После пленума и до него

После пленума и до него

Я подробно изучил стенограмму октябрьского Пленума ЦК КПСС. Обдумывал и взвешивал каждое выступление, оценивал отношение к Жукову каждого выступающего не только с точки зрения обязательной поддержки желания Первого секретаря (а оно, конечно же, всем было понятно), но и с учетом фактора времени — все это говорилось после XX съезда, который якобы восстанавливал в партии, в стране ленинские нормы принципиальности, правдивости и честности. И каждый из выступающих, если он того захотел бы, мог высказать свое мнение насчет Жукова, даже если оно не совпадало с официальным. Но никто — ни один из выступивших на Пленуме — не поддержал, не защитил маршала! Что это? Трусость? Опасение попасть в число его единомышленников? А может быть, мстительность, ведь каждый из ораторов сам приводил примеры того, как терпел несправедливость и оскорбления со стороны Жукова.

Мы здесь оказались перед очень трудной и ответственной дилеммой: нам надо решать — или все крупнейшие военачальники, обвинявшие Жукова, были нечестные, непорядочные люди, или они говорили правду, и Жуков действительно виноват. Давняя мудрая военная поговорка гласит: «Не может быть такое, когда весь строй идет не в ногу, а кто—то один в ногу». И еще такая ирония: «Все самое плохое скажут о вас друзья».

Значит, Жукова развенчали, осудили и отстранили от должности министра обороны правильно?

Вот на этот прямой вопрос, мне кажется, нельзя отвечать однозначно положительно. И вот почему. Надо вспомнить, в чем Хрущев обвинял Жукова и в чем военачальники поддерживали эти обвинения. Нет, они, конечно же, не были людьми непорядочными, они говорили честно, и Жуков был виноват в том, в чем его они обвиняли: грубость, несправедливость, порой чрезмерная требовательность, унижение и даже оскорбление некоторых старших офицеров и генералов (подчеркиваю — не рядовых и не сержантов).

И сам Жуков в заключительном слове признал это. Что же, и он кривил душой? Юлил, хотел сбить накал обвинений? Нет, не из того теста был создан Георгий Константинович! Он не стал бы унижаться не только перед угрозой лишения звания и наград, но даже если бы его поставили к стенке, и под наведенными на него расстрельными пистолетами он резал бы в лицо обвинителям правду—матку! Но в тот день он понял и осознал, что боевые соратники делают в его адрес справедливые обвинения. И он признал их и честно обещал исправить допущенные ошибки.

Но Жуков не признал, и никто из боевых товарищей его не обвинял в намерении захватить власть.

Напомню, как Хрущев особенно нажимал на это обвинение:

«Относительно школы диверсантов… Об организации этой школы знали только Жуков и Штеменко… (Тому, что Хрущев лгал, приведу доказательства ниже. — В. К.). …Думаю, что не случайно Жуков опять возвратил Штеменко в разведывательное управление. Очевидно, Штеменко нужен был ему для темных дел… Неизвестно, зачем было собирать этих диверсантов без ведома ЦК. Разве это мыслимое дело? И это делает министр обороны с его характером. Ведь у Берия тоже была диверсионная группа, и перед тем, как его арестовали, Берия вызвал группу головорезов, они были в Москве, и если бы его не разоблачили, то неизвестно, чьи головы полетели бы».

Бедный Георгий Константинович, каково было ему слушать сравнение с Берия, которого он ненавидел. Но Хрущев наветывал такое сравнение не случайно: это уже — измена Родине — статья, предусматривающая высшую меру.

Еще и еще раз я перечитывал выступления маршалов и генералов, и ни один из них не обвинял Жукова в этом преступном намерении. То, в чем они его упрекали, находится в пределах дисциплинарной провинности: грубость, оскорбления и т. д. А обвинения в стремлении к захвату власти — это уже политическое преступление, это уже то, что на будущее вычеркивает маршала из состава активно участвующих в жизни страны. И это нужно было только одному человеку — Хрущеву, потому что он видел огромный авторитет и влияние Жукова в партии и в народе. Говорят, на заседаниях Президиума ЦК многие его члены при голосовании по какому—либо принципиальному вопросу, когда не были уверены, какую поддержать точку зрения, смотрели на Жукова и голосовали так же, как и он. Это, несомненно, замечал и Хрущев. Не случайно при аресте Берии именно Жукову было поручено подойти к Берии и произнести фразу, на которую в то время никто из членов Политбюро, пожалуй, не отважился бы: «Встать, ты арестован!»

