Хью Сетон-Уотсон ФАШИЗМ – СПРАВА И СЛЕВА

Хью Сетон-Уотсон ФАШИЗМ – СПРАВА И СЛЕВА

Спустя двадцать лет после уничтожения Третьего Рейха суть фашизма все еще трудно определить. Сегодня есть минимум два действующих правительства – в Испании и Португалии – которые и вправду можно назвать фашистскими. Первое из них было в большой мере обязано своей победой поддержке Муссолини и Гитлера, и обе страны пережили период, когда их официальные представители гордо отождествляли себя с фашизмом. Если не считать этого, коммунисты широко используют термин «фашист» как позорящий ярлык: он предназначается не столько для обозначения чего-то явно фашистского, сколько лишь для дискредитации отдельных лиц или групп, которые по каким-то причинам мешают планам коммунистов. Кроме того, путаники «левых» взглядов тоже часто используют это слово как ругательство, хотя многие из них весьма молоды, лично от фашизма не страдали и последствия фашизма не представляют для них серьезной угрозы.

Полемическое и неточное употребление этого слова неизбежно вносит путаницу и в ряды ученых. Одни утверждают, что правильно использовать его только применительно к одной единственной партии и одному единственному режиму, который играл хотя и ограниченную, но важную роль в истории одной единственной страны: Италии. Однако остается сложный политический и социальный феномен первой половины XX века, изучение которого – задача историков. Кроме того, остаются «семейные» связи между рядом движений, игравших определенную роль в 30-х – 40-х годах. Может быть, удачней всего назвать их нейтральным словом «немарксистский тоталитаризм». Но мне все же кажется более целесообразным использовать слово «фашизм» несмотря на все связанные с этим субъективные и эмоциональные элементы. В настоящее время мы не можем достичь научной точности, и сомнительно, что ее когда-нибудь можно будет достичь. Но чтобы осветить события исторического периода, несомненными признаками которого были непоследовательность, иррациональность и разгул страстей, можно пойти более скромным путем: использовать сравнительный метод.

Поэтому мы начнем не с определения, а с попытки ограничить тему дискуссии. По моему мнению, все фашистские движения, хотя и в разной мере, сочетали в себе реакционную идеологию с современными методами организации масс. Пока их вожди находились в оппозиции, они восхваляли традиционные ценности, но обращались за поддержкой к массам и использовали каждую форму недовольства масс. Их первоначальные представления часто были весьма сходными с представлениями старомодных консерваторов, но их методы борьбы и все их представления о политической организации были взяты не из идеализированного прошлого, а из современной эпохи. Их взгляды могли быть элитарными, мечтательными, но как политическая сила они были скорее демократами, чем олигархами. Изучение фашизма требует понимания как европейского консерватизма XIX века, так и социальных конфликтов в передовых промышленных обществах, с одной стороны, и в развивающихся странах, с другой, которые сосуществовали в Европе в период между двумя мировыми войнами.

Есть обширная литература о европейском консерватизме, которая описывает его идеи, его представителей и политические действия. Но одним сравнительным исследованием все возможности еще не исчерпываются. Недавно вышедшая публикация по этому вопросу – большая заслуга симпозиума на тему «Европейские правые». Ее издатели – профессора Ганс Роггер и Юджин Вебер из Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе¹.

Хотя приводимые ниже аргументы не резюмируют ее содержание и я согласен отнюдь не со всеми толкованиями участников этого симпозиума, я не могу не уделить внимания этой работе и рекомендую ее всем читателям данной книги.

Слово «реакционер», может быть, еще больше, чем слово «фашист», политическая пропаганда превратила в ругательство, но его четкого и узаконенного определения нет. «Реакционер» это человек, который хотел бы вернуть прошлое, и реакционные идеологии основываются на картинах этого прошлого, обычно более мифических, чем реальных, и стремятся развернуть политическую деятельность в настоящем. В отличие от них консерваторы хотят не возродить прошлое, а сохранить из традиций то, что, по их мнению, имеет ценность и в нынешних условиях. На практике различие между реакционерами и консерваторами стирается. Сами реакционеры обычно называют себя консерваторами. В большинстве европейских стран на правом фланге есть реакционное крыло, которое лишь в отдельных случаях образует собственную партию, а чаще действует внутри большой консервативной группы.

Те идеи европейских правых, которые имели значение для интеллектуальной ориентации вождей фашизма, имели, в основном, фантастический и реакционный характер. Мы рассмотрим их здесь в четырех главных аспектах: с точки зрения их отношения к религии, государству, структуре общества и нации.

