Глава 6 КРЕМЛЬ, 22 ИЮНЯ

Глава 6

КРЕМЛЬ, 22 ИЮНЯ

Что происходило в Кремле в ночь, когда Гитлер напал на СССР?

Эта тема была сверхсекретной даже во времена правления Хрущева, не говоря уже о послевоенной сталинской эпохе. Первым, кто приподнял краешек покрова тайны, был Никита Сергеевич. Отставной советский лидер, делая надиктовки своих воспоминаний, изобразил Сталина полностью потерявшим самообладание и пребывавшим в состоянии страха, паники и шока.

С легкой руки хрущевской команды, тоже засевшей за мемуары, в общественном сознании утвердился стереотип, согласно которому Сталин в панике скрылся на даче и беспробудно пьянствовал там до 30 июня, не принимая никаких решений и даже не давая о себе знать. Когда обеспокоенные члены Политбюро примчались в Кунцево, они увидели, что вождь, совершенно опустившийся и подавленный, в страхе забился под кушетку, полагая, что соратники приехали, чтобы его арестовать.

Прошли годы, и вот всплыли новые свидетельства и документы, внесшие путаницу и в без того противоречивые факты.

Кто доложил первым

Несмотря на монбланы книг, написанных политиками, министрами, генералами, не говоря уже об историках, беллетристах и документалистах, до сих пор не дан четкий и внятный ответ, когда и от кого Сталин узнал о начале вооруженного вторжения фашистской Германии. Более того, по сведениям, полученным автором этой книги в крупнейших библиографических центрах, нет ни одной публикации, в которой бы исследовался данный вопрос.

А он чрезвычайно важен для выяснения того, что происходило в Кремле в первый и последующие несколько дней после начала боевых действий. Это ключ к разгадке одной из самых тщательно скрываемых тайн Великой Отечественной войны.

До выхода в свет мемуарной книги маршала Жукова тема первых минут войны в советской документальной литературе не освещалась. Изложенная в «Воспоминаниях и размышлениях» сцена ночного телефонного доклада начальника Генерального штаба Жукова поднятому с постели на даче Сталину стала хрестоматийной. Она многократно воспроизводилась в десятках произведений художественной прозы, на кино- и телеэкранах.

Напомню самые существенные моменты эпизода, рассказанного Жуковым через 30 лет. Только те, без которых понимание дальнейшего повествования будет весьма затруднительным.

Итак, в ночь на 22 июня 1941 года всем работникам Генерального штаба и наркомата обороны было приказано оставаться на своих местах. Жуков вместе со своим первым заместителем Ватутиным под утро находился в служебном кабинете наркома обороны Тимошенко.

В 3 часа 07 минут Жукову по ВЧ позвонил командующий Черноморским флотом адмирал Октябрьский и доложил о приближении со стороны моря большого количества неизвестных самолетов. В 3 часа 30 минут позвонил начальник штаба Западного округа генерал Климовских: немецкие самолеты бомбят города Белоруссии. Через три минуты — аналогичный звонок из Киева, через четыре минуты — из Вильнюса.

Тимошенко приказал Жукову звонить Сталину. «Звоню, — читаем у маршала. — К телефону никто не подходит. Звоню непрерывно. Наконец слышу сонный голос дежурного генерала управления охраны.

— Кто говорит?

— Начальник Генштаба Жуков. Прошу срочно соединить меня с товарищем Сталиным.

— Что? Сейчас?! — изумился начальник охраны. — Товарищ Сталин спит.

— Будите немедленно: немцы бомбят наши города! — Несколько мгновений длится молчание. Наконец в трубке глухо ответили:

— Подождите.

Минуты через три к аппарату подошел И. В. Сталин.

Я доложил обстановку и просил разрешения начать ответные боевые действия. И. В. Сталин молчит. Слышу лишь его дыхание.

— Вы меня поняли?

Опять молчание.

Наконец И. В. Сталин спросил:

— Где нарком?

— Говорит по ВЧ с Киевским округом.

— Приезжайте с Тимошенко в Кремль. Скажите Поскребышеву, чтобы вызвал всех членов Политбюро».

