Глава девятая В СОВЕТСКОЙ ШКОЛЕ
Глава девятая
В СОВЕТСКОЙ ШКОЛЕ
Первые годы. – Школа – плацдарм классовой борьбы. – Главное – успеваемость. – Детское самоуправление. – Возвращение к старым порядкам. – Выбраковка неучей. – Наш уровень. – Разгром педологии. – Национальные школы. – Наказы избирателей. – Борьба с вошью. – Первые десятиклассники. – Трудные дети. – Учебники. – «Культурперемены». – Хулиганы в школе. – Учителя. – Чеховская Каштанка – носительница благородной идеи. – «Торжественное обещание» юных пионеров. – Школа и война. – «Наряды». – Правила для учащихся. – Раздельное обучение. – Чуткие дети. – Праздники и будни. – Бедность. – Кино и улица
Подобно русским писателям, которые, как известно, вышли из гоголевской «Шинели», все мы вышли из средней школы. Поэтому школьная тема близка нам и интересна. И учились ли вы в дореволюционной гимназии или на рабфаке, в музыкальном училище или современном колледже – у вас всегда найдутся общие воспоминания о товарищах, учителях, хулиганах, школьных вечерах и влюбленностях.
Вспомним школу двадцатых годов. Какой она была? Она была не похожа на дореволюционную – это прежде всего. Старая школа представлялась победившему пролетариату местом эксплуатации и подавления человеческой личности в ее зародыше. Муштра, зубрежка, оторванность от жизни – вот что прежде всего видели работники просвещения во всех этих гимназиях, реальных училищах и лицеях.
Воплощением тирании представлялись экзамены, отметки, домашние задания и контрольные работы. А латынь, греческий, чистописание и Закон Божий – никчемным, а то и вредным времяпрепровождением. К тому же «шибко образованные» были всегда чужды трудовому народу. Во время революции и Гражданской войны они находились по ту сторону баррикад и линии фронта. Как отголоски проклятого прошлого воспринимались порой требования учителей о вызове родителей в школу или вставание учеников при появлении учителя в классе. Ушло в прошлое классическое образование в гимназиях и реальное – в реальных училищах. Не стало коммерческих училищ, кадетских корпусов и пр.
Теперь все стало просто. Школы первой и второй ступени. Школа первой ступени – это начальная школа, с первого по четвертый класс, а второй ступени – с пятого по седьмой, а то и по девятый классы.
Образование называлось «народным» (сокращенно «наробраз») и общедоступным. Никаких приготовительных классов, классных дам, только знания и труд.
В деревне с трудом дело обстояло проще. Там и летние каникулы сделали не два с половиной, а три с половиной месяца, чтобы у детей оставалось больше времени для помощи родителям в полях и огородах. В городах же, где существовала безработица, школы сами стали обзаводиться мастерскими: столярными, слесарными и пр.
Когда же все дети, согласно новому закону, пошли в школу, тут-то сказалась нехватка учебных мест. До революции-то многие дети учились в церковно-приходских школах, да и то по одному – по два года, и школ для них не строили, при церквях занимались. Теперь Церковь была отделена от государства, а школа от Церкви. Опасаясь религиозного дурмана, государство не решалось даже закрытые церкви отдавать под школы. На постройку же новых не было денег.
В школах возникла страшная теснота. В 1920 году, например, на каждого ученика в стране приходился один квадратный метр класса и тринадцать квадратных сантиметров коридора. Прямо хоть не выпускай детей во время переменки. Выход нашли: стали перемены для разных классов в разное время делать.
Когда, наконец, школьники расселись за свои столы и парты, где по двое, где по трое, а где и по четверо, оказалось, что не хватает учителей и учебников.
Тогда Наркомпрос стал сам придумывать программы обучения, которые в учебниках не очень-то и нуждались.
Согласно такой программе познание ребенком мира начиналось с дома, с семьи, мамы, папы, бабушки, дедушки, Жучки, кошки, мышки и прочего домашнего окружения. На второй год дети изучали родную деревню, осваивали, например, такие темы: «Осенние работы в деревне» или «Охрана здоровья и труда в деревне», на третий год обучения они знакомились с районом, волостью, губернией, а на четвертый – со всей страной. Что учитель знал – то и рассказывал.
Окончив четыре класса, ребенок не только умел читать, писать, считать, но и имел какое-то представление об окружающем его мире. К тому же он получал кое-какие трудовые навыки. Идея Наркомпроса о трудовом воспитании школьников не была оригинальной. Возникла она в сельскохозяйственных школах США. Там вопрос: «Как удается мистеру Смиту разводить таких прекрасных индюшек?» – превращался в школьный курс и становился основой программы обучения. Школьники Техаса и Айовы, чтобы найти на него ответ, изучали строение птицы, ее породы, болезни, чем они питаются, как размножаются и т. д. По окончании такой школы ученикам не надо было думать о том, чем заниматься. Они продолжали дело своих родителей на ферме.
Надежде Константиновне Крупской, работавшей в Наркомпросе, нравилась такая педагогика. Не случайно она выдвинула на руководящую работу Виктора Николаевича Шульгина. Это он перенес на подзолистую российскую почву методы обучения в школах черноземных штатов Америки. Пропагандируемый им метод получил название «Метод проектов». Суть его сводилась «к применению полученных в школе знаний при решении определенных жизненных проблем и к осуществлению разработанных проектов в жизни».
В сельских школах, например, дети работали над темами «Вырастим новую породу свиней» или «Сделаем работу нашего кооператива выгодной всем», а в городе – «Поможем ликвидировать неграмотность» или «Поможем нашему заводу-шефу выполнить промфинплан».