Отождествление Церкви с реакционными идеями и тенденцию реакционных авторов, подчеркивать свое хорошее отношение к религии, а политических противников объявлять врагами Бога и даже видеть в большинстве современных идей и учреждений дело Дьявола, можно, до определенной степени, считать почти повсеместными, но наиболее отчетливо они проявлялись в католических и православных странах. В Англии государственная церковь была одновременно уважаемой и консервативной, но не реакционной. В Германии лютеранская церковь, как и монархия Гогенцоллернов, была гораздо более реакционной, но как политический фактор слишком шаткой, чтобы стать сильным бастионом реакции. Наоборот, в Испании, Франции, Австрии и Италии церковь была мощной реакционной силой, – разумеется, с вариациями. Во Франции сильное меньшинство всегда выступало за католическую демократию, и задача католических реакционеров усложнялось тем, что им приходилось решать, какую из враждующих светских реакционных групп поддерживать. Хотя с подъемом движения Карла Люэгера австрийский католицизм оставил путь олигархии и занялся демагогией, это не означало, что он изменил свои реакционные политические устремления. Итальянский католицизм после 1870 года был в некотором смысле самым реакционным, поскольку он враждовал с государством как таковым. В единственном православном государстве, которое уже несколько веков было независимым, в Российской Империи, политическая позиция Церкви была преимущественно реакционной. Самым выдающимся выразителем ее идей был, конечно, Победоносцев. Но Церковь играла все менее значительную роль по мере того, как светские реакционеры не только теряли свою религиозную веру, но и уделяли все меньше внимания своему влиянию на народ. Кроме того, были инакомыслящие верующие, которые отвергали существующую светскую социально-политическую систему. Их число было невелико, но к ним принадлежали люди такого масштаба как Владимир Соловьев, Бердяев и Струве. В новых балканских государствах православная Церковь не была реакционной. Причина заключалась в том, что Церковь чувствовала, чем она обязана освободительной борьбе против турок, неразрывно связанной с демократическими идеями. В наименьшей мере это относится к Румынии, освобождение которой было больше результатом войны и дипломатии великих держав, чем собственных усилий народа, и которая имела более жесткую и сильней зависящую от олигархии общественную структуру, чем Сербия, Болгария или Греция.

Реакционеры преследовали цель возродить не только старую политическую систему, но и религиозную веру. С этой точки зрения можно утверждать, что в Англии никогда не было реакционеров. Никто не хотел вернуться во времена парламента Симона де Монфора, восстановить деспотизм Стюартов или хотя бы отказаться от реформаторских законов 1832 и 1867 годов. Правда, Мильнер, Честертон и Беллок испытывали антипатию к новым политическим партиям. Во Франции же, наоборот, долгое время сохранялось – хотя лишь у меньшинства – страстное желание сделать так, словно 1789 года не было, и вернуть королей, которые сделали Францию великой. Карлисты в Испании и сторонники Бурбонов на итальянском Юге оставили в обеих странах свои следы на политической сцене. В Пруссии и Австрии задача состояла скорее в том, чтобы сохранить привилегии и воспрепятствовать реформам, чем вернуть доброе старое время Священной Римской империи. В России мы сталкиваемся с тем парадоксом, что в XIX веке те, кто придерживался чистейших реакционных взглядов на государство, были реформаторами, а те, кто защищал самодержавие – в какой-то мере новаторами. Ранние славянофилы хотели вернуться в мифическое прошлое, когда народ, представленный Земским Собором, якобы жил, как они утверждали, в счастливом сообществе с царями. Созданная Петром Великим и его наследниками по немецкому образцу бюрократия должна быть ликвидирована, крестьяне освобождены от крепостной зависимости, а интеллигенция – от цензуры и политического надзора. В противоположность этому царские чиновники, которые решительно противились любым свободам, реалистически осознавали необходимость интеграции России в современный промышленный мир и введения всеобщей воинской повинности. Только в последние десятилетия Империи, когда чиновничье сопротивление охладило энтузиазм славянофилов по поводу реформ, а их духовные наследники были унесены волной русского национализма, постепенно стало проявляться новое реакционное сочетание демагогии и самодержавия.