На сегодняшний день мы располагаем двумя свидетельствами, опровергающими описанный эпизод.

Но и они не совпадают! Сходятся только в одном: не Жукову пришлось будить Сталина.

По мнению сына Берии, и Поскребышеву не надо было обзванивать членов Политбюро:

— Все они, включая моего отца, — говорит Серго Лаврентьевич, — давно находились в Кремле. Разумеется, не ложился спать в ту ночь и Сталин. Почему-то нигде не пишут, кто первым сообщил ему о начале войны. А между тем информацию Сталин получал не только от начальника Генерального штаба…

Намек ясен: в каком свете выглядит руководитель спецслужбы, если глава государства получает сообщение о начавшейся войне не от разведки, которая должна знать все и вся, а от военных? Бывшие генштабисты в штыки восприняли заявление сына Берии и усмотрели в нем стремление выпятить роль грозного ведомства, которому Жуков якобы отвел незаслуженно мало места.

Впрочем, нашлось немало и тех, кто разделяет точку зрения Серго Лаврентьевича. Ветераны органов госбезопасности, движимые корпоративными чувствами, горячо подхватили эту версию.

Отставники-генштабисты, горой вставшие на сторону своего бывшего начальника, резонно спрашивают:

— А с какой стати, собственно говоря, Жукову надо было придумывать, что именно он разбудил Сталина ночным звонком? Незавидная роль — сообщать диктатору о начале войны. Тимошенко, и тот не осмелился — Жукову приказал…

У Серго Берии свой взгляд на эти, как он их называет, неточности:

— Георгий Константинович был умный человек и отлично понимал, что читатель без труда разберется, что к чему. Ну кто, скажите, поверил, что Жуков мог вспомнить никому не известного полковника Брежнева? Но ведь написано… Не могла такая книга увидеть свет без упоминания фамилии генсека. Кто посмеет упрекнуть маршала в том, что так получилось? Нисколько не сомневаюсь, что, идя на какие-то уступки, Жуков знал, что выигрывает в главном — получает возможность сказать пусть не всю, но правду о войне.

Отставники-кагебисты приводят такой аргумент:

— Мемуары несут отпечаток того времени, той политической ситуации, в которые создаются. Они всегда ангажированы моментом. Если Жуков придумал эпизод с Брежневым — в угоду тогдашней конъюнктуре, то — снова в угоду все той же конъюнктуре! — отошел от исторической правды, не замечая фигуры Берии. Разве могла при Брежневе выйти книга Жукова, если бы в ней правдиво изображались все главные действующие лица войны? А если бы она вышла в хрущевские времена? Это была бы совсем другая книга — подтверждающая антисталинистскую версию, согласно которой в ночь на 22 июня командующие со своими штабами, ничего не подозревая, мирно спали или беззаботно веселились.

Так, с Берией ясно, подумает какой-либо нетерпеливый читатель. А кто второй свидетель?

Вячеслав Михайлович Молотов. Первый заместитель председателя Совнаркома и нарком иностранных дел.

По его признанию, сделанному после 47-летнего молчания, перед кончиной, именно он первым позвонил Сталину с известием о разверзшейся катастрофе.

Чего не знал Жуков

Снова вернемся к событиям той трагической ночи, картину которых потом воспроизвел начальник Генштаба.

В 4 часа 30 минут утра они с Тимошенко приехали в Кремль — в соответствии с указанием Сталина. Все вызванные члены Политбюро были уже в сборе. Жукова и Тимошенко пригласили в кабинет.

Сталин был бледен и сидел за столом, держа в руках набитую табаком трубку. Он сказал:

— Надо срочно позвонить в германское посольство.

В посольстве ответили, что посол граф фон Шуленбург просит принять его для срочного сообщения.

Принять посла было поручено Молотову.

Через некоторое время он вернулся в кабинет:

— Германское правительство объявило нам войну.

Сталин молча опустился на стул и глубоко задумался. Наступила длительная, тягостная пауза, прерванная Жуковым, который предложил немедленно обрушиться всеми имеющимися в приграничных округах силами на прорвавшиеся части противника и задержать их дальнейшее продвижение.