А в критические дни, когда положение Хрущева да и его жизнь висели на волоске, при сражении на Пленуме с «антипартийной группой Молотова, Маленкова, Кагановича» — этих могучих политических вождей, против которых Хрущев в то время выглядел не очень—то властным руководителем, вот тогда, понимая все это, Хрущев выпустил на трибуну первым Жукова. И он задал тон и в ходе Пленума не раз выступал и бросал реплики, к которым члены ЦК очень и очень прислушивались. Кстати, и членов ЦК по указанию Жукова тогда срочно привозили на Пленум на военных самолетах.

Может быть, именно тогда, отдыхая после Пленума и еще раз перебирая все обстоятельства и людей, которые спасли его от гибели, Хрущев где—то в глубочайшем, самом сокровенном уголке души понял и решил — Жукова надо убирать, потому что даже если не он сам, то кто—то другой, один или группа из числа его, Хрущева, недоброжелателей, может опереться на авторитетную, всеми уважаемую фигуру Жукова и сбросить его с трона.

Осуществляя свой замысел, Хрущев понимал, что обвинений в дисциплинарном плане (грубость, жесткость) недостаточно, что надо выдвигать обвинения государственной масштабности. Вот и родились: бонапартизм, захват власти, организация вооруженной силы для осуществления заговора.

Но, повторяю, никто из военных не поддержал обвинение в создании «школы диверсантов» якобы для захвата власти. И лгал Хрущев, говоря, что о создании этой школы знали только Жуков и Штеменко. Военные знали, особенно руководящее звено, о легальном и законном формировании спецчасти…

Министерство обороны и министр Жуков действовали в полном соответствии с обстановкой тех лет.

В пятидесятых годах в связи с появлением атомного оружия в армии США (а затем и у нас) стали создаваться структуры (небольшие подразделения) для ведения разведки и уничтожения ракетных установок ввиду того, что эти установки хорошо замаскированы — их обнаружить и уничтожить очень трудно. Они и в мирное, и в военное время находятся за пределами досягаемости огня артиллерии, а от авиации надежно замаскированы и прикрыты зенитными средствами. Вот и предложили военные специалисты создать и готовить подразделения разведчиков—диверсантов, из которых во время войны создавать группы для уничтожения ракетных установок.

Вот что писали об этом в американской военной печати.

В редакционной статье американского журнала «Бизнес уик» 2 марта 1957 года говорится:

«В течение последних четырех лет США ежегодно расходовали в среднем 36,3 миллиарда долларов на самые крупные в своей истории вооруженные силы мирного времени… Никогда раньше за такое короткое время не создавались столь мощные и разнообразные образцы новых видов оружия и боевой техники…».

Далее идет перечисление новшеств, в том числе «создание небольших самостоятельных частей, оснащенных атомным оружием и действующих в рассредоточенных боевых порядках». (Тогда военная мысль США еще предусматривала: «Ядерное оружие неизбежно должно быть применено в любой будущей войне»).

Но, создавая такие «небольшие части», теоретики понимали, что нечто подобное будет создано и у потенциального противника, и то, что для обнаружения и борьбы с этими небольшими, но мощными средствами атомного уничтожения нужны особые подразделения, потому что обычным войсковым частям такая задача не под силу. И вот в этой же статье извещается: «В настоящее время в американской армии создаются из добровольцев специальные парашютные части, предназначенные для заброски в тыл противника с целью разведки и диверсий».

А журнал «Юнайтед стейтс нэйвэл инститют просидинцс» в августовском номере 1956 года в статье участника боев в Корее капитана X. Д. Фредерикса говорит о том, что такие подразделения созданы и в морской пехоте, и изложены их задачи более конкретно:

«Разведывательно—диверсионные подразделения должны быть готовы выполнять следующие задачи: уничтожить установки по запуску управляемых ракетных снарядов противника, выводить из строя линии связи, разрушать шоссейные и железные дороги, мосты и аэродромы, уничтожать склады, вызвать панику гражданского населения, собирать сведения о передвижениях, дислокации и планах противника».

