ОПГ

ОПГ

29 августа, 11:41

Хорошо дружить с людьми, пишущими хорошие книжки, которые можно с чистой совестью и с удовольствием рекомендовать.

А уж когда получается, что они вышли в издательстве, которым руководит опять-таки «свой человек», получается чистая мафия.

Издательницу Варвару Горностаеву я знаю, можно сказать, с ее раннего детства. Когда-то вел детективную серию «Лекарство от скуки» в ее прежнем издательстве «Иностранка», а теперь она возглавляет издательство «Corpus» и издает моих друзей-приятелей. В общем, рука руку моет.

Вот вам три фрагмента, в которых люди одного поколения пишут про свое детство. По-моему, замечательно. А впрочем дегустируйте сами.

1. Мой старинный сотоварищ поэт Сергей Гандлевский выпустил третью в своей жизни повесть. На мой вкус, лучшую из всех (хотя я и прежние люблю).

…Советское детство рано научало дипломатии. Была семья со своим словарем, укладом и интересами. Довольно скоро ты овладевал азами двойного сознания: одна и та же тема или деятель истории (Ленин, к примеру) могли совершенно по-разному оцениваться в домашних стенах и в школе, но в школе полагалось держать язык за зубами. Но это еще не все. Был двор, куда всех детей ежедневно отправляли гулять. Но прогулки были далеко не пасторальными: случались жестокие избиения, истязание бездомных животных было в порядке вещей и, разумеется, в ходу были самые барачные представления об интимной жизни. Весь дворовый опыт следовало держать при себе под родительским кровом, прикидываться наивнее, чем ты являлся в действительности. Царило раздолье для душевной неразберихи: благородный до выспренности круг домашнего чтения и «Мальчик из Уржума» на уроке; дворовый переросток Шурик, с комментариями мастурбирующий напоказ перед мелюзгой; приправленные политической крамолой семейные разговоры, плохо стыкующиеся с мажорной гражданственностью школы; показательная казнь кошки и проч. Было от чего уму зайти за разум, и остается только дивиться прочности детской психики. Хотя совсем без фобий не обошлось: шпана и кошки — по сей день постоянные действующие лица моих кошмарных сновидений. Интересно, отдавали себе отчет наши родители, участниками какой заочной педагогической баталии они являлись, подозревали ли об истинном раскладе сил?

Было еще одно привходящее обстоятельство моего детства — постоянные головные боли, почти вошедшие в привычку. Вдобавок лет с девяти до четырнадцати у меня случилось несколько припадков с потерей сознания и судорогами. Светила медицины, к которым мама водила меня, объяснили мой недуг родовой травмой. В итоге я был освобожден от прививок, уроков физкультуры и получил дополнительный свободный день и мешок пилюль. Этой своей неочевидной хворью я попользовался сполна. Я не опускался до примитивной симуляции — я мастерски изображал сборы в школу на последнем пределе сил и терпеливо добивался, чтобы решение о пропуске занятий исходило от отца с матерью. Лишь покуражившись вволю, я сдавался на милость победителей, мама инструктировала меня насчет обеда — какую кастрюлю подогревать и на каком огне, и встревоженные родители уходили на службу. Мне кажется, что именно в один из таких срежессированных прогулов я испытал первый приступ отроческой графомании.

Вообще-то в семье я не был белой вороной: стихоплетством, особенно на случай, баловались все Гандлевские — дед и брат его, отец и мой дядя. Вот, например, славный детский опус моего отца:

Ходили на каточки мы,

Катались на коньках.

Гонялись за девочками

В оранжевых портках.

Долгие годы я считал неверное ударение в третьей строке поэтической вольностью, пока не напоролся на такое же у Державина.

Первым моим сочинением была поэма о любви. Она так и называлась «Поэма о любви». Причина для написания была самая уважительная: красивая строгая девочка, которая мне нравилась, перевелась в другую школу. Но в эту историю я подмешал всяких красот из книжек: зловещего соперника, дуэль, внезапную смерть возлюбленной по истечении десятилетий, да и собственную впридачу — в двух последних строках поэмы:

Мгновение! И дрожь в ногах!

И я безжизненный упал!

То, что смерть автора описывалась от первого лица, меня не смутило….

2. Мой еще более доисторический товарищ поэт Лев Рубинштейн (с ним я познакомился в легендарные времена, когда поэтов ходили слушать на «квартирники», принося с собой добытую в очередях водку и закусывая ее, например, бутербродами с шпротным паштетом или пастой «Океан») выпустил сборник коротких эссе. Я их читал по мере опубликования в сети, а тут прочел еще раз, все вместе. Получилась книга не про то, про что написан каждый из этих маленьких текстов, а про…

Нет, не буду навязывать свою интерпретацию.

