Глава десятая. КОРОЛЬ РАЗРЕШАЕТ ВОЙТИ

Глава десятая. КОРОЛЬ РАЗРЕШАЕТ ВОЙТИ

Сумрачный рассвет нового дня, сырого и холодного, едва успел забрезжить над Версалем, когда по воле судьбы один лейб-гвардеец выглянул в окно в правом крыле дворца, чтобы посмотреть, что происходит на небе и на земле. Оборванцы мужчины и женщины бродят у него на глазах. Вполне понятно, что пустой желудок способствует раздражительности; вероятно, он не может сдержать срывающегося с языка ругательства в их адрес, и уж совсем никак не может он сдерживать ответные ругательства.

Дурные слова порождают еще худшие, пока не будет сказано самое скверное, и тогда наступает очередь дурных дел. Получил ли сквернословящий лейб-гвардеец еще большее сквернословие в ответ (что было совершенно неизбежно), зарядил ли свое ружье и пригрозил стрелять или действительно выстрелил? Если бы кто-нибудь это знал! Считается, что это так, а по нашему мнению, это маловероятно. Но как бы то ни было, вопя от негодования на угрозу, оборванцы кидаются ломать решетки, одна из них (некоторые пишут, что это была всего-навсего цепь) поддается; оборванцы врываются в Большой двор, вопя еще громче.

Ругавшийся лейб-гвардеец, а с ним и другие лейб-гвардейцы теперь действительно открывают огонь, у одного из людей перебита рука. Лекуэнтр скажет в своем показании, что "господин Карден, безоружный национальный гвардеец, был заколот кинжалом"25, но посмотрите, бедный Жером Леритье, он тоже безоружный национальный гвардеец, "столяр, сын седельщика из Парижа" с юношеским пушком на подбородке, действительно смертельно ранен, он падает на мостовую, обрызгивая ее мозгом и кровью! Прими, Господи, его душу! Более дикий, чем на ирландских похоронах, поднимается вопль, вопль скорби и жажды отмщения. В одно мгновение ворота внутреннего и следующего, называемого Мраморным двора взломаны или взяты приступом и распахнуты. Мраморный двор тоже затоплен толпой: вверх по Большой лестнице, вверх по всем лестницам и через все входы вливается живой поток! Дешютт и Вариньи, два стоявших в карауле лейб-гвардейца, растоптаны и заколоты сотнями пик. Женщины хватают ножи или любое другое оружие и, подобно фуриям, обезумевшие, врываются внутрь, другие женщины поднимают тело застреленного Жерома и кладут его на мраморные ступени - отсюда будет вопиять посиневшее лицо и размозженная голова, замолкшая навеки.

Горе всем лейб-гвардейцам, ни одному не будет пощады! На Большой лестнице Миомандр де Сен-Мари, "спустившись на четыре ступени", уговаривает ласковыми словами ревущий ураган. Его товарищи вырывают его за полы мундира и перевязи в буквальном смысле слова из пасти смерти и захлопывают за собой дверь. Но она продержится лишь несколько мгновений, деревянные панели разлетаются вдребезги, как глиняный горшок. Не помогают никакие заслоны: бегите скорее, лейб-гвардейцы, неистовый мятеж, как Дикая охота[300], гонится по вашим пятам!

Объятые ужасом лейб-гвардейцы бегут, запирая за собой двери, загораживая их, но погоня продолжается. Куда? Из зала в зал. О ужас! Она повернула к покоям королевы, где в дальней комнате королева сейчас спокойно спит. Пять часовых мчатся через длинную череду покоев, вот они громко стучат в последнюю дверь: "Спасайте королеву!" Дрожащие женщины бросаются в слезах на колени, им отвечают: "Да, мы все умрем, а вы спасайте королеву!"

