6
6
Как мы видим, таинственная мистика, сопровождавшая всю и без того не столь длинную человеческую и еще более короткую творческую жизнь Гоголя, не закончилась с его смертью. Она продолжалась и во второй, посмертной жизни писателя. И это касалось не только судьбы его захоронения.
Странности начались сразу. Первым на смерть писателя откликнулся И.С. Тургенев. В Петербурге опубликовать статью-некролог не удалось, воспрепятствовала цензура. Тургенев послал ее в Москву, где она под заглавием «Письмо из Петербурга» 13 марта была напечатана в «Московских ведомостях». «За ослушание» цензурного комитета Тургенев был подвергнут аресту, просидел месяц в части, а затем был выслан на жительство в свое родовое имение Спасское-Лутовиново. Судьба Тургенева поразила литературный мир своим невероятным мистическим сходством с судьбой Михаила Лермонтова, которого всего лишь полтора десятилетия назад подвергли подобной опале сразу после появления его знаменитого поэтического отклика на убийство Пушкина.
На этом мистика не закончилась. С завидной настойчивостью она давала о себе знать едва ли не при каждой попытке увековечить память о писателе.
Впервые мысль о достойном монументе Гоголю была озвучена писателями в 1880 году при открытии памятника Пушкину на Тверском бульваре в Москве. Однако этот призыв литературной общественности услышан не был. Первым памятником писателю стал скромный бюст, установленный только в 1896 году в Петербурге, в Александровском саду, по проекту скульптора В.П. Крейтана. Памятником в полном смысле слова он не был. В ряду других бюстов вокруг фонтана перед Адмиралтейством он выглядел скорее очередным декоративным элементом. Потому вопрос об увековечивании памяти Гоголя с повестки дня снят не был.
В 1902 году в год 50-летия со дня смерти писателя в Петербурге его имя присвоили Малой Морской улице, на которой он жил с 1833 по 1836 год. Тогда же на доме № 17 установили мемориальную доску, выполненную, как утверждают некоторые литературные источники, по проекту уже известного нам скульптора Крейтана. При Гоголе адрес этого дома был иным. По принятой тогда сквозной нумерации у него был № 97 И-й Адмиралтейской части. Дом принадлежал придворному музыканту Лепену. Здесь на третьем этаже дворового флигеля, в квартире № 10, которую Пушкин называл «чердаком», родились повести «Невский проспект», «Портрет», «Нос», комедия «Ревизор». Здесь были сочинены и первые главы «Мертвых душ».
В краеведческой литературе эта мемориальная доска упоминается вплоть до середины 1970-х годов. А буквально через несколько лет происходит нечто загадочное и странное. Упоминания о доске не исчезают, нет, но в тексте о ней появляется новая редакция: «Возобновлена по новому проекту в 1963 году скульптором Л.Ю. Эйдлиным». И никакой информации о том, что произошло со старой. Попытка выяснить ее судьбу привела к кое-каким результатам. Оказывается, впервые доска появилась в 1915 году. Это была строгая мраморная плита, украшенная по углам декоративными розетками. Однако через два десятилетия выяснилось досадное обстоятельство: даты проживания Гоголя в этом доме указаны неверно. Доску решили заменить на такую же, но с измененным текстом. На фасаде дома она появилась в 1941 году, буквально накануне Отечественной войны. А еще через двадцать лет и эта доска пришла в ветхость, на ней появились трещины, пропали некоторые элементы декора. Известно, что мрамор в нашем климате «долго не живет». Тогда-то и было принято решение о возобновлении мемориальной доски, но в «более долговечном материале». Это и произошло в 1963 году Право, история вполне, достойная жизни самого мистического классика русской литературы!
Новая доска пришлась по вкусу ленинградцам. Она запоминалась, впечатляя прохожих характерным рельефным профилем писателя, искусно вырубленным на плите серого гранита.
Между тем решение о переименовании Малой Морской улицы в улицу Гоголя было странным по двум причинам. Во-первых, названия Большая и Малая Морские улицы сами по себе являются топонимическими памятниками истории Петербурга. Улицы возникли еще в самом начале XVIII века в так называемых морских слободах, населенных людьми «морского дела», работавших на строительстве флота в Адмиралтействе. Эти топонимы являются одними из старейших в городе. Их следовало сохранить. Кроме того, они представляют собой образец так называемых парных названий, которые одно без другого выглядят осиротевшими. Правда, в нашем случае сиротство длилось недолго. Сразу после революции и Большую Морскую переименовали. Она стала улицей Герцена. Почти одновременно с Невским проспектом, который тогда же превратился в проспект 25-го Октября. Помните, как Владимир Набоков в повести «Другие берега» недоумевал по поводу «проспекта какого-то Октября, куда вливается удивленный Герцен»? Может быть, он думал, что и «Октябрь» – это чья-то фамилия? Непонятного и в самом деле было немало. Например, становился сомнительным целый пласт низовой городской культуры, связанный с этими старинными топонимами. Скажем, как можно было объяснить смысл куплетов, издавна известных в петербургском городском фольклоре:
Море видеть я хотел
И в Морскую полетел,
Но и в Малой и в Большой
Капли нет воды морской.
