москвой.

В 1934 году на политбюро решили: «Указать на недопустимость сообщения полпредами кому бы то ни было, в том числе и агентам НКВД и НКОбороны, секретных переговоров с иностранными правительствами и их представителями и предложить НКИД представить в ЦК проект директив полпредам по этому вопросу».

* * *

Профессор Сэмюэль Харпер, американский исследователь России, рассказал, как в начале тридцатых годов он ехал в поезде Москва— Берлин вместе с курьером немецкого посольства, полковником в отставке. Когда они проходили досмотр в польской таможне, профессор Харпер сказал полковнику:

— Ну, вот мы и в Европе.

Немец буркнул:

— Пока еще нет.

Поведение польских таможенников, которые сочли заметки профессора советским пропагандистским материалом и пытались их конфисковать, как бы подтвердило слова полковника. Когда через двенадцать часов немецкие пограничники без проволочек пропустили профессора, полковник радостно сказал:

— Вот теперь, как видите, мы действительно в Европе.

Попытка Москвы сблизиться с Польшей вызвала резкую реакцию Германии, которая опасалась тесных отношений Москвы и Варшавы. Закончилось это подписанием в январе 1934 года польско-немецкой декларации о ненападении. В Москве она была воспринята как антисоветская. Впрочем, и в советском руководстве как-то особенно не любили поляков. Уже во время Второй мировой войны, когда поляки стали союзниками, Литвинов говорил американскому журналисту Эдгару Сноу в беседе, которая не предназначалась для печати:

— Неразумно ставить на одну доску интересы тридцати миллионов поляков и интересы ста восьмидесяти миллионов русских. Там, где интересы русских сталкивались с интересами поляков, поляки должны были отступить.

Литвинов сказал Сноу, что он, может быть, и не согласен со своим правительством «по многим вопросам, но в отношении Польши мы абсолютно правы. В сущности, мы были чрезмерно снисходительны к Польше».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.