К тому году, когда Жукова обвинили в создании тайной школы диверсантов, в американской армии уже были не отдельные подразделения, а «Войска специального назначения», в которых было три (1, 7, 10–я) группы специального назначения. Каждая из них имела специальную технику и вооружение и 1.100 человек, в том числе 162 офицера, 570 сержантов (профессионалов своего дела), остальные — рядовые, прошедшие специальную подготовку. Зная все это и, как дальновидный военачальник, понимая необходимость создания таких частей, исходя из тенденции развития тактики и в связи с появлением атомного оружия, Жуков, обсудив вопрос с начальником разведуправления и начальником Генерального штаба, решил создать воинскую часть специального назначения в центре (ее даже не называли школой диверсантов, это по сути было что—то среднее между бригадой и дивизией). А роты спецназа (о которых говорил и Хрущев) — в каждом военном округе. Что и было осуществлено.

Я имел к этой работе некоторое отношение, и поэтому, мне кажется, здесь уместно сделать короткий исторический экскурс, который подтвердит, что обвинение Жукова в тайном создании специальной школы разведчиков—диверсантов для захвата власти является надуманным, для того чтобы расправиться с маршалом.

До того как была признана криминальной организация этой спецшколы, в Советской Армии существовали более солидные учреждения подобного рода. Например, Высшая разведывательная школа Генерального штаба. В ней готовили разведчиков высшей квалификации на двух факультетах — западном и восточном. Учеба продолжалась четыре года. Набирали в школу офицеров, имевших опыт работы в разведке. Я учился в этой школе с осени 1944 года (после ранения) до осени 1947 года. Эта школа была расформирована в связи с сокращением армии после окончания войны. На ее базе были созданы одногодичные Высшие академические курсы при Главном разведывательном управлении Генштаба (позднее и ВАК были расформированы). Сюда принимались офицеры с высшим образованием, они получали специализацию для работы в разведке. Я окончил эти курсы и некоторое время сам работал на этом ВАКе преподавателем тактики разведки, до того как был переведен в ГРУ «на практическую работу» в отдел генерала Сурина.

В круг моих обязанностей, как старшего офицера этого отдела, вместе с другими коллегами, кроме других забот, входило, комплектование, обучение, контроль за боевой подготовкой разведывательных подразделений всех сухопутных частей и соединений. Занимался я этим до 1954 года. И, как уже сообщил читателям, после окончания Литературного института уехал в Туркестанский военный округ.

В 1957 году, когда я командовал полком, который дислоцировался в 30 километрах от Ташкента, мне позвонил из штаба округа генерал—майор Черных (начальник разведуправления ТуркВО).

Как давний мой знакомый (еще по работе в ГРУ) он сказал:

— Карпов, тут прилетел из Москвы твой старый знакомый, хочет с тобой поговорить. Можешь приехать ко мне?

— А кто этот знакомый?

— Передаю трубку…

— Здравствуй, Владимир Васильевич.

Я сразу узнал его по голосу, это был мой бывший шеф заместитель начальника Главного разведывательного управления генерал—лейтенант Трусов. Тот самый Трусов, который был начальником разведки у Жукова в Берлинской операции, а позднее под руководством маршала арестовал правительство Деница. И еще читатели, наверное, помнят, мой рассказ о похоронах Сурина, где я сидел рядом с Трусовым. (И тогда еще предупредил читателей, что рассказываю об этом не случайно. Вот настало время объяснить, почему я делал ту оговорку).

— Здравствуйте, Николай Михайлович!

— Как живешь? Не скучаешь по прежней работе?

— Некогда скучать, в полку всегда много забот.

Он не любил напрасных слов, прямо сказал:

— Надо поговорить. Когда можешь приехать?

Я понимал, что дело не терпит отлагательства, поэтому сказал:

— Да вот сяду в машину и через час буду у вас.

— Ну добро, жду!

В кабинете начальника разведуправления меня встретил один генерал Трусов. Поздоровался. Объяснил:

— У Черныха какие—то неотложные дела, передал тебе привет и уехал. Поговорим с тобой вдвоем. Темнил старик — отправил сам Черныха — у разведчиков закон: лишнего знать никому не полагается.