Реакционные отношения к социальной структуре опиралось на два основных элемента: на отвержение промышленной экономики и на веру в общий интерес, который объединяет старый господствующий класс с массами против капиталистов. Миф о веке буколической гармонии в прошлом был обычно важной составной частью подобных идеологий. Их проповедники часто были выходцами из высших слоев, но еще чаще – из сословий. Это были писатели, академики, солдаты или правительственные чиновники, которые часто, хотя и не всегда, принадлежали к низшему или поместному дворянству. Следует подчеркнуть силу традиционных антикапиталистических и антилиберальных ценностей, которые были еще долго живы в системах воспитания и интеллектуальных элитах, когда господствующие позиции в экономике давно уже занял промышленный капитализм и даже когда возник и стал силой социализм, который бросал вызов либеральным и капиталистическим ценностям с точки зрения основания социальной пирамиды и постиндустриального общества. Клише сменяющих друг друга феодальной, капиталистической и социалистической эпох слишком сильно искажает историческую действительность. Эти три эпохи взаимно пересекались. Сочетание двух видов антикапитализма, сверху и снизу, смотрящих то в прошлое, то в будущее – важная тенденция современной европейской истории, которую историки постоянно недооценивают, а условности западной демократии все больше затушевывают, имеет особое значение при изучении вопроса о происхождении фашизма. Даже в Англии, классической родине капиталистического этоса и буржуазных ценностей, это сочетание имело важное значение. В том синтезе капиталистических и традиционных взглядов, который воспитывался в викторианских закрытых средних школах для мальчиков, задачей которых было в конечном счете интегрировать детей нуворишей в высший слой, отнюдь не ясно, какой элемент перевешивал. Идею общего интереса старой элиты и всего народа в общей борьбе против алчного материализма мы встречаем в «Молодой Англии», у Дизраэли, у Мильнера и Г.К.Честертона, если называть лишь самые известные имена. Сходные явления наблюдались и в США, как в Новой Англии, так и на «Старом Юге». Во Франции и Пруссии антикапитализм обоих видов был еще сильней, но ожесточенная ненависть между классами препятствовала любому сотрудничеству. Воспоминания о 1793, 1848 и 1871 годах во Франции и презрение прусских юнкеров к «плебеям» были почти непреодолимыми препятствиями.

Кроме того, следует констатировать, что капитализм и промышленность повсюду в Западной Европе одерживали победу над докапиталистическими господствующими классами. Капиталисты богатели и завоевывали в результате общественность и политическую власть. Они составляли теперь значительную часть господствующего класса. Но, в основном, они были консерваторами, а не реакционерами. Они хотели только сохранить и укрепить свою собственную власть, а не вернуться в прошлое. Социальная программа реакционеров выглядела иначе. Они хотели ограничить индустриализацию или даже начать обратный процесс и строить на солидном фундаменте крестьянства, которое якобы наследует лучшие моральные и духовные ценности. Но здесь следует отменить одно важное различие. В преимущественно аграрных странах Южной и Восточной Европы, где большинство население жило в деревнях, крестьянские проблемы были одновременно проблемами масс и недовольство крестьян являлось возможной исходной точкой социальных революций. В промышленных странах, наоборот, восхваление интеллигенцией простых добродетелей крестьян было не чем иным, как социальной утопией. Для Англии это не имело значения, так как в ней этих проблем не существовало; то же самое можно сказать о трех западных романских странах, культурные традиции которых были преимущественно городскими. Для Германии же, наоборот, это был фактор большой важности.

Непременным элементом реакционных идеологий с конца XIX века был национализм. Идеология национализма является, в основном, плодом эпохи Просвещения и 1789 года. Ставить интересы нации превыше всего означает отвергать традиционные понятия легитимности и сужать притязания Бога и короля. Во времена Меттерниха реакционеры были противниками любого национализма. Но в десятилетия, которые последовали за объединением Италии и Германии, они стали предъявлять собственные притязания на национальную идею. Не было больше смысла утверждать, что общество, в котором элита и народ объединяются против охочих до денег материалистов, не что иное, как общество королевских подданных: правильным словом теперь было «нация». Убедительней всего обосновывал этот тезис Шарль Моррас, интегральный национализм которого стал образцом для интеллектуалов-националистов во многих странах.