Но была и вторая причина, которая могла позволить избежать переименования Малой Морской улицы. Гоголь жил в Петербурге и по другим адресам, вполне подходящим для увековечивания его памяти. Их не так уж мало. Справочники литературных памятных мест Петербурга перечисляют семь таких адресов, не считая Павловска, где он провел столь памятное по встречам с Пушкиным лето 1831 года.
Однако по не менее странному и столь же необъяснимому стечению обстоятельств в 1993 году и этот единственный топонимический памятник Гоголю исчез. Малой Морской улице возвратили ее первоначальное название. Особое недоумение общественности вызывало то обстоятельство, что улица Гоголя, названная так еще за полтора десятилетия до октябрьского переворота 1917 года, попала под общий каток переименований, постигший многие улицы Петербурга, названные в советский период истории города и имевшие ярко выраженный политический или идеологический характер. Чем в этом смысле не угодил городской топонимической комиссии Гоголь, непонятно.
Похожая участь в советское время постигла и идею установки в Ленинграде монументального памятника Гоголю. Для памятника была выбрана Манежная площадь. По мнению ленинградцев, место было более или менее удачным. Площадь возникла в начале
XIX века в связи с окончанием строительства Михайловского манежа. В 1870-х годах в центре площади был разбит сквер, который постоянно привлекал внимание градостроителей. Профессиональным чутьем они понимали, что в нем недоставало какого-то скульптурного акцента. Закладной камень будущего памятника Гоголю был установлен в 1960-х годах. Однако и этот проект реализован не был.
Памятник Гоголю появился только в конце 1990-х годов, но уже на новом месте. Его установили на Малой Конюшенной улице. Монумент выполнен по проекту скульптора М.В. Белова и архитектора B.C. Васильковского. Грустная фигура писателя, заключенного в тесную клетку ограды среди фонарей и деревьев, сквозь которые он, как сквозь тюремную решетку, исподлобья наблюдает за суетой Невского проспекта, вызывает противоречивые чувства.
Совсем не случайно в петербургском городском фольклоре немедленно родилась легенда, будто бы это и не Гоголь вовсе, а законспирированный памятник известному в свое время питерскому криминальному авторитету Владимиру Кумарину, «ночному губернатору Петербурга», как его называли в определенных кругах. Это он, глава питерской «тамбовской мафии», смотрит в сторону Казанского собора, символически олицетворяя вызов, брошенный им другим бандитам, так называемым «казанским». Особо посвященных в историю криминального Петербурга 1990-х годов поражало даже чисто внешнее сходство, порожденное досадным композиционным просчетом скульптора. При взгляде на памятник издалека в поле зрения не попадает одна рука Гоголя, а Кумарин и в самом деле, о чем в городе было хорошо известно, в результате одной из бандитских разборок потерял руку.
Странное впечатление, производимое памятником, породило соответствующие названия в городском фольклоре. Бронзовую фигуру печального писателя в городе прозвали «Тугодумом», а место встречи на Малой Конюшенной улице у памятника соответственно – «У тугодума».
Петербургский памятник Гоголю, особенно в своей верхней части, чем-то напоминает знаменитый московский памятник писателю, выполненный скульптором Николаем Андреевым в 1909 году. А уж судьба московского Гоголя оказалась столь же, если не еще более драматичной. Памятник был установлен в Москве, на Арбатской площади, к 100-летию со дня рождения Гоголя. Это был удивительно точно найденный образ сидящего и глубоко погруженного в свои невеселые мысли, уже неизлечимо больного человека. И по форме, и по содержанию скульптура Гоголя была полной противоположностью жизнеутверждающей скульптуре Пушкина – знаменитому памятнику на Тверском бульваре. По Москве в то время ходили ядовитые стихи, авторство которых молва приписывает Гиляровскому. Особенно нравился москвичам каламбур, в основу которого была положена этимология гоголевской фамилии. Кто более всего ей соответствовал, становилось понятно даже при беглом сравнении того и другого памятников:
Гоголь, сгорбившись, сидит,
Пушкин гоголем глядит.