— Не задержать, а уничтожить, — уточнил Тимошенко.

— Давайте директиву, — сказал Сталин.

В 7 часов 15 минут 22 июня директиву № 2 наркома обороны передали в округа. Однако выполнена она не была. В причины сейчас вдаваться не будем, а сосредоточим главное внимание на дипломатической стороне дела, в тонкости которой, как сейчас станет ясно, начальник Генштаба посвящен не был.

Из приведенного выше фрагмента следует, что Сталин инициировал телефонный звонок в германское посольство. С подачи Жукова тезис о том, что Шуленбург сам обрывал телефоны советского НКИДа, разыскивая Молотова для вручения срочного сообщения, послужил основой для многократно описанной в литературе сцены растерянности членов Политбюро, собравшихся утром 22 июня в кабинете Сталина.

Все было так, как описано у Жукова, и в то же время не совсем так: начальник Генштаба стал очевидцем только второго акта этой сцены. Первый происходил раньше, и о нем знали лишь два человека: Сталин и Молотов.

Единственным человеком, которому Молотов доверился, взяв с него слово, что тот будет держать в тайне подробности, был писатель Иван Стаднюк:

— Обнародовать эти сведения пока нельзя. Они наделают много шуму за рубежом. Буржуазные писаки могут завопить, что никакого внезапного нападения Германии на нас не было, а была объявлена война, как полагалось по международным нормам…

Заинтригованный Стаднюк, работавший тогда над романом «Война», поклялся молчать как рыба. И услышал невероятную историю:

— 22 июня 1941 года между двумя и тремя часами ночи на моей даче раздался телефонный звонок германского посла графа фон Шуленбурга. Он просил срочно принять его для вручения важнейшего государственного документа. Нетрудно было догадаться, что речь идет о меморандуме Гитлера об объявлении войны. Я ответил послу, что буду ждать его в наркомате иностранных дел и сообщил Сталину о разговоре с Шуленбургом. Сталин ответил: «Езжай в Москву, но прими немецкого посла только после того, как военные нам доложат, что вторжение началось… Я тоже еду и собираю Политбюро. Будем ждать тебя…». Я так и поступил.

— А как же тогда относиться к мемуарам Жукова? — спросил писатель у Молотова. — Маршал пишет, что он, получив известие о начале немцами военных действий, с трудом заставил по телефону охранников Сталина разбудить его…

— Я тоже об этом размышлял, — сказал Молотов. — Полагаю, что дежурный генерал охраны Сталина, получив звонок Жукова, не доложил ему, что Сталин уехал. Не полагалось… И в то же время Сталин позвонил Жукову, тоже не сказав ему, что он в Кремле… Вам же советую писать в книге, что я узнал о намерении Шуленбурга вручить меморандум об объявлении войны от позвонившего мне дежурного по наркомату иностранных дел…

Если так было на самом деле, то подробности, рассказанные Молотовым, переворачивают наши прежние представления о начале войны, сложившиеся под влиянием многочисленных произведений художественной прозы и публицистики, где столь красочно живописалось о потере самообладания Сталиным. Выходит, вождь и впрямь проявил ту самую мудрость и прозорливость, которую воспевали придворные льстецы? Указание Молотову не принимать германского посла до тех пор, пока военные не доложат о начале боевых действий, — родилось экспромтом или было выношено заранее? Экспромтом — значит, спросонья, навскидку? И — в самую точку, что позволило ввести оправдывающий первоначальные неудачи термин о вероломности нападения?

Несходящиеся концы

В версии о происхождении термина «вероломное нападение», о его якобы рукотворно-искусственном характере есть, по крайней мере, два уязвимых места.

Первое: на чем было основано предположение Молотова, разбуженного ночью на даче звонком Шуленбурга, который просил о срочной аудиенции, где германский посол намеревался вручить меморандум Гитлера именно об объявлении войны. А вдруг подразумевалось нечто совсем иное?