Имеет смысл подробней осветить некоторые аспекты национализма, зависевшие от ситуаций, в которых находились нации. Парадоксально, что именно во Франции, национальное единство которой возникло несколько столетий назад и национальной независимости которой ничто не угрожало, было сформировано искусственное понятие национализма. Объяснение можно искать в чувстве унижения после поражения в 1870 году. В другой стране традиционного национального единства, в Англии, никогда не существовало повода для возникновения национального движения или национальной идеологии – их там никогда не было. В Италии и Германии после 1870 года смысл национального единства все еще оставался спорным, и понятно, что интеллектуалы обеих стран чувствовали себя обязанными сделать на нем упор. Но есть большая разница между латинским словом «нация» с римской Церковью, римским правом и современным просвещением на заднем плане и немецким словом «фольк» со скрытым в нем намеком на темные эмоции, родовые обязательства и немецкие леса. Но важно отметить сходство статуса обеих наций после 1870 года; оно еще более усилилось после поражения немцев и разочарования итальянцев в 1918 году. Далее к востоку европейский национализм был более простой и более прямолинейной революционной силой. Там были нации, которые требовали независимости (поляки, чехи, словаки, хорваты, прибалты, финны и украинцы) или требовали сделать более совершенной свою неполноценную независимость путем объединения с оторванными от них братьями (греки, сербы, румыны и болгары). С другой стороны, там были нации, целью которых было воспрепятствовать сепаратизму своих многонациональных подданных, навязав им свою национальность. Это относится к венграм и русским, а также, в меньшей мере, – к пруссакам и австрийским немцам.

Особый случай это нации, которые достигли, по крайней мере, большей частью независимого статуса, однако постоянно чувствуют, что ими управляют чужаки. Особенно это касается аграрных государств Восточной Европы, где растущая промышленность принадлежала большей частью либо иностранцам, либо членам экономически преуспевающих чужеродных меньшинств. В Румынии таким меньшинством были греки, в Венгрии – немцы, но гораздо большее значение имели евреи. Нельзя просто выводить интенсивность антисемитизма из экономического могущества еврейского меньшинства. Моррас называл евреев и протестантов во Франции чужеродными телами, а дело Дрейфуса было сильнейшим всплеском антисемитизма в XIX веке, однако нельзя всерьез утверждать, будто евреи господствовали в культурной или экономической жизни Франции. Зато о Венгрии вполне можно сказать, что до 1914 года венгерским евреям жаловаться было не на что. С 1867 года Венгрией правило зажиточное поместное дворянство, руководители которого были воспитаны в либеральных традициях. Со временем этот либерализм убывал, но не было повода лишить евреев тех свобод, которые им были первоначально предоставлены. Поместное дворянство хотело индустриализации Венгрии, но не хотело само заниматься этим делом. Выполнение этой задачи взяли на себя евреи. С другой стороны, евреи стали ярыми венгерскими патриотами. Враждебное отношение к евреям исходило от крестьян и от небольшого, но постоянно растущего числа их детей – особенно не венгерской национальности – которые стали участвовать в общественной жизни или овладели интеллектуальными профессиями. В Вене, где еврейское влияние в общественной жизни и в этих профессиях было хотя и большим, но меньшим, чем в Будапеште, антисемитизм про являлся гораздо сильней. Причина заключалась в том, что немецкий средний класс в Вене – как деловые люди, так и интеллектуальные круги, был не только многочисленным, но и политически влиятельным и его интересы непосредственно сталкивались с интересами еврейского среднего класса. В Германии процент еврейского населения, а также его экономическое и культурное влияние были гораздо меньшими, чем в Вене, но этого оказалось достаточно, чтобы вызвать враждебность немецких средних и высших слоев. Для фанатичных реакционных интеллектуалов евреи были очевидным пред метом антипатии, символом господствующей в городах материалистической коррупции, угрожающей добродетелям немецких крестьян, унаследованным от идиллического Средневековья. Но больше всего антисемитизм был распространен в том поясе плотных еврейских поселений, который тянулся от Литвы через Восточную Польшу, Западную Украину, Словакию, Буковину и Молдову, от Балтийского до Черного морей. Большая часть этого пояса до 1917 года принадлежала Российской империи, отдельные части – Венгрии и Румынии. Венгры и русские были не очень восприимчивы к антисемитизму, тогда как среди поляков, украинцев, словаков и: румын он был очень силен².

Искусственная общественная структура еврейских общин, исключенных из областей сельского хозяйства и государственной службы, и ограничивавшихся торговлей, своими интеллектуальными профессиями, занятием ремеслом и работой на фабриках, еще больше увеличивала пропасть между евреями и их соседями. Для крестьян еврей это был лавочник, отнимавший у них последние копейки, для чиновников – лишенный корней полуобразованный фанатик, разносчик новых идей, а для отечественных мелких капиталистов – удачливый конкурент, который мешал им утвердиться в общественной жизни. Для правительства же это был самый активный элемент недовольного городского пролетариата. Поэтому в Восточной Европе было возможным объединение деспотических правительств, реакционных идеологов, недовольных крестьян, а в определенной мере и промышленных рабочих на почве ненависти к евреям и возложение на чужеродных эксплуататоров и ниспровергателей вины за все, чего они боятся и от чего страдают.

