2

2

Если верить фольклору, первая петербургская поговорка появилась одновременно с первым петербургским анекдотом. И тому и другому почти столько же лет, сколько самому городу. Можно предположить, что они родились едва ли не в первые пять-десять лет после его основания. Немногим фразеологизмам того времени удалось, передаваясь из уст в уста, сохраниться, достичь античного совершенства и навеки осесть в памяти петербуржцев. Этому удалось. Правда, шуту Ивашке Балакиреву, которому приписывают авторство и анекдота, и поговорки, не исполнилось тогда и десяти-пятнадцати лет, да и шутом Петра I он стал намного позже. Но фольклор эти обстоятельства ни чуточки не смущают. Фольклору свойственно перепутывать факты, переставлять даты и смешивать имена. В этом, как мы уже не раз говорили, и состоит его особая художественная прелесть и очарование. Важнее другое – понять причины, побудившие первых петербуржцев так точно, так кратко и так мудро сформулировать свое отношение и к новому городу, и к условиям существования в нем.

Природа сурово обошлась с Невским краем. Поскупилась на солнечные дни. В среднем их количество в Петербурге не превышает тридцати одного в году. Поскупилась на тепло. По преданию, Екатерина II однажды остроумно заметила: «В Петербурге лета не бывает, а бывает две зимы: одна белая, другая зеленая». Поскупилась на светлое время суток. Правда, как бы извиняясь за свою скаредность, озолотила Приневье короткими белыми ночами, но по сравнению с темными днями их так мало, что ожидание кажется продолжительнее самой их длительности.

Зато природа щедро «одарила» этот край болотами, дождями и наводнениями. Непролазная грязь, «питерская моросявка» и непредсказуемые набеги невской стихии наложили определенный отпечаток на всю жизнь аборигенов Ингерманландии. Рассказывали, что обитатели этих мест никогда не строили прочных домов. Жили в небольших избушках, которые при угрожающих подъемах воды разбирались, превращаясь в удобные плоты. На них складывали нехитрый скарб, привязывали повыше к стволам деревьев, а сами спасались на ближайших возвышенностях – Дудоровой горе, Пулковских высотах, Поклонной горе. Едва Нева вновь входила в свои берега и успокаивалась, жители благополучно возвращались к своим плотам, превращали их в избы, и жизнь продолжалась до следующего разгула стихии.

Чтобы понять, какую опасность для строительства города представляли в то время наводнения, напомним, что в XX веке, для того чтобы Нева вышла из берегов, ее уровень должен был повыситься более чем на полтора метра. В XIX веке этот показатель составлял около одного метра, а в начале XVIII столетия достаточно было сорока сантиметров подъема воды, чтобы вся территория тогдашнего Петербурга превратилась в одно сплошное непроходимое болото. Было от чего прийти в замешательство. Сохранилось предание, будто еще в мае 1703 года местный рыбак на Заячьем острове показал Петру I березу с зарубками, до которых доходила вода при наводнениях, и предупреждал, что здесь жить нельзя. Ответ Петра был скор и категоричен: «Березу срубить, крепость строить».

Природа услышала дерзкий вызов безумного одиночки и сделала ему последнее предупреждение. В августе 1703 года она обрушила на город страшное наводнение. Вода поднялась на два метра выше уровня ординара. Город был полностью затоплен. Такого не помнили даже местные старожилы. О том, что наводнения неизбежны, они знали. Но в августе? Этого быть не должно. Все крупные наводнения приходились на позднюю осень. Значит, это Божье предупреждение: строить нельзя. Люди не знали, что делать: пасть на колени и молить Всевышнего о пощаде или броситься вон из города дьявола и антихриста. А Петр смеялся и продолжал строить, пренебрегая знаками, знамениями, пророчествами и предсказаниями.

А через несколько лет, в минуту блаженного отдыха, оглядываясь на свой город, Петр спросил любимого шута Балакирева: «Что говорят о моем Петербурге, шут?» И услышал в ответ: «Да что говорят! С одной стороны море, с другой – горе, с третьей – мох, а с четвертой – ох». И поплатился. Петр схватил свою знаменитую дубинку и с хохотом начал прогуливаться ею по спине незадачливого шута, приговаривая при этом: «Вот тебе море… Вот тебе горе… Вот тебе мох… И вот тебе ох».

Так повествуется в историческом анекдоте. Нам же остается понять, что было раньше. Анекдот, рассказывая который Петру I, Балакирев импровизировал, остроумно формулируя отношение простого народа – солдат, землекопов, каменщиков – к новому городу? Или поговорка, которая уже бытовала в Петербурге и которую шут просто вовремя вспомнил и к месту использовал? Так или иначе, но сегодня, восхищаясь своим Петербургом, награждая его лестными и восторженными эпитетами и считая самым прекрасным городом в мире, не будем забывать о содержании самой первой петербургской поговорки: «С одной стороны море, с другой – горе, с третьей – мох, а с четвертой – ох».