И второе: несходящиеся концы в истории со звонком Жукова Сталину. В канун 50-летия Победы вышло еще одно, самое полное издание мемуаров полководца, в котором восстановлены купюры, сделанные в первых выпусках «Воспоминаний и размышлений», уточнены и дополнены отдельные эпизоды. Описание ночного звонка и разговор с охранником Сталина остались без изменений.

Начнем с первой неувязки.

Действительно, надо обладать сверхъестественной интуицией, чтобы на расстоянии, не видя даже выражения лица собеседника, догадаться, по какому поводу германский посол жаждет немедленной встречи с господином наркомом иностранных дел. Именно поэтому сенсационное признание Молотова, наверное, будет воспринято с определенной долей скептицизма.

И напрасно. Ибо массовое сознание, напичканное сведениями исключительно военного характера, совсем или почти ничего не знает о неафишировавшейся дипломатической стороне вопроса. Если первый и последующие дни боевых действий описаны тысячами авторов, которые, казалось, не выходили из кабинетов Генштаба и наркомата обороны, настолько все подробно изложено в горах литературы, то в тихие кабинеты старых облупившихся зданий на Лубянке, где в годы войны располагалось внешнеполитическое ведомство, похоже, мало кто заглядывал.

А между прочим, там тоже было горячо.

Весь день 21 июня, включая поздний вечер и часть ночи, непрерывно заседало Политбюро. Угроза нападения Германии ни для кого не была секретом. Обсуждали политические и военные меры на случай агрессии, которая могла начаться то ли в субботу ночью, то ли в воскресенье. Гадали, что у Гитлера на уме.

После продолжительного и жаркого спора Сталин настоял на том, чтобы прозондировать почву в Берлине. Молотов лично под его диктовку составил шифрограмму советскому послу в Германии Деканозову. Ему предписывалось срочно потребовать аудиенцию у министра иностранных дел Риббентропа и представить «устную ноту протеста» в связи с увеличением числа полетов немецкой авиации над советской территорией. В ноте указать число полетов — 180 за два месяца — с 19 апреля по 19 июня. Некоторые самолеты вторгались в глубь советской территории на 100–150 километров.

Деканозову ставилась задача: обсудить с Риббентропом общее состояние советско-германских отношений, высказать озабоченность по поводу их явного ухудшения, упомянуть слухи о возможности войны и выразить надежду, что конфликта можно избежать путем переговоров.

Через несколько часов зашифрованные указания из Москвы лежали на столе перед Деканозовым. Однако выполнить их оказалось непросто. Дежурный МИДа сообщил, что господина Риббентропа на месте нет, он в отъезде. Отсутствовал и государственный секретарь МИДа барон Вайцзеккер. После ряда настойчивых звонков около 12 часов дня удалось поймать Вермана, начальника политического отдела министерства.

— По-моему, — сказал Верман, — у фюрера какое-то важное совещание. Видимо, там и господин министр. Я не мог бы быть полезным?

Учтивого клерка пришлось столь же учтиво поблагодарить: Деканозову было предписано беседовать только с Риббентропом.

После двенадцати из Москвы посыпались нетерпеливые звонки. Молотов торопил — Политбюро во главе со Сталиным ждало вестей из Берлина.

Но вестей не было. Сталин мрачнел: судя по отсутствию Риббентропа и Вайцзеккера, невозможности связаться с ними в течение всего дня, дело принимало неприятный для Кремля оборот. Крепло подозрение, что германская сторона умышленно уклоняется от встречи.

В семь часов вечера в Наркоминделе расшифровали срочную телеграмму от посла в Лондоне Майского. Ее тут же передали в Кремль. Молотов зачитал содержание: находившийся в отпуске на родине сэр Стаффорд Крипс, британский посол в Москве, только что конфиденциально проинформировал коллегу, что немецкое нападение состоится завтра, 22 июня, в крайнем случае 29 июня.

— Что из Берлина? — спросил Сталин после того, как Молотов закончил чтение шифровки.

— Без изменений, — тихо и виновато проронил Молотов.