Реакционные идеологии и политические программы, различные смеси религиозной нетерпимости, исторических мифов, социальных утопий, национализма и антисемитизма были в 1914 году представлены в большинстве европейских стран. Однако фашизм это нечто большее, чем только реакционная идеология; это движение, которое опирается на вескую поддержку масс. Все значительные фашистские движения начали с оппозиции господствующему режиму; всем им приходилось бороться за власть, а некоторые подвергались жестоким преследованиям. Все они рассматривали свои победы (иногда весьма кратковременные) как триумф революционной идеи. Ни одно из этих движений не думало о возрождении прошлого. Хотя их идеологии были, в основном, реакционными, их нельзя назвать «контрреволюционными» в строгом смысле слова, потому что они не стремились снова установить то, что было сметено предыдущей революцией. Это почти всегда были революционные движения. Тот факт, что их цель и их политика были в моих глазах отвратительными, хотя и дает мне право называть их злокачественными революциями, но не позволяет отрицать их революционный характер.

30-е и 40-е годы были временем фашистских успехов, поэтому фашистскую политику и фашистские учреждения имитировали другие. Примеру Германии следовала Венгрия при Гёмбёше, Югославия при Стоядиновиче и Румыния при короле Кароле. Но в этих случаях фашистской революции не было. Существующие режимы менялись лишь поверхностно, и даже антиеврейские меры были сравнительно мягкими. Но настоящие фашисты не позволили себя обмануть. «Скрещенные стрелы», усташи и Железная Гвардия ждали своего часа, и когда они наконец пришли к власти, они показали своими кровавыми оргиями, что они люди совсем иного типа.

Есть несколько крайних случаев. Режим Дольфуса в Австрии был копией итальянского образца, однако он был установлен сверху, без насильственного захвата власти и, кроме того, ему так и не удалось добиться искренней поддержки масс. Несомненно, режим Дольфуса был реакционным, но я затрудняюсь назвать его фашистским. Неясен и случай Испании. Во время гражданской войны революционные фашисты были на стороне Франко, но после победы они утратили большую часть своего влияния. По крайней мере, в 60-х годах Испания Франко произвела впечатление не столько фашистской, сколько старомодной военной диктатуры, поддерживаемой чиновничеством и капиталистами. Что же касается Италии, то можно высказать такой парадокс, что она была «менее фашистской», чем какой-либо другой режим. Четко установлено, что он никогда не достиг того тоталитарного совершенства, которое Муссолини объявил своей целью.

О гитлеровском режиме в Германии здесь можно сказать лишь одно: его нельзя описать с помощью одной простой формулы. Хотя Гитлер получал деньги от немецких капиталистов, как только он пришел к власти, он подчинил их своей воле, он позволил им получать хорошие прибыли. Среди его сторонников были не только «мелкие буржуа» (кого бы ни понимать под этим словом) и крестьяне, но и сотни тысяч рабочих (даже если при этом речь шла о меньшинстве по сравнению с рабочим классом в целом). У Гитлера не было плана социальной революции, но установленный им тоталитарный режим не только истребил сотни тысяч немецких евреев (и миллионы евреев вне Германии), но и преобразовал жизнь каждого человека в отдельности и каждого слоя немецкого народа. Отказывать этому колоссальному процессу в названии «революционного» было бы принципиально неверным.

Фашизм по-разному повлиял на структуру общества в Восточной Европе. В Румынии, Венгрии и Хорватии он стал могущественной силой, в Польше и Словакии – немаловажным фактором. В 30-х годах господствующим классом в этих странах было чиновничество. В Венгрии и Польше очень влиятельными были также крупные помещики. Во всех пяти названных странах все большую власть обретали капиталисты и к ним принадлежала большая часть евреев. Массу населения составляли очень бедные крестьяне. В некоторых промышленных центрах существовал очень тонкий слой квалифицированных рабочих, тогда как из перенаселенных сельских местностей устремлялся в город все более широкий поток неквалифицированных рабочих. В общем, ситуация напоминала ту, которая была в России на пороге XX века. Как и в России, политическими движениями, бросавшими вызов режиму, руководили интеллигенты – студенты, профессора, адвокаты и журналисты, в меньшей степени – учителя. Неверно говорить о «среднем сословии»: было три четко отличавшихся друг от друга средних сословия, каждое из которых представляло собой группу в себе: чиновничество, коммерсанты и образованный слой. Первая из этих трех групп была сердцевиной режима, вторая либо поддерживала режим, либо была политически нейтральной, третья составляла, в основном, оппозицию. Это был замкнутый класс, который играл свою особую политическую роль. Он не принадлежал к буржуазии, так как в этих странах не было культурно однородной буржуазии в западноевропейском смысле слова. Образованный класс поставлял вождей для всех радикальных и революционных движений, а массовая поддержка исходила от крестьян и неквалифицированных рабочих. Квалифицированные рабочие, например, печатники, и часть образованного слоя в Венгрии оставались верны социал-демократии, тогда как в Польше почти весь слой промышленных рабочих был на стороне социалистов³. В Венгрии и в балканских странах половину неквалифицированных рабочих составляли коммунисты, а другую половину – фашисты.