Новая власть провозгласила основой жизни труд. «Кто не работает – тот не ест». Этот пролетарский лозунг был заимствован из Библии, где в третьей главе второго «Послания к фессалоникийцам (солунянам)» сказано: «…если кто не хочет трудиться, тот и не ешь». Тема труда вдохновляла пролетарских художников на создание произведений искусства. На Петровке, при входе в Пассаж, были установлены барельефы полуобнаженных пролетариев, под которыми помещались серп и молот. Правда, изображены были эти орудия труда отдельно друг от друга, не перекрещивались, видно, потому, что еще не пришло время «смычки между городом и деревней». А вот на фасаде дома 6/8 по Большому Сухаревскому переулку, в котором в двадцатые годы находилось жилтоварищество, большими буквами были выведены слова известной песни: «Мы путь земле укажем новый, владыкой мира станет труд». Теперь этой надписи нет. Ее замазали.
Но вернемся к детям. При всей серьезности разрабатываемых ими проектов они оставались детьми. Играли в «чижика» – маленькую деревяшку с обструганными, как у карандаша, концами, в казаки-разбойники, в пинг-понг, шарики для которого покупали в магазинах, а ракетки делали сами. Выпиливали их из фанеры и обклеивали с обеих сторон наждачной бумагой. Устраивали шумовые оркестры, подбирая «инструменты» где придется, пели песню о картошке – «Здравствуй, милая картошка, тошка, тошка, тошка, / Пионеров идеал. / Тот не знает наслажденья, денья, денья, денья, / Кто картошки не едал». Читали стихи: «Спит лорд Керзон. / Снится лорду страшный сон, / Что его ведут / В наш народный суд». Стояние в церкви на молитве им заменили занятия физкультурой на свежем воздухе. Поначалу ребята стеснялись появляться на людях в одних трусах. Потом – ничего, привыкли.
Так в стране подрастало веселое поколение спорщиков и энтузиастов. Собственно говоря, для жизни в условиях нэпа школьных знаний хватало. Много ли нужно знать, чтобы содержать керосиновую лавку или шляпный магазин? А вот для высшего учебного заведения, для большого производства – их оказалось недостаточно. И порой было обидно, что какой-нибудь бывший реалист (ученик реального дореволюционного училища) может рассчитать деталь, а выпускник нашей, советской школы – не может. Просвистели, стало быть, дети новой России на собраниях и митингах знания, которые так нужны, чтобы строить социализм.
В конце двадцатых годов страна взяла курс на индустриализацию. Хватились инженеров, техников, а те с дореволюционным образованием. А где же выпускники наших школ? Оказалось, что они годятся только в чернорабочие. Писать грамотно и то не научились. Как-то, правда, выручали рабочие факультеты – «рабфаки». Они, как правило, открывались при больших предприятиях. Принимали на них детей рабочих и крестьян, кроме кулаков, разумеется. На дневном рабфаке учились три года, на вечернем – четыре. При поступлении проходили испытания по политграмоте, русскому языку и арифметике, а закончив рабфак, становились специалистами, перейдя, таким образом, от начального образования, минуя среднее, к высшему.
Руководители страны обратились в Наркомпрос. Чем вы тут занимаетесь? У вас программы обучения есть? А учебники вы написали? Оказалось, что ни программ, ни учебников нет. Еще в августе 1918 года Наркомпрос своим циркуляром постановил изгнать учебники из школ, а в 1930 году учителя собрались на конференцию и объявили принцип стабильности учебника вредным и косным. Дескать, все течет, все изменяется.
Вот и получилось, что даже в 1933 году один учебник приходился на семь учеников!
Впрочем, в эти годы трудно было не только с учебниками, но и с тетрадками. В тридцатые годы даже следователи НКВД нередко писали протоколы допросов на обороте географических карт. Городской отдел народного образования был вынужден запретить свободную продажу тетрадей. Он сам распределял их по школам. Правда, на Сухаревском рынке ими продолжали спекулировать.
Наконец, 5 сентября 1931 года в «Правде» появилось Постановление ЦК ВКП(б), которым, как тогда говорили, был нанесен удар «антиленинской теории об отмирании школы и снижении роли учителя, а также по прожектерам, тянущим школу к превращению в цех завода». 18 декабря 1932 года та же газета в передовой статье, озаглавленной «Против левацкого охвостья в школьной работе», разъяснила непонятливым учителям и работникам Наркомпроса, что школа – такой же плацдарм классовой борьбы, как любой другой участок социалистического строительства, что классовые враги всеми силами стараются проникнуть в школу с целью воспитать подрастающее поколение во враждебном коммунизму духе и что партия не потерпит мелкобуржуазного прожектерства и распущенности на таком ответственном участке социалистического строительства. А Сталин добавил: «… образование – это оружие, эффект которого зависит от того, кто его держит в своих руках, кого этим оружием хотят ударить».
Руководству страны стало понятно, что вес этого оружия зависит от знаний, а не от общих фраз. Стране нужны были образованные люди. Революционные преобразования в школьном деле устарели, пользы не приносили и стали просто раздражать.
Главной причиной всех бед того времени считался троцкизм. После его разгрома школьные работники, привыкшие словами Троцкого призывать молодежь «грызть молодыми зубами гранит науки», стали призывать ее «учиться, стиснув зубы», как говорил Сталин.