Надо сказать, природная среда обитания оказала немалое влияние на развитие всего городского фольклора, в том числе питерской фразеологии. Лапидарная точность пословиц и поговорок как нельзя более кстати для этого подходила. Невольные эмоциональные выкрики, неожиданные возгласы и внезапные восклицания по поводу непогоды в точности соответствовали лингвистической форме жанра. Если верить фольклору, даже старинный финский топоним Охта своим происхождением обязан не давним аборигенам этого края, а Петру I, который однажды посетив Охту и по пояс увязнув в грязи, будто бы с досадой воскликнул: «ОХ, ТА сторона!» В арсенале городского фольклора сохранилось немало подобных сокровищ на эту тему: «В Москве климат дрянь, в Петербурге еще хуже», «В Ленинграде всегда ветер и всегда в лицо», «Везде дождь идет из туч, а в Ленинграде – из неба», «В Ленинграде три месяца зима, остальное – осень», «Жди горя с моря, беды – от воды».

Перманентное ожидание беды порождало все новые и новые поговорки. Всплеску фольклорной активности способствовало любое вмешательство человека в естественные природные процессы. Предполагаемые результаты не имели никакого значения. Ожидалось всегда только самое худшее. Так, при строительстве защитных сооружений от наводнений в Ленинграде родились поговорки: «На заливе дамба, Ленинграду – амба!» и «Ленинграду – д’амба».

С ожиданиями неминуемой гибели Петербурга от стихийного наводнения связаны эсхатологические настроения, которые в начале XVIII века умело культивировались яростными противниками петровских реформ. Предсказаниям гибели ненавистного города антихриста от разбушевавшейся воды не было конца. Достаточно сказать, что и смерть Петра от простуды, подхваченной им во время спасения тонущих от наводнения моряков, рассматривалась в фольклоре как Божье наказание. А сами волны, нахлынувшие на город во время осеннего наводнения 1724 года, в глазах народа виделись ожившими посланцами Бога, отправленными им за многогрешной душой Антихриста – Петра I.

Ненависть к петровским реформам и надежды на катастрофу и на возвращение к старым, московским, допетровским порядкам и обычаям были столь велики, что оставили яркий след в ранней питерской фразеологии. Истерические кликушества и безумные пророчества в конце концов выкристаллизовались в пословичную формулу: «Быть Петербургу пусту!» Об этом мечтала сосланная в монастырь первая жена Петра I, царица Авдотья Лопухина, которую во все годы заточения не покидала мечта вернуть себе любовь царствующего супруга, а сделать это можно было, только отняв у него любимое его детище – Петербург. Будто бы она однажды и воскликнула в отчаянье: «Быть Петербургу пусту!» И, пройдя сквозь монастырские стены, этот бабий плач вдовствующей при живом муже царицы достиг жадного слуха противников, врагов, ненавистников и прочих ревнителей старины, на долгие годы став их знаменным кличем.

По другой легенде, это заклинание выдохнул сын Петра I, царевич Алексей, вздернутый по приказанию отца на дыбу в мрачном застенке Петропавловской крепости. «Быть Петербургу пусту!» – выплюнул он в лицо палача и проклял город, ради которого Петр не щадил ни жену свою, ни сына своего, ни близких, никого. Потом уже народ связал это проклятие с ужасами, постигшими Петербург на дорогах Истории – с хаосом революции, обрушившейся на него в октябре 1917 года, с разрухой, опустошением и голодом в Гражданскую войну, с 900-дневной блокадой, в результате которой Ленинград должен был превратиться в ледяную пустыню.

На обочинах этого крестного пути фольклорными жемчужинами рассеяны пословицы и поговорки, свидетельствующие о мужестве и стойкости петербуржцев – петроградцев – ленинградцев, сумевших отстоять право своего города на существование. «Революция октябрьская, а праздник ноябрьский». «Бежал Юденич, ужасом объят, забыв про Петроград». «Наши бойцы-други разбили Юденича в Луге». «Будет немцам хуже ада за страданья Ленинграда». «На реке Тосне стало немцам тошно». «Поворот от ленинградских ворот». «Ям-Ижору отстоим, нам Ижору, яму – им». «Хорош блиндаж, да жаль, что седьмой этаж». На седьмом этаже Дома радио на протяжении всей блокады располагалась радийная студия, откуда велись непрерывные радиопередачи, вдохновлявшие ленинградцев на стойкость и мужество в борьбе за свой город. Казалось, студия была заговоренной, в нее не попала ни одна бомба и ни один снаряд. Это только некоторые образцы пословиц и поговорок, хранящихся в богатых арсеналах петербургского городского фольклора.

Последнее суровое испытание выпало на долю Ленинграда во время пресловутой Перестройки конца 1980 – начала 1990-х годов – периода, когда вопрос стоял не столько о жизни, сколько о выживании. В одночасье потеряв всякие ориентиры, город метался в поисках Символа Веры. На кого равняться? Кем стать? Куда идти? Как не оказаться в тупике? Преобладала растерянность и неопределенность, свойственные любому переходному периоду. И, пожалуй, только городской фольклор оказался последовательным, удивительно точно сформулировав тогдашнее промежуточное и, надо признаться, далеко не устойчивое состояние города: «Уже не Одесса, но еще не Петербург».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.