В Венгрии и Румынии фашизм был мощным массовым движением. Можно спорить, оставалось ли большинство крестьян в этих странах лояльным по отношению к демократическим партиям, но четко установлено, что очень большое, меньшинство венгерских крестьян, которые требовали раздела крупных поместий, и румынских крестьян, которые хотели избавиться от ужасающей нищеты – следствия пережитых тяжелых лет, тянулось к фашизму. Оба фашистских движения нашли сторонников и среди рабочих. Рудники в области Печ были цитаделью «Скрещенных стрел», а заводы Малакса в Бухаресте – цитаделью Железной Гвардии. Хорватские усташи и словацкая Народная партия довольно сильно отличались друг от друга. Движущей силой последней был чистый национализм, а нее входили представители почти всех слоев населения, но почти совершенно отсутствовали рабочие. Усташи специализировались на убийствах из-за угла и, когда они пришла к власти, они устроили такую кровавую баню, которую можно сравнить только с преступлениями Гитлера. Хотя область их деятельности была небольшой, число жертв в процентах от общей численности населения уступает, вероятно, только числу жертв в оккупированной Польше и на Украине. В Польше убежденные фашисты (в отличие от консервативных политиков, которые только бессмысленно повторяли фашистские лозунги) были многочисленны, прежде всего, среди образованной молодежи, но фашизму не удалось обеспечить себе поддержку крестьян и рабочих. Руководящие кадры румынского фашизма состояли не только из боевиков, но также из порядочных и интеллигентных молодых людей. Фашистское народное движение в Румынии напоминает «хождение в народ» в 70-х годах XIX века в России. Этот феномен я смог наблюдать в конце 30-х годов частично также в Румынии и Югославии. Молодые сербские «народники» были марксистами, некоторые из них – правоверными членами Компартии, а молодые румынские «народники», наоборот, были фашистами и некоторые из них – правоверными членами Железной Гвардии. По социальному типу и эмоциональному поведению они были очень похожи, а их разную ориентацию объяснить нетрудно. Румыны боялись России, а капиталистический враг в их среде часто был евреем. Поскольку Третий Рейх воевал как против их внутреннего, так и внешнего врага, Гитлер был для них защитником, и они проглотили его идеологию. Сербы же, наоборот, боялись Германии и любили Россию, и еврейский вопрос в их стране не стоял. Марксизм предлагал решение их трудностей и, кроме того, за ним стояла мощь большого славянского брата. Оба направления пошли разными путями. Все таланты и весь идеализм одной группы израсходовались в низких преступлениях и репрессиях и закончились поражением страны. Такие же способности молодых сербов принесли им славу и победу в освободительной войне, и выжившие строят теперь новую Югославию. Легко глумиться над погибшими румынами или восхвалять югославов за их лучшую способность к суждению, но и те, и другие были в значительной мере жертвами среды. От историков требуется более глубокое понимание, я же лично с одинаковой симпатией вспоминаю моих друзей в обеих странах.