В троцкизме, левацких загибах тогда обвиняли многих. Досталось и Шульгину с его «Методом проектов». Возможно, этот метод устарел, а возможно, он давал тогда крестьянским детям совершенно неуместный после проведения коллективизации простор для фантазии. Ну что было бы, если бы на уроках в сельской школе дети говорили об организации работы в колхозе, о том, что сеять, когда убирать урожай, как им лучше распорядиться и пр. До чего они могли договориться?!
Школа с тех пор стала действительно все больше и больше напоминать «плацдарм классовой борьбы». В начале тридцатых из нее вычищали классово чуждые и враждебные новой линии партии элементы. Ну а учебный 1935/36 год прошел под флагом стахановского движения. В Москве соревновались между собой районные отделы народного образования, школы, классы, ряды и парты. Везде появились свои «стахановцы». В школе можно было увидеть плакат «Наша школа включилась в стахановское движение. У нас 35 стахановцев». Появились учителя-стахановцы. Они брали на себя всевозможные обязательства. Коллектив словесников одной школы, например, обещал коллективу словесников другой школы научить учеников правильно писать шипящие с мягким знаком, а те им в ответ обещали научить детей правильно писать частицы «не» и «ни» с наречиями, ударники-преподаватели брали на себя обязательства помогать отдельным классам учить уроки, заниматься с отстающими и пр. Потом появились обязательства, внушающие опасения в серьезности высказанных в них намерений. Например: «Включаясь в стахановское движение, я беру на себя обязательство во второй учебной четверти дать 95-процентную успеваемость» или того хуже: «Беру на себя обязательство дать 125-процентную успеваемость». А ведь в то время, даже по официальным данным, в московских школах свыше половины учащихся училось посредственно, а треть – плохо и очень плохо!
Двоечники и троечники составляли большую часть будущих хозяев страны. Грустно, но факт. Учителям, чтобы повысить успеваемость, приходилось завышать оценки, проходить мимо ошибок, подсказывать ученикам ответы, предупреждать их о вызове к доске и прибегать к другим ухищрениям.
Сама система оценок знаний учащихся претерпела в советской школе ряд изменений.
Вместе с самодержавием пала в нашей стране система оценки знаний учеников в цифрах. Оценки стали называться: «отлично», «хорошо», «удовлетворительно», «плохо» и «очень плохо». Кое-где, правда, ставили «ноль» за «полное незнание». Чем отличался этот «ноль» от единицы или от «очень плохо», определить невозможно. Говорили, что на «ноли» нарывались умственно отсталые дети, попавшие в обычную школу, или дети, случайно забредшие в старший класс. Новаторство в оценке знаний школьников на этом не остановилось. Оно пошло дальше. В некоторых московских школах вместо оценок в классных журналах учителя стали ставить плюсы, минусы и другие значки. Минус, например, обозначал 75 процентов усвоения. Кто и как вычислял эти проценты, сказать невозможно. Можно только предположить, что бесконечные переходы на «пятибалльные», «четырехбалльные», «двухбалльные» и «безбалльные» системы позволяли учителям маневрировать и «удерживать кривую успеваемости на должном уровне».
Споры об оценках были в конце концов решены приказом Наркомпроса от 7 октября 1935 года, запретившим ноли и всякие крючочки. А с января 1944 года оценивать знания школьников в нашей стране снова стали в цифрах. Инициаторы этого нововведения указывали на то, что словесные оценки страдают расплывчатостью. К примеру, «посредственно» используют учителя, не желающие выставлять плохую оценку. Вторым доводом в защиту цифровых баллов был тот, что баллы эти почти столетие применялись в русской школе и в настоящее время повсеместно применяются в школе зарубежной. (Давно такие доводы не приводились в поддержку чьего-либо мнения, а ведь записка о переходе на цифровые баллы представлялась в ЦК ВКП(б) и ее рассматривали Молотов и Маленков!)
Но какая бы система оценок ни существовала, главной задачей школы оставалась успеваемость.
Учителя, пионерская организация, комсомол искали любые способы воздействия на учеников с целью ее повышения. В одной школе, например, в середине тридцатых сделали красочную доску. На ней нарисовали маршрут трамвая от школы до райкома комсомола. Вырезали из картона и раскрасили трамвайчики. Каждая группа (так до 1934 года называли классы) имела свой трамвай. До райкома семнадцать остановок по числу групп. Чей трамвай придет в райком первый – тот победитель. В другой школе в классах повесили часы «ходики». У «ходиков» часовой механизм приводится в действие тяжестью гирь, висящих на цепочках. Есть у ходиков и маятник. Он так и ходит: туда-сюда, туда-сюда. Останови маятник, и часы остановятся. Так вот, когда время урока тратилось на пустые разговоры, искание мела, тряпки, маятник останавливали. Его вновь подталкивали тогда, когда класс начинал заниматься делом. Говорили, что благодаря этой мере болтать в классах учащиеся стали в три раза меньше. В школе № 3, как рассказал ее директор, «повесили недисциплинированный первый класс на „черную доску“, посадили в галошу и галошей накрыли». Так и представляешь в школьном коридоре доску, к которой пришпилен лист ватмана с изображением большой блестящей галоши, в которую усажена провинившаяся группа.
Способствовал подъему успеваемости и дух соревнования среди учащихся. Для этого в школах проводились «академические бои» между учениками и классами, устраивались конкурсы «на лучшего грамотея», вывешивались на видном месте лучшие и худшие тетрадки, «сигнальные доски», в которых отражался процент успеваемости каждого ученика. В школах проводились «образцовые дни», «займы взаимопомощи», «вечера трех поколений» и даже «международные конгрессы» с участием иностранных пионеров. Новшеством российской школы тех лет стал «Бригадный метод обучения», при котором бригадир отвечал на вопросы, а членам его бригады ставили зачет. Это был эффективный метод перетаскивания двоечников из класса в класс. В 1937 году школы завели у себя «книги почета» для отличников и «черные списки» плохих учеников.
