Волны террора

Волны террора

Насилия, грабежи и убийства происходили на протяжении всей второй половины правления Грозного, но было несколько периодов, когда под влиянием неких особенных обстоятельств репрессии многократно усиливались.

Первая череда казней, как уже говорилось, случилась сразу после возвращения Ивана в столицу в феврале 1565 года. Царь расправился с теми, кого по тем или иным причинам подозревал в нелояльности или на кого таил обиду. (Самой именитой жертвой был казанский герой, знаменитый полководец Александр Шуйский-Горбатый, которого приговорили к смерти вместе с 17-летним сыном. Пять дней спустя царь, с присущим ему ханжеством, послал в монастырь 200 рублей на поминовение князя и княжича.)

Эта кровь была несомненно пролита для того, чтобы с самого начала Опричнины вселить в знать подобающий ужас и продемонстрировать, что неприкосновенных не будет.

Убийство Челяднина-Федорова. Н. Неврев. (Глумясь, Иван посадил боярина на трон в царском облачении и зарезал собственной рукой)

Следующая полоса казней, на сей раз растянувшаяся на долгие месяцы, приходится на 1568 год, когда дела в Ливонии приняли скверный оборот. Царю опять нужно было залить возможное недовольство кровью, да и, вероятно, просто хотелось сорвать злость на беззащитных по принципу «бей своих, чтоб чужие боялись». Теперь основной мишенью стало старое московское боярство.

Глава земского правительства Иван Челяднин-Федоров был схвачен по абсурдному обвинению в том, что он якобы хотел занять царский престол, и убит вместе с многочисленными родственниками, соратниками, приближенными и даже холопами.

Вторая волна террора была не только продолжительнее, но и много кровавее первой. Казни стали более жестокими и изощренными, что должно было усиливать ужас. Гваньини рассказывает, что царь издевательски усадил Челяднина на трон, о котором боярин якобы мечтал, и лично зарезал старика. Полководца князя Петра Щенятева, по рассказу Курбского, поджаривали на сковороде. Государственного казначея Тютина вместе со всей семьей, включая младенцев, разрубили на части.

Многих просто убивали на улицах без суда, и трупы подолгу валялись на земле – никто не смел их хоронить. Опричники жгли, грабили, убивали, насиловали во многих областях Земщины – всех подряд.

Жестокие бесчинства начались ранней весной и закончились только осенью.

В следующем 1569 году развернулось обширное «дело Старицкого». Иван наконец решил покончить со своим кузеном. Предполагают, что к братоубийству его подтолкнуло известие из Швеции, где знать свергла с трона сумасшедшего Эрика XIV и провозгласила королем его брата.

Безвольного и безобидного Владимира Андреевича обвинили в попытке отравления царской семьи. Пытали повара, который, конечно, сознался во всем, чего от него хотели. Самого Старицкого заставили выпить кубок с ядом, его инокиню-мать удушили угарным газом, но с людьми нецарской крови церемониться не стали. Если жертвы первой волны террора исчислялись десятками, а второй – сотнями, то теперь счет пошел на тысячи.

В 1570–1571 годах, после Новгородского погрома, о котором будет рассказано ниже, опричные зверства достигли своего апогея. Началось с неизбежной при всяком большом терроре «чистки чистильщиков»: царь учинил расправу над опричной верхушкой, обвинив ее в том, что это она-де побудила его разорить собственную страну. Именно тогда сложили голову Басмановы, Афанасий Вяземский и многие другие опричники.

Но этим дело не ограничилось. Заодно царь с отвратительной жестокостью казнил и руководителей земского правительства: печатника Ивана Висковатого, казначея Фуникова и многих других дьяков.

Эту группу осужденных, насчитывавшую не менее 300 человек, должны были казнить на Поганой луже (не совсем понятно, что это за место – возможно, нынешняя Театральная площадь). Приготовления к экзекуции выглядели так страшно, что зрители начали разбегаться, и их пришлось уговаривать вернуться. Возможно, из-за этого, желая продемонстрировать великодушие, царь помиловал 180 приговоренных. Но остальных ждали всевозможные муки. О страшном конце Висковатого и Фуникова я уже рассказывал, но в этот день царь придумал еще одну омерзительную забаву: заставил выступить земских бояр в роли палачей и собственными руками убивать своих недавних товарищей.

