Не твари дрожащие

Не твари дрожащие

Заветной мечтой казаков, в первую очередь, «зимовых», почти поголовно входивших в реестр, была мечта о некоем «почетном месте» в королевстве, о тех же привилегиях и правах, которые имела шляхта. На социальное неудовлетворение накладывались и обиды, так сказать, идеологические. Если на протяжении всего 16 века (о 15-м и говорить не приходится) Польша, а тем более ВКЛ, были государствами едва ли не образцовой веротерпимости, то к концу столетия ситуация изменилась полностью. Польшей, как «жемчужиной папской короны» вплотную занялись иезуиты. Протестанты были разгромлены, страна стала одним из оплотов Контрреформации. Сокрушив «еретиков», репрессии не обошли стороной и «схизматиков»; православная церковь была лишена всех прав, не говоря уж о привилегиях, и фактически ушла в полу-подполье. За православие разве что не жгли, но и только. А когда казаки, не без оснований считавшие себя обязанными заступаться за православие, откуда бы ни исходила угроза, пытались воспротивиться, внимания на их протесты никто не обращал.

В итоге, не сумев добиться своего по-хорошему, «лыцари» взялись за сабли. Первый блин, впрочем, оказался комом: мятеж запорожцев во главе с Криштофом Косинским, был относительно легко подавлен войсками князя Острожского при активной помощи реестровых. В подавлении отличился сотник «княжеских» казаков Северин Наливайко, вскоре сам учинивший куда более крупную бузу. Начавшись, видимо, по инерции (Наливайко после упразднения Косинского полтора года резвился в Молдове, и его хлопцы, скорее всего, просто не сразу сообразили, что уже дома), бунт оказался запалом к настоящей войне. Подстрекаемое православным клиром (его, впрочем, можно понять), население принялось жечь имения и резать католиков. А заодно и нехристей. К событиям подключились запорожцы, почуявшие поживу, затем реестровые, уловившие возможность политического демарша; в итоге ситуацию пришлось разруливать аж коронному гетману Станиславу Жолкевскому, хоть и с трудом, но вытеснившему мятежников на левый берег и там взявшему в «мешок». После чего мятежники сперва передрались между собой (реестровые хотели мириться, запорожцы боялись), а затем выдали Наливайко на расправу, что, впрочем, не спасло от расправы их самих. Короче, в Речи Посполитой разгоралась гражданская война. Но — повезло. Кризис в соседней России дал Варшаве пространство для маневра. Сбросив самые буйные элементы на поиски удачи в соседнюю страну (как сделал это совсем недавно Чарльз Тейлор в Либерии) «добровольцами», она затем «подписала» остальных послужить королевскому делу в богатой и слабой стране. Чем «лыцари» и занялись поголовно, не особо мороча себе голову такими мелочами, как православное братство.

Несколько следующих лет Польша, нуждаясь в казаках, в целом не мешала им жить по понятиям. На Днепре появился вменяемый лидер Петр Конашевич ака Сагайдачный, попытавшийся превратить отморозков в нечто удобоваримое, в перспективе, видимо, даже на некое военно-политическое сословие с внятно формулируемыми задачами. Он отрубил головы особо буйным запорожцам, чем сильно удивил остальных, весьма его в итоге зауважавших, впервые подчинил Сечь власти реестрового гетмана, сотрудничал с мещанством и духовенством, добился восстановления Киевской митрополии, — при этом (видимо, надеясь на разумный компромисс) оставаясь лояльным подданным польской короны. В 1618-м он жег единоверную Москву под знаменами королевича Владислава, в 1621-м совместно с поляками остановил под Хотином турок, выговорив за это увеличение реестра вдвое (до 8 тысяч). Однако после Хотинской битвы реестр — под благовидным предлогом — был вновь урезан. Это привело Сагайдачного к инфаркту, а казаков в бешенство. В 1625-м дело дошло до открытого столкновения у Курукового озера, после чего Варшава пошла на уступки реестровым (амнистия + увеличение реестра до 6000), но, естественно, категорически отказалась от уступок всем прочим. А привилегий и, главное, жалованья хотелось всем. В итоге возник странный тяни-толкай по имени «королевское нереестровое войско запорожское», учинивший в 1630-м очередной мятеж. При участии, как и во времена Наливайки, самые широкие слоев населения, недовольных ростом панских претензий. Не имея достаточно сил (только-только завершилась война со шведами и началась война с Россией), польское правительство вновь пошло на компромисс. Реестр увеличили до 8000, как при Сагайдачном, а в 1632-м на сейме в Варшаве официально признали православную церковь, утвердив митрополитом Петра Могилу, иерарха толкового, но верного Польше не менее, чем православию (он был представителем молдовской линии уже упоминавшегося выше рода Мовилэ). Однако далее лежала красная черта. Ни о каких политических правах, тем более ни о каком допущении в сейм или хотя бы признании казачества особым военным сословием Варшава ни говорить, ни даже слышать не желала.