«Академические бои» проводились так: в двух школах отбирались лучшие ученики шестых-седьмых классов. В присутствии других учеников преподаватели задавали им вопросы по различным предметам, и они должны были на них по очереди отвечать. За ответы ставили баллы. Кто больше баллов наберет – тот победитель. Победителей награждали ценным подарком (книгой, например). Наиболее выдающихся учеников переводили в «образцово-показательную» школу.
В 1940 году, желая поддержать слабеющий дух соревнования, директор одной из московских школ, Дмитрий Петрович Преображенский, издал такой приказ: «Ответственный момент, который переживает наша школа в борьбе за повышение успеваемости, за лучшую организованность, культурное поведение учащихся, за лучшее выполнение общественной работы, требует мобилизации всех сил школьного коллектива, требует формирования общественного мнения всей школы. С этой целью по моему предложению, единодушно принятому педагогическим советом, комитетом комсомола и учкомом, в школе вводятся общешкольные линейки два раза в месяц… Они должны показать, борется ли класс за получение Красного знамени нашим районом или тянется в хвосте, позоря этим себя и своих руководителей, низводя всю школу в целом с того места, которое ей принадлежит по ее возможностям… Приказываю классным руководителям приготовить краткие рапорта на две минуты об учебе и общественной работе класса, об его дисциплине и лучших учениках… Старшему вожатому поручаю общую команду на линейке, а председателю учкома принятие рапортов от классных организаторов… Преподаватели, не занятые на уроках, обязательно присутствуют на линейках».
Читаешь такие приказы и думаешь о том, сколько незнакомых нам слов знала довоенная школа: групорг, учком, Совсод и пр. Групоргов – организаторов групп (классов) потом стали называть старостами, совет групоргов образовывал учком, а в Совсод – Совет содействия входили родители учащихся. Существовали еще и родительские «тройки». Помимо них существовали комсорги, пионервожатые, классные организаторы, к школам были прикреплены также комсорги ЦК ВЛКСМ. В школах действовал педсовет, командовали завуч и директор. Посещали школы, наводя страх на учеников и учителей, инспекторы роно и гороно. Вся эта государственная и общественная машина пыталась, и во многом безуспешно, заставить школьников прилично себя вести, хорошо учиться и уважать старших.
Школьники, избранные на руководящие должности, и их объединения составляли систему «детского самоуправления».
Задумывалось оно отнюдь не как приводной ремень от директора к двоечнику. В послереволюционные годы с помощью самоуправления реформаторы из Наркомпроса пытались приучить детей организовывать свой труд: утром спланировать, а в конце дня обсудить его результаты.
«Главная ценность самоуправления, – говорили они, – не в его готовой форме, а в процессе самоорганизации учеников, в труде. Без труда все сведется к поддержанию порядка, чистоты, к помощи учителю, и в наших школах станет так же скучно, как в школах буржуазной Европы».
Ну прямо как в воду глядели!
Когда в начале тридцатых годов наших новаторов стали ругать за то, что они хотят передать детям всю власть в школе и свести в ней роль учителя к нулю, они, выбивая кулачками пыль из поношенных пиджаков, кричали: «Нет! Советское детское самоуправление вводилось совсем не для того, чтобы упразднить учителя! Оно хочет лишь того, чтобы педагогический такт подсказывал учителю такие формы работы с детьми, которые не подавляли бы их самодеятельности!»
Отлично сказано. Одно только неясно: откуда мог знать советский учитель, сам малообразованный, что этот самый такт должен ему подсказать? Приятно, конечно, ставить благородные цели, но хорошо бы еще указывать пути их достижения. Ведь простому советскому учителю «Правила поведения» были намного понятнее рассуждений о педагогическом такте.
Не совсем понятны были педагогам и призывы архитекторов детского самоуправления к тому, чтобы последователи их «не сводили ДСУ к товарищеским судам по примеру взрослых». «Судить, – говорили они, – нужно не личность нарушителя, а сами проступки». Но как судить «сами проступки», если перед глазами живой нарушитель? Доводы сторонников общепринятых товарищеских судов о том, что суды приучают детей взвешивать свои поступки и понимать, что такое хорошо и что такое плохо, были им понятнее.
Судить, наказывать, предотвращать, воздействовать, выправлять, исправлять и направлять – вот какими виделись задачи детского самоуправления руководителям партии, комсомола и Наркомпроса. Одним словом, создатели детского самоуправления остались непонятыми. Школьные же работники пришли к выводу, что с идеалистами двадцатых годов им не по пути. Волей-неволей, но в советскую школу стали возвращаться старые порядки.
В 1932 году решили возродить один из самых страшных методов «старой школы», а именно, экзамены, переименовав их в «испытания». Легче от этого, правда, не стало.
Весть об испытаниях прокатилась по московским школам дрожью и судорогами. За десять лет мирной передышки школьники отвыкли от потрясений. Многим испытания представлялись, наряду с крепостным правом и столыпинскими виселицами, позорным явлением проклятого прошлого. Работникам наробраза пришлось успокаивать учеников и их близких. Один из них по поводу возникшей тогда в городе паники сказал: «… Запугиванием ребят проверочными испытаниями в значительной степени отличаются родители, семьи, особенно интеллигентские, особенно те, которые хорошо знают старую школу и которые рассказывают всевозможные ужасы своим детям. Эти дети рассказывают ужасы остальным».