Телеграмма Майского, хотя он и раньше много раз докладывал о возможном нападении Германии, а также странное поведение Берлина вынудили Сталина сделать еще один зондаж:

— Надо пригласить германского посла Шуленбурга. Наркому иностранных дел будет это сподручнее.

Молотов отдал распоряжение своему ведомству. Встречу назначили на 21.30. В условленное время граф Шуленбург прибыл в кремлевский кабинет Молотова.

Нарком поставил те же вопросы, которые были сформулированы в шифровке Деканозову для его беседы с Риббентропом.

— Советское руководство не может понять причин недовольства Германии, — сказал Молотов. — Хотелось бы знать, в чем дело.

«Я сказал, что не могу ответить на этот вопрос, поскольку не располагаю соответствующей информацией», — сообщил Шуленбург в срочной телеграмме в Берлин, отправленной в ночь на воскресенье в 1 час 15 минут. Это была последняя шифровка, ушедшая из германского посольства в Москве.

Беседа ничего существенного не дала. Вернувшись в кабинет Сталина, нарком доложил, что на вопрос, почему из Москвы уехали жены и дети сотрудников германского посольства, Шуленбург неуверенно ответил: они уехали домой на каникулы, уж больно суровый в Москве климат. Молотов от себя добавил, что знает Шуленбурга как честного и принципиального человека еще со времен лучшей поры советско-германского пакта. Сегодня Шуленбург был явно чем-то смущен. Интуиция не подвела наркома: позднее выяснилось, что посол знал о предстоящем нападении и, по некоторым сведениям, якобы даже шепнул об этом на ушко Молотову.

В час ночи поступило сообщение от Деканозова, которому после отчаянных попыток удалось встретиться с Вайцзеккером — Риббентропа так и не сумели найти. По стечению обстоятельств беседа совпосла с госсекретарем тоже состоялась в 21.30, в то же время что и в Москве. И еще одно совпадение, на этот раз судеб послов — германского в Москве и советского в Берлине. Оба будут казнены по решению своих правительств. Шуленбург — раньше, в связи с неудавшейся попыткой покушения военных на Гитлера. Деканозов — в 1953 году, вместе с Берией. И тоже якобы за попытку захватить власть.

Деканозов доложил о ходе беседы: Вайцзеккер заявил — он передаст содержание «устной ноты» правительству. Что касается претензии советской стороны о нарушениях ее воздушного пространства немецкими самолетами, то ему сообщали о массовых нарушениях границы советскими, а не немецкими самолетами. Так что у германского, а вовсе не у советского правительства есть причина выражать недовольство.

Такие вот события предшествовали звонку Шуленбурга на дачу Молотова. А если учесть военные приготовления, которые тоже обсуждались на Политбюро 21 июня, то станет ясно, почему Молотов сразу понял, какой меморандум Гитлера намеревается вручить германский посол, всего четыре часа назад уехавший из Кремля после зондажной беседы. По пустякам среди ночи государственных мужей с постели не поднимают.

А теперь — о второй неувязке. Кто кому звонил: Жуков Сталину или наоборот? Здесь загадка позаковыристее.

Вообразим такую ситуацию. Сидят генерал-майор — командир дивизии и полковник — его начальник штаба. В дивизии ЧП. Надо докладывать командующему армией, который в звании генерал-лейтенанта. Кто должен снимать трубку? Правильно: старший по званию и должности. Армейские уставы, регламентирующие взаимоотношения военнослужащих, строги и однозначны. И вот командир дивизии приказывает начальнику штаба: давай, докладывай вышестоящему командиру ты!

Так не бывает, возразят знатоки военной субординации. Полковник возьмется за телефон только в одном случае: если он в данный момент является старшим начальником. Из мемуаров Жукова следует, что Сталину о начале войны сообщил он, генерал армии и начальник Генштаба, а рядом безучастно сидел Тимошенко, Маршал Советского Союза и нарком обороны.