Вот тогда Николай Михайлович объяснил мне то, что я изложил читателям выше: о создании в американской армии, а теперь и в нашей, частей специального назначения.

— Они уже созданы. Основа есть. А теперь будем их расширять и укреплять. В центре развернем дивизию, а при округах из рот создадим бригады. Ты и сам понимаешь, что нам хотелось бы подобрать в командование этой дивизией офицеров, знакомых с разведывательной работой. Ты в этом отношении — очень подходящая кандидатура — много лет у нас работал. А теперь вот побывал заместителем в офицерском училище, полком командуешь. Такое сочетание специальных знаний со строевой работой нам очень подходит. Тебе предлагается должность заместителя командира дивизии…

Он не называл это формирование «школой диверсантов», как его окрестили на Пленуме.

Трусов сделал паузу и посмотрел на меня: как я отреагирую на это предложение.

То, что он сказал, было настолько неожиданно, что я ответил не сразу.

— Подумай, Владимир Васильевич, но недолго. Послезавтра я должен вернуться в Москву (он подчеркнул) с твоим положительным ответом.

В те минуты я быстро соображал: как поступить? Служба у меня шла хорошо, работа в полку мне нравилась, офицеры и солдаты, да и командование относились ко мне с уважением. Да и литературные мои замыслы постепенно осуществлялись. Я писал и печатался.

И вот теперь мне предлагают вернуться в старую, закрытую сферу.

Все это я откровенно сказал Николаю Михайловичу. А он видно хотел заманить меня перспективой. Знал старый служака, что офицер, даже с душой писателя, не безразличен к чинам и должностям.

— Ты в заместителях недолго проходишь. Сразу тебя командиром назначить нельзя — должность генеральская, а ты полковник. По штату и заместитель в этой дивизии особого назначения тоже генерал. Вот получишь генеральское звание и передвинем тебя на командира. Сейчас наметили генерала, но мы его отправили с повышением, а ты нам больше подходишь — всю специфику этого дела знаешь отлично, во время войны много раз по тылам немцев ходил, это очень близко к тому, чем придется заниматься спецназовцам. Вот и будешь их учить.

Очень соблазнительные вещи говорил генерал. Но у меня и по строевой должности перспективы открывались хорошие, полк считался одним из лучших в округе, мне уже не намекали, а прямо говорили, что скоро буду выдвинут на должность заместителя командира дивизии. В общем, я колебался и попросил время на размышление.

— Сутки, — коротко определил Трусов. — Завтра в это время даешь положительный ответ. Что тебе раздумывать, в нашей системе тебя уважают, твой портрет в музее управления висит рядом с портретами других героев—разведчиков. Они посмертно, а ты вот живой.

Хитрил Николай Михайлович, по самолюбию мягким бархатом прошелся, наверное, и начальник ГРУ наказал ему непременно меня уговорить.

Думал я, конечно же, не сутки. Решил отказаться, главной причиной отказа была неминуемая секретность в предстоящей работе. Опять голова будет пухнуть от добротного материала, а писать нельзя ни о чем.

Я позвонил генералу Трусову на следующее утро, раньше назначенного времени.

— Когда подъедешь? — спросил он.

— Не приеду.

— Почему?

— Не стану ваше да и свое время тратить. Спасибо вам, Николай Михайлович, за доверие, но я останусь на строевой работе. Причины вам уже говорил. У меня одна книга на выходе, вторая в работе, а у вас опять все за девятью печатями.

— Ну и напрасно… Нет, ты все же приезжай…

— Нет, не приеду, боюсь, уговорите…

На этом наш разговор завершился. Я чувствовал: генерал Трусов на меня обиделся, неловко ему будет возвращаться в Москву, не осуществив задуманное в ГРУ.

Я привел этот случай из своей службы потому, что, на мой взгляд, он является хотя и косвенным, но еще одним аргументом, опровергающим какие либо тайные замыслы. Новое соединение (даже специального назначения) формировалось как войсковое, штатное, а не для заговорщических целей, в которых обвиняли Жукова.