Между тем, вопрос стоял намного жестче, нежели за 30 лет до того. Если Косинский и Наливайко хотели только жалованья, послаблений в религиозных вопросах и чтобы их уважали, то в первой трети 17 века речь шла уже о самом главном — о земле. Право владеть землей в польской державе принадлежало магнатам и шляхте, естественно, католикам. Православные, даже очень зажиточные и заслуженные, такого права, естественно, не имели, а обрести его могли только приняв католичество, что в те религиозные времена устраивало не всех. Однако — по факту — землями на берегах Днепра они владели, и отлично понимали, что теперь, когда (согласно Люблинской унии) Киевское княжество отошло Польше, миграция польской шляхты на periferia (фактически мирный крестовый поход за торжество «истинной веры») чревата конфискацией земель у туземцев. А понимая, пытались получить от государства гарантии. Обоснование было довольно логично: оружие, типа, тоже носим, и воюем не реже, кабы не чаще, так почему?!

Что интересно, на самом высшем уровне претензии эти даже готовы были удовлетворить. В конце концов, требовали «зимовые» ровно того, чем обладали и что защищали. Кроме того — главное! — пойдя навстречу, корона получала бы хоть и не слишком качественное, но дешевое войско, опираясь на которое (теоретически) могла бы противостоять магнатам, понемногу лишающих королей власти. Однако именно по этой причине все шевеления монархов Ваза (и Сигизмунда, относившегося к казакам спокойно, и Владислава, открыто им симпатизировавшего) в этом направлении немедленно блокировались. Магнаты вовсе не собирались «законно» уступать «зимовым» свои земли, которыми те фактически владели, но без документов. Мелкая же шляхта, мечтавшая получить поместья на periferia на правах магнатских вассалов, заранее ненавидела конкурентов-«схизматиков». Так что, не говоря уж об «уравнении в правах», вопрос о чем ни разу не ставился на рассмотрение, даже расширения реестра, обещанного под Москвой лично Владиславом, королю добиться не удалось, и многим «нереестровым» пришлось вновь становится крепостными, а на Днепре польское правительство построило для контроля крепость Кодак. Её, правда, разрушили сами же реестровые (откупившись затем головой лидера, Ивана Сулимы), но сломать тенденцию непросто. Даже огромное восстание 1637-1638 годов окончилось пшиком: Речь Посполита поднапряглась, и повстанцы были не просто разбиты, но в полном смысле размазаны по земле, а Варшава продиктовала совершенно убойные условия мира. Реестр сократили до 6000, все признаки самоуправления ликвидировали, а командование стало прерогативой польских шляхтичей. Репрессии были настолько массовыми и жесткими (впрочем, не более жесткими, чем поведение инсургентов), что в крае наступил период мира и покоя, названный позже «Золотым десятилетием». Но так продолжалось лишь десять лет…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.