В традициях того времени «испытания» проходили не только при учителях, а также в присутствии родителей и представителей рабочих коллективов: строителей метро, например, рабочих карандашной фабрики имени Сакко и Ванцетти и других московских предприятий. Вся надежда была на то, что родители и «представители общественности», по крайней мере большинство из них, сами не знали ответы на вопросы, которые учителя задавали ученикам. Иногда это даже помогало. «Представители», уязвленные невероятной сложностью поставленных экзаменаторами вопросов, жалели детей и заступались за них, настаивая на выставлении им положительных оценок. Ну а о родителях и говорить нечего. Они «болели» за своих детей так, как те потом «болели» за «Спартак» или «Динамо». И все же присутствие посторонних нервировало и смущало детей. Но что поделаешь, мы тогда любили превращать будни в праздники.
А вот к праздникам относились серьезно, потому что праздники являлись проверкой сознательности, организованности и политической зрелости учеников и учителей. К праздникам задолго готовились, а после – отчитывались за их проведение. Об уровне подготовки к празднику свидетельствует приказ директора одной из московских школ, изданный по случаю 1 мая 1939 года. В нем сказано следующее: «Первое мая является днем смотра и мобилизации боевых революционных сил пролетариата и угнетенных народов всего мира, днем всемерного укрепления интернациональных связей, как главного условия победы над капитализмом и фашизмом… Приказываю: 1. В библиотеке организовать выставку, массовую читку с учащимися о 1 Мая. 2. Выпустить школьную стенгазету учащихся и учителей. 3. Широко развернуть соцсоревнование за рост отличников учебы, за ликвидацию неуспеваемости, за усиление оборонной работы. 4. Провести пионерские сборы, утренники… провести вечер для учеников 5-10 классов, постановку спектакля „Огни маяка“ в клубе шефов.
5. Украсить школу лозунгами, портретами, плакатами.
6. Завучу представить план организации гуляний учащихся 1–4 классов с 11 часов утра в парке им. Мандельштама (в Хамовниках. – Г. А.). 7. Обеспечить дежурство учителей на Манежной площади 2 мая с 11 до 6 часов вечера в количестве пяти человек. 8. Провести маршировку с шестыми классами, впервые выходящими на демонстрацию». Участие школьников в демонстрациях было обязательным. Демонстрации были тогда долгими, веселыми и мучительными.
Политической грамотности учеников, их преданности делу партии Ленина-Сталина школа уделяла большое внимание. На совещаниях школьных работников можно было услышать такие фразы: «Мы стали прорабатывать вопросы согласно указаниям „Пионерской правды“„, или „В двадцать пятой школе выявлено два лжеударника, причем они были членами учкома“, или «Пионер Савушкин вычищен из пионеров“ и т. д.
Слово «вычищен» никого не смущало. Шел 1933 год. Вычищали не только учеников школ, а кое-кого и поважнее.
Судя по стенограмме (в тридцатые годы совещания обычно проводились с участием стенографисток), особенно возмущали педагогов антисоветские высказывания отдельных учеников и факты проникновения чуждых элементов в органы детского самоуправления. Выступавшего на одном из совещаний учителя школы № 26, что на Большой Якиманке, возмутило то, что в период выборной кампании один из учеников расшифровал ВКП(б) как «великое крепостное право большевиков», а другого учителя – то, что какой-то мерзавец обозвал лучшего ученика-ударника его школы «сталинским отродьем».
Возмущались выступавшие и тем, что в групповой совет пролез сын лишенца-дьякона, а в учкомы – сыновья белогвардейца и трактирщика.
Видно, дети были недостаточно тверды в своих политических убеждениях, а может быть, им было просто не до этого. Одна из выступавших на совещании говорила о своих учениках следующее: «Ребята второй смены очень любят танцевать. До того любят, что после уроков остаются и танцуют». Стоит ли после этого удивляться тому, что в органах детского самоуправления оказываются дети классовых врагов!
Встречались, правда, и учителя, далекие от политики. В памятном 1937 году с учительницей русского языка Фаней Моисеевной Розиноер-Ландо из-за этого произошла такая нехорошая история. Как-то она передала своему ученику Дунаеву хрестоматию по литературе. Называлась хрестоматия «Красный сказ». Мальчик должен был выучить помещенное в ней стихотворение. Но оказалось, что в книге, помимо стихов и прозы, находились портреты злейших врагов народа: Троцкого, Зиновьева, Каменева и др. Родители ученика то ли от возмущения, то ли от страха (могли подумать, что это провокация) побежали с учебником «куда следует». Когда о случившемся узнал директор школы, он сразу объявил Розиноер-Ландо строгий выговор с предупреждением, а когда дело дошло до отдела народного образования, то Фаня Моисеевна, уже как Ландо-Розиноер, с работы была уволена. В квартире у нее был произведен обыск, а сама она два дня просидела в районном отделе НКВД. Потом ее все-таки выпустили.
Вообще с книгами, учебниками в то время надо было быть очень внимательным, чтобы не влипнуть в какую-нибудь историю. Власти, как могли, помогали гражданам избегать неприятности. Учебники, несмотря на их нехватку, изымались. В 1934 году, например, были изъяты «Методика русского языка» Бархина и Истриной «с контрреволюционными отрывками» и книга Селищева «Язык революционной эпохи» с портретами Троцкого, Зиновьева и Каменева. Интересно, что автор последней указывал на склонность коммунистических деятелей к крепким словцам и выражениям. Склонность эта получила у их противников название «заезжательства». («Во куда, черт, заехал!» – вырывалось, наверное, у слушателей после соленого словца, оброненного большим начальником.)