Теперь, женщины, не дрожите, поспешайте: слышите, уже другой голос у первой двери кричит: "Спасайте королеву!", и дверь захлопывается. Это голос отважного Миомандра выкрикивает второе предупреждение. Он прорвался сквозь неминуемую смерть, чтобы успеть предупредить, и теперь, успев, встречает неминуемую смерть лицом к лицу. Храбрый Тардье дю Репер, помогавший ему в этом отчаянном деле, сражен пиками, его с трудом вытаскивают еще живым его товарищи. Миомандр и Тардье, пусть же живут имена этих двух лейб-гвардейцев, как пристало именам отважных людей.

Дрожащие фрейлины, одна из которых издали разглядела Миомандра и услышала его, торопливо одевают королеву, но не в парадное платье. Она бежит, спасая свою жизнь, через Oeil de Boeuf, в парадный вход которого уже ломится мятеж, и вот она в покоях короля, в объятиях короля, она прижимает к себе детей среди немногих, оставшихся верными. Рожденная управлять империями, она разражается материнскими слезами: "О, друзья мои, спасите меня и моих детей!" Грохот мятежных топоров, ломающих двери, доносится через Oeil de Boeuf. Какое мгновение!

Да, друзья, гнусное, ужасное мгновение, позорное равно для правителей и управляемых, в которое и правители и управляемые позорно удостоверяют, что их взаимоотношениям пришел конец. Ярость, кипевшая в 20 тысячах душ в последние 24 часа, вспыхнула пламенем, тело Жерома с размозженной головой лежит там, как тлеющий уголь. Как мы уже сказали, бескрайняя стихия ворвалась внутрь, бурным потоком затопляя все коридоры и все ходы.

Тем временем почти все несчастные лейб-гвардейцы загнаны в Oeil de Boeuf. Они могут умереть там, на пороге королевских покоев, но они мало что могут сделать, чтобы защитить короля и его семью. Они придвигают скамьи, любую мебель к дверям, по которым грохочет топор мятежников. Погиб ли отважный Миомандр там, у внешних дверей покоев королевы? Нет, его, израненного, исколотого, изрубленного, бросили умирать, но он тем не менее приполз сюда и будет жить, чествуемый верноподданной Францией. Отметим также прямое противоречие многому из того, что говорилось и пелось: мятежники не ворвались в двери, которые он защищал, но поспешили в другое место, на поиски новых лейб-гвардейцев.

Несчастные лейб-гвардейцы с их пирами Фиеста в Опере! Их счастье, что мятежники вооружены только пиками и топорами, а не настоящими осадными орудиями! Двери дрожат и трещат. Должны ли все лейб-гвардейцы позорно погибнуть вместе с королевской семьей? Дешютт и Вариньи, убитые при первом натиске, были обезглавлены в Мраморном дворе - принесены в жертву манам[301] Жерома; эту обязанность охотно выполнил Журдан с черепичного цвета бородой и спросил: "Нет ли еще?" С дикими песнопениями они ходят вокруг тела другого пленного: не засучит ли Журдан рукава еще раз?

Все яростнее и яростнее бушует мятеж, грабя, когда не может убивать; яростнее и яростнее грохочет он в Oeil de Boeuf, что может теперь помешать ему на его пути? Внезапно он прекращается, прекращается грохот топоров! Дикая толкотня, топот и крики стихают, наступает тишина, в которой приближаются мерные шаги и раздается дружеский стук в дверь: "Мы гренадеры Центрального округа, бывшие французские гвардейцы. Откройте нам, господа лейб-гвардейцы, мы не забыли, как вы спасли нас при Фонтенуа!"27 Дверь открывается, капитан Гондран и гренадеры Центрального округа входят и попадают в объятия своих боевых товарищей, которые возвращены к жизни.

Непостижимы эти сыны Адама! Ведь гренадеры Центрального округа покинули дома для того, чтобы "наказать" этих самых лейб-гвардейцев, а теперь бросились спасать их от наказания. Память об общих опасностях, о былой взаимопомощи смягчила грубые сердца, грудь прижимается к груди в объятиях, а не в смертельной схватке. На мгновение в дверях своих покоев показывается король: "Пощадите моих лейб-гвардейцев!" "Будем братьями!" - восклицает капитан Гондран, и они снова выбегают с опущенными штыками, чтобы очистить дворец.