В конце концов

Конец света, говорите? Ну-ну. Даже интересно. Не знаю, кто как, но я еще ни разу не видел…

Иногда к нам приходят откровения, многозначительные метафоры и прочие свидетельства нашей самопровозглашенной гениальности, и сильный, хотя и недолговечный восторг от наших открытий чудных сопоставим по интенсивности лишь с тем горьким разочарованием, которые мы испытываем, когда узнаем, что все это придумано и открыто до нас и без нас.

Я, например, в детстве придумал такую вещь. А вдруг так случилось, что я уже умер, но этого как бы не заметил? Вот как-то так внезапно умер, вроде как бабушка, которая умерла во сне. И мне лишь кажется, что я живу так же, как и жил всегда, — вот мои родители, вот мой брат, вот мои приятели, вот я иду в школу, вот я с помощью проволочной клюки гоняю по улице ржавый обруч от бочки, вот качусь я в санках по горе крутой. А на самом-то деле меня нет, а где-то там, в уже не доступном для меня мире, плачут-убиваются мои родные. А Сашка Смирнов, давясь слезами, говорит: “Да, зря я все-таки отказался менять мою канадскую марку с Ниагарским водопадом на его таиландскую со слоном. Может быть, если бы я согласился, он бы не умер и мы вместе поехали бы в воскресенье на Главпочтамт, где какие-то хмыри обещали нам недорого (всего за семьдесят копеек новыми) продать две серии по четыре марки каждая — бельгийскую с ихними королями и Новую Зеландию с местными птицами. Эх!”

Уже будучи взрослым, я узнал, что подобные озарения навещали очень многих из моих сверстников.

Такая же точно ерунда случилась с моей более поздней, а потому и более масштабной гипотезой относительно того, что пресловутый конец света, о котором так долго говорили религиозные работники всех времен и народов, уже давно наступил, да только мы все его не заметили. И живем себе как ни в чем не бывало уже, так сказать, после всего. Но и это оказалось вполне расхожей штукой. А уже совсем потом появился термин “постмодерн”, который примерно про это самое и есть. А уж про “конец истории” и говорить нечего.

Теперь вот опять что-то про конец света. Все, конечно же, как умеют шутят на эту тему. И подчас не без нервозной натужности. Ну, типа, а хрен его знает? А потому вдруг посреди потока макабрического остроумия то один, то другой невпопад вспоминает, что надо бы наконец-то забрать из химчистки дубленку, что хорошо бы не забыть завтра заплатить за телефон и что сын-балбес все никак не может исправить двойку по русскому. Хотя какая там дубленка, какой телефон, какая двойка?

Но всякого остроумия много. Когда-то мой друг и замечательный поэт Виктор Коваль сочинил такую памятку-плакат: “Отправляясь на тот свет, не забудьте выключить этот”. Это как раз про то самое, про “заплатить за телефон”.

Другой остроумный человек заметил, что Россия — страна, как известно, самая самобытная в мире — грядущий конец света встретит дважды: один раз вместе со всем миром, а чуть погодя, через тринадцать дней, мы будем иметь счастливую возможность отметить еще и Старый Конец света. Это, согласитесь, внушает некоторый оптимизм.

Конец света для людей религиозных категория вполне понятная. Это инвентаризация всего наличного состава людских душ и последующая их сортировка по тем или иным отсекам Вечности. Для человека секулярного это хороший повод подстегнуть собственное воображение. Конец света? Какого? Этого? А другой будет? А какой он будет? Лучше? Хуже?

“Скучно на этом свете, господа!” — горько воскликнул однажды великий Гоголь. А на каком весело?

Или вот только что мимо меня прошла средних лет, усталая и озабоченная дама, нервно говорившая в телефон: “Ты не можешь себе представить этот кошмар! Сначала одно, потом другое. Все им не так, все им не нравится. Никакие нервы не выдержат! Ты знаешь, я просто сама не знаю, на каком я свете живу!”

Она, видите ли, не знает. А кто знает, в конце-то концов?

3. А еще написал свою первую книгу Михаил Черейский, мой постоянный помощник в работе: и швец, и жнец, и на дуде игрец. Он консультирует меня по историческим реалиям, потому что обладает поистине брокгаузовско-википедиевскими познаниями в области чинов, орденов и мундиров; находит иллюстрации для бумажных и электронных книг; подыскивал он и изоматериалы для этого блога, пока я сам не научился рыскать по ресурсам.

Это книга, которую мог бы написать каждый из нас — про детство. Но на свете найдется очень мало людей, которые обладали бы такой феноменальной памятью на мелочи, в которых, как всем известно, таится дьявол (а, как известно не всем, еще и Бог).