Свобода слова в тридцатые годы стала вводиться «в рамочки», а распространенные раньше открытые уроки учителей-новаторов – выходить из моды. В 1937 году директор одной из московских школ по этому поводу даже издал приказ, в котором говорилось следующее: «На основании распоряжения зам. наркома просвещения т. Волина от 7 февраля 1937 года предлагаю прекратить по школе практику открытых уроков. Оставить в практике школы открытые уроки учителей – мастеров учебного дела каждый раз с особого разрешения отдела народного образования».
Школа, как баржа с арестантами, все дальше и дальше отходила от берегов свободы и экспериментов послереволюционных лет.
Были упразднены должности освобожденных классных руководителей, в первом и втором классах снова, как при «старом режиме», введено чистописание (бывшая каллиграфия), появились «прописи» – тетради, в которых типографским способом были запечатлены идеально написанные значки и буквы, а проведенные в них жирные и волосяные линии стали предметом изучения и подражания. Обязательным орудием труда первоклассника стало перо № 86. Перо «лягушка» поощрялось меньше, а перо «солдатик» кое-где было запрещено вовсе за неспособность проводить волосяные линии. В школах вообще повысились требования к грамотности и к соблюдению порядка в русском языке. Критиковалось, например, слово «проработать». Почему не «изучить»? Критиковались всевозможные сокращения, такие, как «Цедэход» – Центральный дом художественного воспитания детей, «ДТС» – детская техническая станция, «ЮАС» – юный авиастроитель, «Госцентюз» – Государственный центральный театр юного зрителя, «Охматмлад» – охрана материнства и младенчества. Волей-неволей эта критика совпала с мнением упомянутого специалиста по русскому языку Селищева, который еще в 1934 году увязывал сокращения в русском языке с речью революционеров. Он писал по этому поводу следующее: «… обстоятельство, благоприятствовавшее возникновению таких образований (сокращений. – Г. А.), находилось в связи с тем, что многие революционные деятели Польши и Юго-Западного края происходили из еврейской среды, а в еврейской среде издавна употребляются названия, образованные начальными буквами слов».
Цензура государственная дала толчок развитию самоцензуры.
В одной из школ директор, испугавшись, издал такой приказ: «Обязать всех преподавателей, классных руководителей и пионервожатых представлять мне на проверку все выпускаемые фотомонтажи, бюллетени, стенгазеты и другое оформление, и только после моей проверки могут быть выставлены эти оформления».
В другой школе в феврале 1941 года открылся радиоузел. Так директор запретил заходить в него без своего письменного разрешения или разрешения завуча. Они, то есть завуч и директор, лично проверяли все тексты, которые читались в микрофон, только с их разрешения включался радиоузел.
Директора можно понять: мало ли что могли ляпнуть ученики на всю школу, а отвечать пришлось бы ему.
На его глазах к тому времени прошла не одна кампания по борьбе с вредителями и уклонистами, и он знал, чем может обернуться его халатность в этом вопросе. В его памяти, наверное, еще были живы воспоминания о разгроме педологии. Произошел этот разгром в 1936 году. Сторонники «лженауки» появились у нас еще в двадцатые годы. В 1931-м их стараниями в Москве была создана Центральная педологическая лаборатория. Появились педологи и в школах. В середине тридцатых их уже насчитывалось четыреста голов, мужских и женских. Педологи осуждали укачивание младенцев и называли игрушки «игрушечным материалом».
Откуда они взялись? Разумеется, с Запада. В основе их метода лежало комплексное изучение ученика, его физиологии и психологии. Разделив детей по внешнему облику на туберкулезный и нетуберкулезный типы, они по системе, разработанной во Франции чуть ли не сто лет назад, взвешивали и измеряли учеников, задавали им вопросы, а затем классифицировали. Согласно их классификации дети делились на «трудновоспитуемых», «умственно отсталых», «олигофренов», «имбецилов», «дебилов», «социально запущенных», «педагогически запущенных» и пр. В результате проделанной ими работы оказалось, что большинство наших детей дебилы, место которым в школах для умственно отсталых. По мнению педологов, полноценные дети составляли в Москве только 25–30 процентов от общего количества. Учителя в душе с этим соглашались, но в то же время их возмущало, что педологи задавали детям такие вопросы, на которые они сами не всегда могли ответить. Спрашивали, например: «Почему солнышко не падает на Землю?» или «Где находится твоя мысль?» Одна девочка на этот вопрос ответила: «В животе. Когда там сосет, думаю, хорошо бы чего-нибудь скушать».
Наверное, у французских детей к таким вопросам было другое отношение. Возможно, родители их, зная ответы, делились с ними своими познаниями еще до их поступления в школу. У нас же на эти вопросы не могли ответить не только дети, но и родители. У них был несколько другой уровень интересов и образования, да и сама жизнь была другая. Круг их интересов, к сожалению, во многом ограничивался поиском хлеба насущного. Так что умственная отсталость у наших детей носила скорее социальный, чем физиологический характер.