Я не был «агентурщиком». Если бы действительно существовали какие—то тайные намерения у маршала и его «пособников», то им больше подошел бы именно специалист с агентурным опытом. А меня «вычислили», и генерал Трусов предлагал мне работу именно как войсковому разведчику, да еще со строевым и педагогическим опытом работы, не говоря уж о фронтовом.

В общем, обвинение Жукова в заговоре и создании силы с целью захвата власти было явным вымыслом Хрущева для более надежной компрометации маршала. О ее создании Генштабов был издан официальный приказ, обеспечением занимались соответствующие управления: оружием, обмундированием и питанием, транспортом, средствами связи, жильем и автопарками, то есть все, кому полагалось этим заниматься по служебным обязанностям.

После Октябрьского Пленума, «спецшкола» (дивизия) была расформирована. Офицеров (туда подбирали лучших из лучших!) уволили в запас, независимо от возраста и выслуги лет, почти всех без пенсии. (Как же, «заговорщики»!)

Кстати, в американской армии в 1960 году войска специального назначения, на основе приобретенного на многих маневрах опыта переформировали, и было создано уже первое соединение (т. е. дивизия) специального назначения, в которое входили три группы. Прикиньте: 162 офицера х 3 = 463; 570 сержантов х 3 = 1710 и несколько тысяч рядовых разведчиков—диверсантов. И ставилась перед ними уже задача не только поиска и уничтожения ракетных установок, но и организации в тылу противника «сил сопротивления», т. е. диверсионно—подрывных и партизанских отрядов из местного населения, снабжение их и руководство боевыми действиями.

Такие спецчасти были в США через два года после «разгона» нашей единственной спецдивизии.

А к концу 80–х годов подобные формирования в армии США выросли в «силы специальных операций». Их численность почти 40 тысяч человек, они подчинены теперь созданному в 1987 году Объединенному командованию специальных операций США. В сухопутных войсках они имеют девять групп специального назначения (примерная численность каждой приведена выше); четыре группы психологической войны; отдельный батальон и 24 отдельные роты гражданской администрации; полк «рейнджеров» (три батальона — девять рот); отдельный отряд «дельта»; отдельный вертолетный батальон спецназ.

В военно—воздушных силах — авиационная дивизия специального назначения (2–я д) — в ней одно авиакрыло, восемь отдельных авиаэскадрилий и один отдельный отряд. Имеются группы спецназ и в составе военно—морских сил.

Войска специального назначения готовили обстановку (внутреннюю дестабилизацию) еще до высадки регулярных войск в Гватемале, Доминиканской Республике, в Чили, на Ямайке, на Гренаде и совсем недавно в Панаме.

В № 7 (1991 г.) «Военно—исторического журнала) в статье С. Семенова «Почему «солдаты удачи» учат русский» приведен довольно подробный обзор становления войск специального назначения США. Анализируя тактику действий в вышеназванных странах, автор сравнивает ее со способами действий групп националистических боевиков во многих регионах нашей страны. С. Семенов оговаривается, что он «далек от того, чтобы в их происхождении искать «руку ЦРУ» или таких—либо других спецслужб…». Но, изучив способы и методы действий боевиков на нашей территории, автор находит их схожими с теми, которым обучен и которые применяет в своей практике «личный состав американских сил специальных операций».

А у нас, как известно, ведут борьбу с боевиками обычные, не подготовленные к этому строевые подразделения и части.

Сформированные недавно в составе МВД подразделения ОМОН являются микроскопическими по сравнению с хорошо организованными «силами специальных операций». Но и они вызвали сверхэнергичную волну противодействия и опорочивания в некоторых печатных органах как в нашей, так и в зарубежной прессе. Потому что тамошние профессионалы с появлением наших профессионалов почувствовали для себя большую опасность — они могут затруднить и даже сорвать осуществление далеко идущих планов «сил специальных операций».

Невозможность применения ядерного оружия (что станет самоубийством и для нападающей стороны), сокращение ракетного запаса по договоренности в армиях США и у нас, как видим, не снимает с повестки дня соперничество, оно, это соперничество, только меняет формы и методы. И новая тактика показывает, что теперь мирного времени нет даже в перерывах между «горячими войнами», борьба продолжается постоянно в любое время года, денно и нощно.