…После Читы опять ехали целый день вдоль речки, ее название я запомнил то ли с этого первого, то ли с последующих транссибирских путешествий, — Шилка. Вечером стали укладываться, проводник разнес чай и говорит: "Вы очень-то не рассыпайтесь, все равно ночью всех разбудят". Как, почему? А вот увидите. И в самом деле среди ночи вдруг ожило радио и торжественным голосом проговорило: "Товарищи пассажиры курьерского поезда номер четыре Москва — Владивосток! Через десять минут наш поезд проследует мимо величественного бюста великого вождя советского народа и трудящихся всех стран товарища Иосифа Виссарионовича Сталина. Бюст будет виден с правой стороны по ходу поезда". И заиграли песню "О Сталине мудром, родном и любимом, прекрасную песню слагает народ". Потом снова объявление: через пять минут будет бюст. Народ в вагоне проснулся, повыходил в коридор, но проводник стал всех загонять в купе, из которых окна смотрели как раз на правую сторону. И вот поезд пошел медленнее, опять заиграли про родного и любимого, и все закричали: "Вот, вот бюст!" Бюст оказался в самом деле величественный — высеченный высоко в скале, ростом с дом, весь белый в свете прожекторов. Виден он был с минуту, а потом паровоз дал длинный гудок, мы поехали быстрее и снова уснули.

Бюст взорвали в 1956 году. По слухам, взрывал один из зэков, вырубавших его в тридцатые годы. Об этом написана повесть «Барельеф на скале» А. Алдан-Семенова, тоже бывшего зэка.

Меня могут спросить: а чего это вы так покорно слушались этого проводника, будившего пассажиров ради какого-то дурацкого бюста? Людям, не жившим в то время, трудно себе представить постоянный, в жилы въевшийся страх, служивший фоном для всех остальных событий жизни, от больших до мельчайших. Например: о существовании туалетной бумаги в то время советскому человеку известно не было, пользовались газетами. В каждой семье приятная обязанность рвать газетные листы на удобные для употребления куски лежала на детях. Но ее доверяли только школьникам — или грамотным дошкольникам вроде меня. Потому что перед изорванием газеты нужно было проверить, не напечатан ли в ней портрет какого-нибудь вождя, и прочитать каждую статью — вдруг в ней упоминаются имена Ленина и Сталина. Такой лист откладывался в сторону, и даже мусор заворачивать в него было нельзя. Ведь на каждой доставленной по подписке газете был написан номер квартиры, по которому в случае чего легко было найти осквернителей.

Газет без Ленина и Сталина не было вообще. Но, по счастью, не на каждой странице были их портреты, и попадались значительные куски, где их имена прямо не упоминались. Я, будучи облечен сей важной миссией, быстро надумал вырезать ножницами передовую статью и разные высокоидейные материалы и бережно откладывать их в сторону, а уже оставшуюся газетную бумагу смело кромсать на аккуратные квадраты. Между прочим, очень развивающее упражнение…

В общем, read and enjoy.

Из комментариев к посту:

amakh

Что-то у Вас товарищи уж больно "похожи" один на другого. Не замечали?

paganinisetter

Рубинштейн и Черейский (47 и 46 г.р.) — ровесники моих родителей, Гандлевский на 4–5 лет младше.

Рассказов в такой эстетике, на те же темы я слышала море, мой отец был рассказчик от бога, если он начинал говорить, любая компания слушала часами. Но он не записал, а они записали.

В итоге прав тот, кто записал.

Остается сказать им спасибо.

vl2011

Удовольствие получаешь, читая воспоминания моих современников: а помнишь, Алеша…

Тотчас же вспоминаешь: а ведь среди нас, Благородного Собрания, есть человек, кому как никому нужна бы помощь и ГШ, и Варвары Горностаевой. Я говорю о Илье Сташевском, нашем ошельмованном современнике, вынужденном благодаря крепкому российскому правосудию скрываться теперь в дружественной Чехии, потерявшему всё: семью, Родину, работу — ВСЁ!

Илья написал книгу о своих злоключениях, которую напечатали чехи, но НЕ НАПЕЧАТАЛИ русские. Он среди нас под именем lakaraju.

Помогите ему, госпожа Горностаева, пожалуйста.

oks_umoronchik

ответная "подача мяча" от С.Гандлевского — ГШЧ:

"Пожалуй, из прочитанных мною за последнее время авторов Борис Акунин уступает в известности лишь Тургеневу,

Акунин/Чхартишвили сознательно жертвует чистотой жанра и половиной занимательности, скрестив вымысел из времен революции и Гражданской войны с нравственным трактатом о человеческом достоинстве, — своей заветной темой.

Обе составные части «Аристономии» отличают добротность и нравственная доброкачественность, присущие мэтру современного масскульта."

А мне фото Рубинштейна с последних московских мероприятий очень понравились — смотрит человек вдаль умными усталыми глазами и что-то такое там видит важное и грустное…непреклонный такой взгляд

Вот они, голубчики, рядом:

У Григоря Шалвовича на зонтике ткань от спицы оторвалась…

chereisky

Значица так: акунинская малява, поставленная здеся на толковище, конкретно достала меня на словенской малине Grand Hotel Rogashka. Тут у нас сплошь ванны-шманны, на обед вместо водяры одна минералка и никаких условий для интеллигентного базара. Так что прошу братву не обижаться, вот как откинусь отседова на волю — всё всем обскажу чисто по-пацански.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.