Запамятовал Георгий Константинович? Не было у кого переуточнить? Тимошенко скончался в 1970 году, а первое издание «Воспоминаний и размышлений» вышло четыре года спустя. Других очевидцев не было…

Мнения военных экспертов, консультировавших этот эпизод, разделились. Вот наиболее характерные суждения:

— забывчивость, несовершенство человеческой памяти. (В качестве аналога приводилось свидетельство маршала, а тогда полковника Гречко, которого взял с собой Тимошенко, назначенный 30 июня 1941 года командующим Западным фронтом. На письменный запрос писателя Стаднюка, каким видом транспорта добирались из Москвы до Смоленска, маршал ответил: поездом. А ознакомившись с рукописью «Войны», вычеркнул весь салон-вагонный антураж и на полях написал: «В Смоленск летели на самолете «ЛИ-2» в сопровождении четырех истребителей». Когда книга вышла из печати уже с авиационным антуражем, откликнулся адъютант Тимошенко: «Мы не летели самолетом, а ехали машинами». И привел картины дорожного антуража — чаепитие в деревенском доме, беседу со стариками;

— звонков было два: Жуков позвонил Сталину на дачу, но тот был уже в Кремле. О звонке начальника Генштаба дежурный охраны доложил в Кремль, и Сталин сразу же перезвонил, не сказав, где он. У Жукова из-за экстраординарности обстановки два звонка слились в один;

— звонок был один: дежурный генерал охраны переключил абонента на кремлевский телефон Сталина, и Жуков разговаривал с вождем, полагая, что тот на даче.

Последняя версия показалась заманчивой и вполне вероятной, если, конечно, технические возможности тогдашней связи позволяли производить подобное переключение. И что бы вы думали? Оказывается, в те времена существовало ГУСС — Главное управление специальной службы, которое не смог подчинить себе даже всесильный Берия. Закрытая связь, обеспечивавшая объекты особой государственной важности, была «приписана» к ЦК ВКП(б) и находилась под личным контролем Сталина. О ее существовании и возможностях не знал даже начальник Генштаба!

«Товарищ Сталин, покиньте кабинет!»

Когда Молотов, вернувшись со встречи с Шуленбургом, сказал собравшимся у Сталина членам Политбюро, что это война, и в кабинете повисла гнетущая тишина, встал вопрос, в какой форме сообщить о случившемся народу. Сталинские соратники, естественно, повернулись к своему предводителю, ожидая, что именно ему следует взять на себя эту миссию.

Однако, вопреки ожиданиям, Сталин решительно отказался, перепоручив Молотову, который выступил по радио в 12 часов дня.

В исторической литературе бытуют две точки зрения, объясняющие причину отказа Сталина выступить с обращением к нации в связи с нападением Германии. С конца пятидесятых до середины семидесятых годов преобладала точка зрения, отражавшая заказ верхов. Ближайшие сподвижники правившего тогда Хрущева — политики и генералы — представляли дело так, будто Сталин настолько испугался и впал в прострацию, что потерял всякую дееспособность.

— Он не знал, что сказать народу, ведь воспитывали народ в духе того, что войны не будет, а если и начнется война, то враг будет разбит на его же территории и так далее, а теперь надо признавать, что в первые часы войны терпим поражение, — рассказывал А. И. Микоян.

С середины семидесятых годов, особенно в канун 30-летия Победы и после, обвинения Сталина в трусости начали утихать. Исчез с политической арены Хрущев, произошла очередная перетряска в кремлевских сферах, и первые дни войны начали преподносить несколько в иных красках. Сменилась брежневская эпоха, отдалился во времени день 22 июня, и вот уже историки нового поколения пытаются преодолеть грубость хрущевских нападок и слащавость брежневских лубков.

— Вопрос об обращении к народу решался ранним утром, когда еще никто в Москве не знал, что мы «в первые часы войны терпим поражение», — говорил Д. Волкогонов, комментируя микояновское объяснение. — О войне, ее угрозе народу часто говорили. Готовились к ней. Но пришла она все равно неожиданно. Сталину было во многом неясно, как развиваются события на границе. Вероятнее всего, он ничего не хотел говорить народу, не уяснив себе ситуации. Сталин никогда до этого, во всяком случае в 30-е годы, не делал крупных шагов, не будучи уверенным в том, как они скажутся на его положении. Он всегда исключал риск, который мог бы поколебать его авторитет, авторитет вождя.