Характерным признаком фашизма, на который часто не обращают должного внимания и который, может быть, никогда не удастся целиком объяснить, является наличие харизматического вождя. Муссолини, Дегрель и Хосе Антонио Примо де Ривера были, несомненно, людьми с необыкновенными способностями. Салаши и Кодряну были сложными личностями, беспощадность сочеталась у них с причудливыми проявлениями благородства характера. Гитлер же до сих пор не поддается анализу. Хотя верно, что он происходил из «мелкой буржуазии», это еще не объяснение. Более важно, что он принадлежал к населению большого города, лишенному моральных и культурных корней и основ. Не пройдя строгой школы систематического воспитания или принадлежности к организованному классу, какой-либо профессии или церкви, гонимый честолюбием и одержимый смутными чувствами ненависти, он шел к своим целям с неумолимой последовательностью и с неустанным напряжением. В самой пропаганде ненависти не было ничего нового, но Гитлер не ограничился словами, он пошел дальше, уничтожил шесть миллионов евреев и готовился к тому, чтобы депортировать и уничтожить еще многие миллионы поляков, украинцев и русских. Это уже было нечто новое. Преступления религиозных войн и те, что были связаны с завоеванием Южной и Центральной Америки, были меньшими по размаху, а Чингисхан совершал массовые убийства, не; ссылаясь при этом на современную науку. Эти жестокости исходили от незначительного, маленького, неудачливого венского художника, которого при этом поддерживали другие столь же бесцветные и лишенные корней личности, от Гиммлера до комендантов концлагерей. Здесь следует констатировать, что и другой великий организатор массовых убийств нашего времени был полуобразованным, деклассированным и оторванным от корней человеком. Обстановка в Тифлисе и Баку была несколько иной, чем в Вене, и упрощенный марксизм отличался от австрийской смеси реакционной идеологии и антисемитизма, но у Гитлера и Сталин было много общего, и этот вопрос заслуживает серьезного исследования. Хотя можно надеяться, что фигуры, подобные этим двум людям никогда больше не возникнут, достаточно достоверно то, что оторванные от корней, деклассированные и безликие массы больших городов Европы и Америки вынашивают для нас других чудовищ.

О фашизме мы все еще знаем недостаточно; по сути, м едва начали его изучать. Но это задача не одних академиков. Остается мучительный вопрос: «Есть ли у фашизма будущее?» или, выражаясь более конкретно: «Какие социальные и политические движения современности или ближайшего будущего можно будет лучше понять благодаря более точному знанию фашизма?»

Испанский и португальский режимы, несомненно, содержат в себе элементы фашиста, но оба они уже миновали свою кульминацию и ни один из них ничем не привлекателен для других стран. Единственный сильный фашистский режим после падения Третьего Рейха возник в Аргентине. На протяжении десяти лет, пока Перон оставался у власти, он пользовался мощной поддержкой рабочего класса и в результате длительного процесса развития превратил старомодную латиноамериканскую военную диктатуру в приспособленный к современным условиям тоталитарный режим. В конечном счете, Церковь и армия оказались сильней, чем он, но его личный миф и его тип фашиста все еще пользуются массовой поддержкой. На Среднем Востоке «братья-мусульмане» с их сочетанием религиозного правоверия, терроризма и коллективизма имеют сходные черты с румынской Железной Гвардией ее начального периода. «Свободные офицеры» Насера в период заговора, несомненно, не были фашистами, но режим, который Насер создал за последние 10 лет, имеет нечто общее с фашистским тоталитаризмом. Нельзя не заметить, что президент Сукарно постоянно подражает личному стилю Муссолини, повторяет его лозунги, имитирует церемонии. Но в Индонезии нет фашистской организации: единственными дисциплинированными силами были Компартия и национальная армия. В Японии на правом фланге есть тенденции, которые могут привести к возрождению в несколько видоизмененной форме революционного терроризма 30-х годов⁴. Новые африканские диктатуры хвастаются тем, что они «социалистические». Но тот факт, что они повторяют марксистские тезисы и ищут дружбы Советского Союза или Китая, в принципе, не столь важен, как кажется на первый взгляд. Революционные националистические режимы, которые используют технику мобилизации масс, подмешивают к своим псевдосоциалистическим идеологиям изрядные дозы расизма и исторической мифологии и все больше склоняются от простой диктатуры к тоталитаризму, так что в один прекрасный день они могут оказаться ближе к Третьему Рейху, чем к советскому или китайскому образцу. Что же касается их вождей, то, например, у Кваме Нкрумы больше от истерики Гитлера и от тщеславия Муссолини, чем от холодного ума Ленина. Антисемитизм в современной мировой политике не является главной проблемой. Тем не менее, учитывая определенные вариации, можно указать на явные аналогии. Евреи были лучшим примером сообщества коммерчески и умственно одаренных людей, которые жили посреди больших и отсталых народов. Они стали символом эксплуатации инородцами и духовного разложения и служили идеальным козлом отпущения для демагогов. Есть и другие подобные сообщества: греки и армяне в арабских странах, образовавшихся после распада Оттоманской империи, китайцы в Юго-Восточной Азии, индийцы в Бирме и некоторых еще существующих британских островных колониях, ливанцы в Западной Африке – самые яркие примеры. Но это сравнение можно распространить на все общины белых деловых людей или техников в Азии и Африке. Идеология «неоколониализма» умышленно концентрирует ненависть на этих козлах отпущения, которые всегда под рукой. Вину за все, что плохо в этих новых государствах, демагоги могут легко свалить на них, как все, что было плохо в Венгрии и Румынии, некогда сваливали на евреев. Этот аргумент тем сильней, чем больше в нем доля истины: действительно, европейские капиталисты и сегодня еще господствуют в определенной мере в новых государствах Азии и Африки, как капиталисты США – в старых государствах Центральной и Южной Америки, подобно тому, как еврейские капиталисты – румынские и иностранные подданные – контролировали большую часть румынской экономики.