Третья мировая война, которую объявил Черчилль в своей (недоброй памяти) речи в Фултоне в 1946 году, идет уже почти полвека! Перестройка (у нас и на Западе) дала возможность заключить договоры о сокращении ядерного ракетного оружия различных классов (ставшего просто ненужным в таких количествах) — это хорошее доброе дело, но неплохо бы продвинуть «новое мышление» на более высокий уровень и в следующем договоре отказаться от новых «постядерных» форм борьбы. Перемены в жизни нашей страны после августа 1991 года дают возможность к более широкому доверию и отказу от методов «плаща и кинжала». Разведку вели и будут вести во все века, пока существуют разные государства на земле. Но давайте вести это дело (если это неизбежно) цивилизованными (если это возможно) методами. Зачем проливать кровь невинных, исстрадавшихся, так много переживших в XX веке советских людей — свободный рынок со всеми его прелестями (без кавычек) и недостатками (тоже без кавычек) уже и так шагает по нашей истерзанной земле.

Прошу читателей извинить меня за это отступление. Но оно показывает, что расправа над Жуковым, запрет формирования спецчастей на октябрьском Пленуме 1957 года надолго отбили у наших военных руководителей желание ставить вопрос о создании спецчастей в соответствии с требованиями современной стратегии… И все это очень напоминает 1941 год, когда мы оказались неподготовленными для противодействия армии гитлеровцев, сформированной и вооруженной по последнему слову («авантюристической»?) стратегии тех лет.

А теперь вернусь к теме нашего разговора.

Когда я встретился с генералом Трусовым в Москве, на его квартире, уже собирая материал для книги о Жукове, он сказал:

— Сильная у тебя интуиция, Владимир Васильевич, если бы ты тогда согласился пойти на ту работу, еще неизвестно, как лично для тебя, с твоим прошлым, все обернулось бы при разгоне.

Он имел в виду то, что много лет назад, я уже побывал «врагом народа».

— Не было у меня никакой интуиции, Николай Михайлович, просто любовь к литературе оказалась сильнее романтики разведывательной работы.

Трусов печально, многозначительно вздохнул и сказал:

— Да, романтика… Многим она стоила жизни за кордоном, да и у нас… Смертельно опасна наша романтика и на той, и на своей стороне. Но все же она неизлечима: кто один раз ее вкусил — это уже на всю жизнь. Ты вот вроде бы с активной работы ушел, а когда пишешь о разведчиках, я ощущаю, как сердце твое замирает.

И он был прав, я всегда пишу о работе разведчиков с волнением, и нередко в эти минуты мое старое, много видавшее сердце замирает.

Так Жуков пострадал за свою прозорливость и желание держать армию на уровне современных требований военного дела. А политик Хрущев из—за своей амбиции и недальновидности не только «улучшил» партполитработу в армии и избавился от Жукова, он подставил страну под крупное поражение на одном из этапов третьей мировой «холодной» войны.

Через несколько месяцев после Пленума Жуков случайно встретился с Коневым у дома, в котором они оба жили на улице Грановского. Конев увидел Жукова, остановился у своей машины и ждал его. Конев заговорил первым:

— Добрый день. Ты чего же не заходишь, совсем от нас оторвался. Забыл старых друзей.

— О каких друзьях, Иван Степанович, ты говоришь? Если говоришь о себе, так ты же заявил на Пленуме, что никогда не был другом Жукова.

— Ты, конечно, всего того не знаешь, что предшествовало Пленуму ЦК. А тогда вопрос стоял очень серьезно. Заходи, поговорим.

— Как же это ты так перепугался, Иван Степанович, что стал открещиваться от дружбы со мной? А вообще—то я тебя не понимаю, ты же маршал Советского Союза, член ЦК, ты знал хорошо: все, что говорилось обо мне является фальшью, сфабрикованной против меня с определенной целью. Как же ты не возражал против всей этой затеи? Что касается твоего приглашения заходить в Министерство обороны, думаю, мне там делать нечего…

Прохожие, узнав маршалов, стали останавливаться и слушать их разговор. Маршалы посчитали неприличным выяснять отношения на улице и разошлись.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.