По мнению этого крупного знатока природы сталинизма и автора первой отечественной политической биографии Сталина, утром 22 июня вождь был в тревоге, даже в смятении, но его не покидала внутренняя уверенность в том, что через две-три недели он накажет Гитлера за вероломство и вот тогда «явится» народу. Парализующий шок, мол, поразит Сталина лишь через четыре-пять дней, когда он наконец убедится, что нашествие несет смертельную угрозу не только Отечеству, но и ему, «мудрому и непобедимому вождю».

По мнению известного английского историка Алана Буллока, написавшего капитальный двухтомный труд «Гитлер и Сталин», продающийся сейчас в Москве на книжных развалах, угроза исходила не только от армий вермахта, победно приближавшихся к Москве, но и от своего окружения. Всемогущий вождь после 22 июня исчез из Кремля. Никто — ни члены Политбюро, ни нарком обороны, ни Генштаб — не знали, где Сталин, почему он молчит в такое время. А. Буллок приводит слова самого Сталина, произнесенные на победном обеде 24 мая 1945 года, в которых, по мнению этого историка, сквозил страх, что его могли тогда свергнуть: «Народ мог бы сказать правительству: «Ты не оправдало наших ожиданий. Уходи. Мы найдем новое правительство, и оно заключит мир с Германией».

Есть ли хоть какие-либо свидетельства того, что Политбюро намеревалось предотвратить четырехлетнюю взаимоистребительную войну двух народов путем смещения Сталина в страшные июньские дни сорок первого? При всей неожиданности этого вопроса давайте вспомним заговор военных против Гитлера в 1944 году — они пошли на отчаянный шаг, видя неизбежную катастрофу и спасая нацию. По некоторым данным, наши военные тоже чуть ли не отважились на нечто подобное — в ночь на 30 июня 1941 года.

Вернемся, однако, к гражданским. Когда встревоженные долгим молчанием Сталина члены Политбюро приехали к нему на дачу в Кунцево, ему показалось, что они прибыли неспроста и сейчас его арестуют. Во всяком случае, такое впечатление сложилось из-за его странного поведения. Микоян, который присутствовал при этом, вспоминал позже:

— Мы нашли его в маленькой столовой, сидящим в кресле. Он поднял голову и спросил: «Зачем вы приехали?». У него было странное выражение лица, да и вопрос прозвучал довольно странно. В конце концов он мог бы позвать нас…

Когда же вместо ожидаемого ареста Молотов предложил ему создать Государственный Комитет Обороны со Сталиным в качестве председателя, он был очень удивлен, но не возразил и сказал: «Хорошо».

О неделе, проведенной Сталиным на Кунцевской даче в полнейшей отключке, пишут многие военачальники, министры, партийные функционеры. Однако немало и тех, кто видел вождя в то время и утверждают: да, он сильно переживал, даже изменился внешне, но о панике или о страхе не может быть и речи. О его работоспособности, собранности и энергии свидетельствуют записи в журнале, который вели сотрудники приемной, регистрировавшие принятых им лиц. 22 июня, в первый день войны, — 29 встреч, 23 июня — 21, 24-го — 20, 25-го — 29, 26-го — 28, 27-го — 30, 28-го — 21 встреча. Журнал бесстрастно фиксировал фамилии лиц, прошедших в кремлевский кабинет Сталина — того же Микояна, Вознесенского, главы Коминтерна Георгия Димитрова, маршалов, министров, идеологов. Указывается время каждой аудиенции — до 12, а то и до 1.30 ночи. Журнал, правда, рассекречен совсем недавно…

И все же был момент, когда Сталин, похоже, потерял самообладание и допустил первый срыв, который мог дорого ему обойтись. Тут пасуют даже самые ярые защитники вождя из числа неосталинистов, вынужденные признать, что Иосиф Виссарионович дал маху. В свою очередь, ярые антисталинисты не преминули в очередной раз пнуть Берию, который уберег диктатора от гнева военных, приведя в боевую готовность войска госбезопасности, что и сорвало замысел по устранению Сталина.