В западных демократиях сегодня почти нет симптомов фашизма. Конечно, есть люди – евреи и неевреи – менталитет которых можно сравнить только с менталитетом расовых экспертов Гитлера, которые утверждают, будто немцы от рождения или по своим наследственным задаткам на все времена обречены быть агрессорами, тоталитаристами и юдофобами. К счастью, действительность сегодняшней Германии дает этим людям мало поводов для нападок. Во Франции устранена опасность фашистского движения, опорой которого были вернувшиеся на родину алжирские колонисты и ушедшие в подполье остатки сторонников Дарнана и тому подобных людей. В США маккартизм совпал с большими социальными сдвигами и привел к потрясающему открытию, что Америка перестала быть неуязвимой. Почти то же самое происходит в Англии: небольшие, но важные социальные сдвиги совпадают с распадом Британской империи и постоянным уменьшением мирового значения Англии⁵. Но пока это не имело более опасных последствий, чем «сердитая» литература и «сердитая» журналистика. Более тяжелыми последствиями может быть чреват своего рода негритянский фашизм в северных штатах США или развитие в тоталитарном направлении франко-канадского национализма. Злополучное давление на белых жителей ЮАР, которые, несмотря на свою озлобленность, создали демократическое общество, неудержимо толкает их в объятия своего рода фашизма.

Данные рассуждения не преследовали цель предложить определение или дать окончательные ответы; целью было только показать различные аспекты тех движений, которые до сих пор предпочитают называть фашистскими. Сравнительное исследование фашизма сегодня настоятельно необходимо не только для того, чтобы заполнить пробелы в исторических познаниях, но и для того, чтобы предостеречь новые поколения от старых опасностей, прежде чем они вернутся.

Примечания

¹ The European Right: a historical analysis. Издатели – Ганс Роггер и Юджин Вебер, Беркли, 1965. В определенной мере книга страдает от разного подхода к теме, что неизбежно, когда авторов несколько – в данном случае десять. Различие между традиционалистами и современными «правыми», между классическим консерватизмом и «правым радикализмом» не всегда однозначно. Одни авторы ограничиваются идеями эпохи до появления фашистских движений, другие дают скорее обзор политической истории, чем политический или социологический анализ. Отличны, на мой взгляд, три статьи профессора Вебера: общее введение и главы о Франции и Румынии. Кроме того, я хотел бы упомянуть статью о Венгрии, написанную Диком. Может быть, она не столь глубока, как статьи профессора Вебера, но написаны очень ясно.

² Российский антисемитизм в действительности ограничивался Украиной и Бессарабией, и хотя его вожаки сами себя называли русскими, они были в большинстве своем украинского, польского или румынского происхождения. В Москве, сердце России, антисемитизм был гораздо слабей.

³ Среди польских рабочих было меньшинство, которое принадлежало к нелегальной Компартии, но фашистами польские рабочие никогда не были.

⁴ Можно ли называть праворадикальных террористов фашистами – вопрос спорный. См. статью и достойную восхищения книгу «Двойные патриоты» Ричарда Сорри, а также «Идеи и действия в современной японской политике» Macao Маруямы. Правда, я вынужден признать, что меня несколько разочаровали очерки этого выдающегося японского специалиста по фашизму. Они научно обоснованы и информативны, когда речь идет о Японии, но Маруяма, похоже, теряет ориентацию, когда он переходит к обобщениям. Прежде всего, он, по моему мнению, не понял сущность гитлеровского национал-социализма, хотя, несомненно, внимательно изучал немецкие источники.

⁵ Большие социальные сдвиги неизбежно вызывают озлобленность у тех, кто внезапно попал в элиту, но не получил общественного признания. Эта проблема существовала в Англии еще в начале XIX века. Однако в стране, которая находилась на вершине своей экономической и политической мощи, парвеню быстро ассимилировались. Неспособность послевоенной элиты после Второй мировой войны принять новый приток парвеню отравила атмосферу общественной жизни в сегодняшней Англии и объясняется тем, что этот процесс пришелся на время, когда Англия быстро утрачивала свои позиции мировой державы и свое значение.