Между тем памятник стал одной из самых любимых скульптур не только москвичей, но и гостей города. К нему приходили. Останавливались. Стояли в задумчивости. Всматривались в Гоголя. Вслушивались в себя.
Но, как оказалось, именно такой Гоголь, будоражащий мысль и не дающий покоя совести, не устраивал советскую власть. В идеологических кабинетах партии хорошо понимали, что такой Гоголь мог породить ненужные ассоциации, связанные с судьбами отечества. Ответ на вечный гоголевский вопрос: «Русь, куда же несешься ты?» – никому в Кремле не был нужен.
По невероятному мистическому совпадению, андреевский Гоголь простоял на Арбатской площади 42 года, ровно столько, сколько прожил на этом свете сам писатель. В 1951 году, накануне 100-летней годовщины смерти писателя, якобы по личному указанию «лучшего друга всех Щедриных и Гоголей» Иосифа
Сталина, его едва ли не тайно сняли с пьедестала. «Нэвэселый очэнь», – с сильным кавказским акцентом каждый раз, проезжая мимо, будто бы ворчал Сталин. Его услышали и правильно поняли. Очень скоро памятник был «репрессирован». Его перенесли в Донской монастырь, в музей городской мемориальной скульптуры.
Только после смерти «любимого вождя всего трудящегося человечества» он был реабилитирован. Правда, не полностью. В 1959 году по ходатайству московской литературной общественности его установили во дворе дома Талызина на Никитском бульваре, где Гоголь жил последние годы. Именно здесь, в минуты психического затмения, он сжег рукопись второго тома «Мертвых душ» и здесь же, если верить фольклору, добровольно ушел из жизни.
В этой политической ссылке памятник находится до сих пор. Между тем через несколько лет на Арбатской площади на месте старого памятника Гоголю появился новый, выполненный по модели советского, идеологически безупречного скульптора Николая Томского. Это был совершенно другой Гоголь – торжественный и официозный, исполненный жизнеутверждающей патетики и партийной мощи. Выполненный в полный рост, памятник полностью соответствовал той роли, которую отводила советским писателям партия большевиков-ленинцев.
Итак, подлинного Гоголя, который умер своей смертью и которого воплотил в скульптуре Андреев, все-таки попытались убить. Что ж, это вполне вписывалось в канву большевистских традиций. Фольклор с этим хорошо знаком.
Эволюция посмертного образа писателя в тесных сталинских рамках социалистического реализма не осталась незамеченной в городском фольклоре. По Москве ходила эпиграмма, за которую в те времена можно было легко поплатиться свободой, а то и самой жизнью:
Юмор Гоголя нам мил,
Слезы Гоголя – помеха.
Сидя, грусть он наводил,
Пусть теперь стоит… для смеха.
Таким образом, все три московских монумента – два Гоголю и один Пушкину – вместе с тем, что являются памятниками конкретным писателям, стали еще и памятниками эпохам, в которые были возведены, символами, олицетворяющими определенное время.
Впрочем, это произошло не только с памятниками, но и с самими оригиналами. Сегодня именами Пушкина и Гоголя можно оперировать, даже не смущаясь путаницы с авторством тех или иных произведений, принадлежащих каждому из них. И дело тут вовсе не в пробелах школьного образования. Просто познание мира идет от частного к общему. Вслушайтесь в смысл современного анекдота, сохраненного в арсеналах городского фольклора обеих столиц.
Идут два читателя мимо памятника Пушкину. «Ха, – воскликнул один, – написал каких-то „Мертвых душ“, и на тебе, памятник». – «А мне кажется, – засомневался второй, – „Мертвые души“ написал Гоголь». – «Тем более, – отозвался первый». Вот такая история.
История… Однажды об этом удачно выразился Сергей Довлатов, который умер вдали от родины, в вынужденной эмиграции, не дожив всего одного года до гоголевского прижизненного возраста. На вопрос, заданный самому себе: «Что же будет после смерти?», он ответил: «После смерти будет история». Это правда. Со смерти Гоголя прошло более полутора столетий, а его история продолжается. Продолжается во вновь открываемых памятниках ему, в найденных новых документах о нем, в новом прочтении знакомых текстов, в новых легендах и преданиях, во всем его творчестве, которым мы с благодарностью пользуемся в повседневной жизни, иногда даже не подозревая, кому обязаны таким неисчерпаемым источником образного мышления.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.