Момент был как раз самый подходящий для смещения. Вечером 29 июня Сталину стало известно — из ведомства Берии! — о том, что Минск давно в руках у немцев, что они хозяйничают в белорусской столице уже второй день. Страшное сообщение привело его в шоковое состояние: танковые клинья вермахта дугой сомкнулись за Минском, сжав в железном кольце основную массу войск Западного фронта. Путь на Москву был открыт!

Вождя охватило бешенство. Это же гигантская катастрофа. Почему молчат Тимошенко с Жуковым? Почему вовремя не доложили? Не знают обстановки? Скрывают? Обманывают? Увы, и среди самой верхушки генералитета главенствовало золотое правило трех «у» — угадать, угодить, уцелеть.

Ярости Сталина не было границ. Наркомат обороны и Генштаб по-прежнему не давали о себе знать. Аппараты прямой связи с Тимошенко и Жуковым молчали. Решение созрело неожиданно:

— Если они не докладывают, едем к ним сами. За докладом.

Через полчаса «паккард» со Сталиным и лимузины с Молотовым, Берией и другими членами Политбюро в сопровождении машин охраны внезапно въехали во двор наркомата обороны на улице Фрунзе.

Со слов писателя Ивана Стаднюка, которому Молотов рассказал подробности этого визита, снятые контролирующими органами из книги «Война», это был самый опасный момент во взаимоотношениях верховной государственной власти с одной стороны, и высшим командованием Вооруженных Сил СССР с другой:

— Из рассказов Вячеслава Михайловича я понял, что обнажилась грань, за которой мог последовать взрыв с самыми тяжкими последствиями, — признавался автору этой книги Иван Фотиевич в 1991 году. — Ссора вспыхнула тяжелейшая, с матерщиной и угрозами. Сталин материл Тимошенко, Жукова и Ватутина, обзывал их бездарями, ничтожествами, ротными писаришками, портяночниками. Нервное перенапряжение сказалось и на военных. Тимошенко с Жуковым тоже наговорили сгоряча немало оскорбительного в адрес вождя. Кончилось тем, что побелевший Жуков послал Сталина по матушке и потребовал немедленно покинуть кабинет и не мешать им изучать обстановку и принимать решения. Изумленный наглостью военных, Берия пытался вступиться за хозяина, но Сталин, ни с кем не попрощавшись, направился к выходу.

Молотов рассказал Стаднюку потрясающие подробности! Когда нежданные визитеры спускались во внутренний двор наркомата обороны, где дожидались машины, Берия что-то возбужденно доказывал Сталину, зловеще поблескивая стеклами пенсне. По долетавшим обрывкам фраз Молотову показалось, что глава грозного ведомства предупреждал о возможности этой ночью военного переворота. Сталин выслушал, не проронив ни слова, а потом, не заезжая в Кремль, поехал на Кунцевскую дачу.

Машина Берии свернула на Лубянку. Это означало, что ее хозяин проведет на службе всю ночь, а его люди, расставленные в разных местах, будут докладывать ему о каждом подозрительном движении в городе.

Последствия

Ранним утром 30 июня 1941 года Сталин приехал в Кремль с принятым решением: вся власть в стране переходит Государственному Комитету Обороны во главе с ним, Сталиным.

Нарком обороны Тимошенко в тот же день был удален из Москвы и направлен в Смоленск — командующим Западным фронтом. Первый заместитель начальника Генштаба генерал-лейтенант Ватутин назначался начальником штаба Северо-Западного фронта.

Из тройки высокопоставленных военных, участвовавших во вчерашней крупной ссоре, в Москве оставался пока — на недолгое время — начальник Генштаба Жуков, с которого Берия не спускал глаз. Вскоре и Жуков тоже оставит Москву и направится навстречу своей неувядаемой славе.

Такие вот последствия имел скандальный инцидент в здании наркомата обороны поздним вечером 29 июня 1941 года.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.