Но от этого, как говорится, не легче. Чтобы лучше представить себе некоторые московские школы и их учеников тех лет, побываем в одной из них вместе с Е. В. Мартьяновой (о ней самой немного позже). Когда Екатерина Васильевна пришла в школу, была перемена… «Дети кувыркались, кричали, свистели, стоял невообразимый гул, словно школа была наполнена голубями…» Навыки личной гигиены, как заметила гостья, детям, по всей вероятности, оставались неизвестны. У них были грязная одежда, грязные лица, а входя в учительскую, они как-то странно становились боком, словно хотели вот-вот из нее выскочить… Когда учительница Гончарова спросила одного школьника, в чем дело, за что он ударил девочку, он ответил: «Она меня за ноги схватила». Оказывается, у учеников этой школы была привычка спускаться и подниматься в класс по водосточной трубе. Урок истории в пятом классе в тот день заменили русским. Ребята кричали, чтобы их распустили, стали заявлять, что русский язык не нужен, давайте историю… «Я села около одного мальчика, – рассказывала Екатерина Васильевна, – который пел что-то относительно того, что время весело провели и граммофон завели. Потом он достал перчатки и все время предлагал мне купить их за три рубля. Я предложила ему быть более внимательным и слушать преподавателя. Тогда он взял и вымазал мелом перчатку, лицо и, подняв руку, стал кричать: „Спроси меня!“ Когда учительница его спросила, он встал, принял позу и заявил: „Ну что ты меня спрашиваешь, я с тобой пошутил“. Тут, конечно, послышалось хихиканье. Какой-то школьник издавал дикие гортанные звуки. Школьник Иванов держал себя особенно вызывающе, и когда учительница сделала ему замечание, крикнул: „Ну что ты пристаешь!“ Когда раздался звонок, в классе началось нечто невообразимое. Один мальчик сел на парту и стал издавать какие-то безобразные возгласы. Потом я заметила, как ребята передают друг другу какое-то письмо с неприличным, видимо, текстом, потому что они это делали украдкой». Кстати, в феврале 1943 года издаваемая на оккупированной территории газета «Новый путь» о моральном облике советской молодежи писала: «По секретно проведенному анкетному опросу студентов обоего пола одного из крупнейших институтов Москвы оказалось, что около 80 процентов их начали половую жизнь с 14–15 лет (мужчины главным образом с проститутками)». Есть основания полагать, что ученики школы в Третьем Михайловском переулке, в которой побывала Мартьянова, с этим делом тоже не затягивали.
Ну и к кому, спрашивается, как не к дебилам, имбецилам и прочим умственно отсталым, могли отнести педологи многих учеников этой, да и не только этой московской школы? А к какому типу можно было отнести ученика школы № 14 Бауманского района, который в ответ на вызов к доске заявил учительнице: «Пошла ты к черту!» А как назвать учеников, которые на уроке стреляют в учителя из рогаток, когда тот просит их вести себя тише?
Под воздействием критики советские педологи перестроились, перестали так строго судить о детях и стали задавать им другие вопросы, например такие: «Чем отличается фабрика от завода?» или «Почему движется паровоз?» Но и это их не спасло.
Выбраковка детей продолжала возмущать родителей, считавших своих чад вполне нормальными. Ну а учителя, так те вообще считали педологов бездельниками и заявляли, что они поедают их хлеб.
Кампания против педологов началась с критики, с вопроса, а нужны ли нам педологи вообще, и закончилась поношениями и проклятиями в их адрес. Особенно педологов расстраивало то, что их ругал профессор Пиперныров из города на Неве, который раньше всегда здоровался с ними, а некоторым даже улыбался.
Летом 1936 года в Москве по районам прокатилась волна конференций о педологических извращениях. Собравшихся приветствовали пионеры, педологов с трибун называли вредителями, говорили, что они проводят в жизнь буржуазные теории, мешают работать педагогам, потешаются над школой, называя ее монастырем, в котором дети сидят на уроках по сорок пять минут молча и не применяют свои знания, что они высмеивают экзамены, оценки и пр. Заканчивались конференции оглашением письма товарищам Хрущеву (он тогда руководил партийными органами Москвы) и Сталину. В одном из обращений были такие слова: «Смерть иудам-предателям, отравляющим трупным смрадом убийств и предательств атмосферу нашей великой Родины. Желаем тебе здравствовать много лет, т. Сталин! Мы будем беречь нашего родного Сталина как зеницу ока. Твоя жизнь принадлежит всему народу. Да здравствует наше непобедимое дело Ленина-Сталина! Да здравствует наш мудрый великий любимый вождь Сталин!»
А в июле деятельность «вредителей» была окончательно пресечена Постановлением ЦК ВКП(б) «О педологических извращениях в системе Наркомпроса». Центральная педологическая лаборатория была закрыта, должности педологов в школах упразднены. Педологам предложили устроиться на педагогическую работу. Было решено изъять из всех библиотек книги и учебники по педологии и раскритиковать их в печати. Вскоре в газете «За коммунистическую педагогику» появилась статья Арона Борисовича Залкинда (одного из главных наших педологов) под названием «Мои ошибки». Залкинд каялся в грехах и клялся в верности советской власти. Но свою статью в газете Арону Борисовичу увидеть не пришлось. Он умер от переживаний, успев только сдать ее в набор. Было ему тогда сорок восемь лет. На обратной стороне газетного листа с его статьей был опубликован некролог. В нем говорилось: «Ушел от нас хороший коммунист, крупный специалист-психоневролог, чуткий прекрасный товарищ». Это были последние хорошие слова об Ароне Борисовиче, сказанные в советской прессе. Педологов, и его в том числе, еще долго ругали со всем пылом и страстью, присущими времени, полному веры в светлое будущее. Залкинду припомнили его идеи об удалении на свалку истории новогодней елки и детской сказки ради воспитания детей в атеистическом духе и о необходимости вовлечения в «революционную практику» детей ясельного возраста. (Это была не шутка.) Дети, входящие в старшие, горшечные группы, в трудах Арона Борисовича и его единомышленников, в отличие от младших – грудных и ползунковых, рассматривались как объект коммунистического воспитания.