Теперь является и Лафайет, неожиданно поднятый, но не от сна (он еще не смыкал глаз), изливая потоки страстного красноречия и быстрых военных команд. Подходят пробужденные по тревоге трубами и барабанами национальные гвардейцы. Смертельная опасность миновала; первая вспышка мятежа, сверкнувшая в небе, погашена и горит теперь хотя и незатушенная, но уже без пламени, как тлеющие угли, и может угаснуть. Покои короля в безопасности. Министры, чиновники и даже некоторые верноподданные депутаты Национального собрания собираются вокруг своих Величеств. После рыданий и растерянности паника постепенно затихает и уступает место, составлению планов и советам, лучшим или худшим.

Но представьте себе на момент, что вы смотрите из королевских окон! Рокочущее море людей затопило оба двора и грозно волнуется около всех входов: женщины-менады, рассвирепевшие мужики, обезумевшие от желания пограбить, взбесившиеся негодяи, жаждущие мести! Чернь сбросила свой намордник и теперь бешено лает, как трехголовый пес Эреба. 14 лейб-гвардейцев ранены, два убиты и, как мы видели, обезглавлены; Журдан вопрошает: "Стоило ли идти так далеко всего из-за двух?" Несчастные Деютт и Вариньи! Печальна их участь. Внезапно сметены они в пропасть, как внезапно сметает людей лавина на склонах гор, разбуженная не ими, разбуженная далеко в стороне совсем другими людьми! Когда дворцовые часы били последний раз, они оба лениво вышагивали взад и вперед, держа ружья на плече и думая только о том, скоро ли снова пробьют часы. Часы пробили, но они не услышат их. Лежат их обезображенные тела, их головы воздеты "на пики двенадцати футов длиной" и проносятся по улицам Версаля, а к полудню достигнут парижской заставы - страшное противоречие огромным успокаивающим плакатам, которые выставлены здесь!

Другой пленный лейб-гвардеец кружит вокруг трупа Жерома, испуская что-то похожее на боевые кличи индейца; рыжебородый человек с засученными рукавами машет окровавленным топором, и в этот момент появляются Гондран и гренадеры: "Товарищи, не хотите ли посмотреть, как будет хладнокровно зарезан человек?" "Прочь, мясники!" - отвечают они, и бедный лейб-гвардеец свободен. Озабоченно бегает Гондран, озабоченно бегают гвардейцы и капитаны, освобождая коридоры, разгоняя отребье и грабителей, очищая весь дворец. Угроза жестокой резни устранена, тело Жерома перенесено в Ратушу для проведения следствия, пламя мятежа затухает, превращаясь в умеренное, безопасное тепло.

Как и всегда при общем взрыве массовых страстей, смешиваются невероятные вещи самого разного толка: забавное, даже смешное, соседствует с ужасным. Вдали за волнующимся морем людских голов можно разглядеть оборванцев, гарцующих на лошадях, уведенных из королевских конюшен. Это просто грабители, потому что к патриотам всегда в некоторой пропорции примешиваются откровенные воры и негодяи. Гондран отобрал у них их добычу из дворца, поэтому они поспешили на конюшни и забрали лошадей. Но благородные кони Диомеда[302], судя по рассказу Вебера, вознегодовали на столь презренную ношу и, вскидывая свои царственные крупы, вскоре сбросили почти всю ее среди взрывов хохота; потом они были пойманы. Конные гвардейцы позаботились об остальных.

И все еще сохраняются трогательные последние проявления этикета, который до конца погибнет не здесь, в этом сокрушительном набеге киммерийцев[303]; подобно тому как домашний сверчок мог бы стрекотать при трубных звуках в день Страшного суда, так какой-то церемониймейстер (может быть, де Брезе) провозглашает, когда Лафайет в эти ужасные минуты пробегает мимо него во внутренние покои короля: "Монсеньер, король разрешает вам войти", поскольку возможности остановить его нет!28