Что поделаешь? Арон Борисович относился к той редкой породе людей, которая обгоняет время настолько, что постоянно оказывается у него в хвосте. Введенные горячими головами Арона Борисовича и его единомышленников новшества вскоре устаревали и вставали в один ряд с другими «пережитками прошлого». Но это, конечно, ни в коей мере не должно вызывать сомнений в искренности А. Б. Залкинда и наличии у него добрейших и прекраснейших побуждений.
Что бы ни говорили, но выбраковка детей, за которую так ругали педологов, в стране все-таки существовала. Самые выбракованные находились в тюрьмах и лагерях. С 1935 года ими стали заниматься карательные органы. Уголовная ответственность за кражи, хулиганство, грабежи и разбои, сопровождаемые насилием, а также за убийство наступала теперь с двенадцати лет. Прокурор СССР Вышинский как-то сказал: «Преступно тратить слова попусту там, где надо употребить власть», заострив, таким образом, мораль известной басни Крылова «Кот и повар». Помните: «А я бы повару иному велел на стенке зарубить: чтоб там речей не тратить по-пустому, где можно власть употребить». «Генеральный повар» нашей страны последовал этому совету.
Для менее выбракованных детей, которые просто не хотели учиться, были созданы школы с особым режимом. В эти школы направлялись мелкие правонарушители, дети, исключенные из обычных, массовых школ, и дети, «имеющие антиобщественные поступки». На совещании работников Мосгороно в 1937 году один из работников такой школы говорил: «Контингент ребят у нас особенный. Это не просто дезорганизаторы, которые хулиганят. Это, за исключением трех человек, квалифицированные карманные воры, имеющие пять, шесть, десять приводов… Они через забор, через ворота, под воротами выбираются на улицу… На глазах трудовика могут разбить стекла в мастерской и вылезти на улицу через большую форточку… Прием, который ребята устраивали приходящим работникам, – свист, мат и т. д. Многие не переносили всего этого и оставляли школу».
Школа эта находилась в доме 12 по улице, называемой Щипок. Название улицы, как нарочно, соответствовало воровской квалификации многих ее учеников, воров-карманников, или «щипачей».
Подобные школы открылись перед войной в доме 35 по Арбату, в доме 6 по 6-му проезду Марьиной Рощи, в доме 12 по Каляевской (ныне Долгоруковской) улице и др.
Помимо школ с особым режимом существовали «школы переростков». В них учились оболтусы, упорно не желающие переходить в следующий класс. Переростками пугали воспитанных детей, их боялись те, кто жил рядом с их школами, а также домашние животные.
Побаивалось местное население и «ремесленников» – учеников ремесленных училищ, сменивших в сороковом году существовавшие до этого школы фабрично-заводского ученичества (ФЗУ). В ремесленные училища («ремеслухи», как их еще называли) шли обычно не очень прилежные ученики, а также те, кого не могли содержать родители. Ремесленники носили черную форму и ремень с пряжкой, на которой были выбиты буквы «РУ».
Существовали в Москве и национальные школы. В 1937 году в Москве было три татарские школы, одна латышская и одна еврейская.
У национальных школ имелись свои проблемы. Многие татары, например, предпочитали отдавать своих детей в русскую школу. Объяснялось это тем, что в татарской школе детей учили не арабской вязи, как было принято у мусульман, а латинскому алфавиту. Татары называли его не языком, а шрифтом и заявляли: «Зачем мы будем отдавать учиться своих ребят на латинском языке?» Другой причиной, по которой большинство татарских детей учились в русских школах, было то, что татарских школ было мало, а поэтому многим добираться до них было трудно, да и недешево. Кроме того, некоторые родители говорили работникам татарских школ: «Твоя школа далеко, а мой ребенок плохо одет».
Бывало, татарских детей переводили в русскую школу на второй или третий год обучения, а они и русского-то языка не знали. Когда этот вопрос обсуждался на совещании в Мосгороно, кто-то из учителей предложил не принимать в общую школу детей, не знающих русского языка, на что получил возражение: «Нет такой директивы партии – не брать в школу детей, не знающих русского языка».
В обычных школах, где учились дети разных народов, все было проще. Конечно, о своем национальном происхождении и происхождении своих товарищей дети не забывали. Русского называли «русопёт», армянина – «армяк», персиянок – «персючками», ингуша – «зверь» и т. д. Ингуш говорил: «Русский – хорошо, казак – плохо». Учителя старались сгладить национальные противоречия, заинтересовать учеников культурами других народов. Предлагали спеть детям свои национальные песенки, рассказать сказки, поговорки, пословицы. А как-то учительница Жданова предложила детям подготовить к следующему дню свои национальные загадки. Все принесли свои загадки. Не оказалось национальных загадок только у двух мальчиков-евреев. «Почему? – думала учительница. – Не хотят морочить себе голову, или им хватает загадок других народов?»
Помимо национальных проблем были вопросы и социальные. Ушел в прошлое нэп, но не исчезла разница в уровне жизни учеников. Вторгались в жизнь школ и политические события, происходившие в стране. Чтобы лучше понять атмосферу тех лет, узнать, что действительно волновало советских людей в области образования, заглянем в толстую книгу, собравшую под своей обложкой наказы, данные избирателями своим депутатам на выборах в 1934 году.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.