Потом еще три дня тела казненных валялись на площади.

Последний по времени всплеск массовых репрессий был в 1575 году. Грозный готовился к новому эксперименту – назначению «ненастоящего» царя Симеона Бекбулатовича – и решил провести очередную «чистку» в ближнем кругу, который сформировался после падения Басмановых и Вяземского. Тогда погибли видные опричники – глава Сыскного приказа Василий Умный-Колычев и князь Борис Тулупов, причем последний вместе со всем родом; заодно лишились жизни неколько крупных церковных деятелей – это государь так выражал свое недовольство митрополиту Антонию. «Казнил царь на Москве, у Пречистой, на площади в Кремле многих бояр, архимандрита чудовского, протопопа и всяких чинов людей много», – без особых эмоций сообщает летопись. К этому времени обычными казнями на Руси удивить кого-либо было уже трудно.

Времена были суровые, жестокости хватало повсюду, в том числе и в Европе. Современниками Ивана IV были и «Кровая Мария» Английская, сотнями сжигавшая на кострах протестантов, и безумный Эрик Шведский, истреблявший собственное дворянство, и устроившая Варфоломеевскую ночь Екатерина Медичи, поэтому иностранных свидетелей поражала не столько жестокость Грозного (хоть она и намного превосходила европейскую), сколько ее всеохватность, всенаправленность. Казалось, русский царь задался целью расправиться со всей страной.

Русь словно замерла от ужаса. Шлихтинг пишет: «При дворе тирана не безопасно заговорить с кем-нибудь. Скажет ли кто-нибудь громко или тихо, буркнет что-нибудь, посмеется или поморщится, станет веселым или печальным, сейчас же возникает обвинение, что ты заодно с его врагами или замышляешь против него что-либо преступное». Но атмосфера страха царствовала не только наверху. По словам В. Ключевского, «многомиллионная страна забыла меру терпения и чувство боли, застыв в оцепенении от страха перед какой-нибудь шеститысячной толпой озорников, гнездившихся в лесной берлоге Александровской слободы».

Опричники вели себя в «земщине», как на завоеванной территории, с которой можно сделать что угодно, и не несли никакой ответственности за свои бесчинства. Хуже того – царь поощрял эти злодеяния. Насилие стало государственной политикой.

Таубе и Крузе рассказывают: «Опричник хватает земца за шею, ведет его в суд, хотя он его никогда раньше не видел и не говорил с ним, жалуется, что тот позорил его и вообще Опричнину; и хотя великий князь знает, что это не произошло, истца провозглашают верным человеком, и он получает все имения ответчика и последнего бьют, водя по всем улицам, а затем обезглавливают или бросают в тюрьму на пожизненное заключение… С земцами или населением совершают они постоянно еще одну обманную проделку. Опричники, проезжая по улицам или мимо богатых купцов, бросают кольца, шапки и т. п. в лавки или дома, берут приставов и являются без всякого повода неожиданно в эти дома и лавки, находят брошенные вещи и требуют столько-то тысяч. Эту сумму ответчик должен был заплатить без всяких отговорок или оправданий; иначе с ним поступали ужасным образом».

Ливонским очевидцам вторит фон Штаден: «Любой из опричных мог, например, обвинить любого из земских в том, что этот должен ему будто бы некую сумму денег. И хотя бы до того опричник совсем не знал и не видал обвиняемого им земского, земский все же должен был уплатить опричнику, иначе его ежедневно били публично на торгу кнутом или батогами до тех пор, пока не заплатит. И тут никому не было пощады: ни духовному, ни мирянину. Опричники устраивали с земскими такие штуки, чтобы получить от них деньги или добро, что и описать невозможно».

Уж Штадену ли было этого не знать – он и сам состоял в Опричнине и проделывал точно такие же «штуки». Мелкая сошка, опричник самого последнего, четвертого разряда, этот немецкий авантюрист был редкостным мерзавцем. Он с удовольствием повествует, как во главе небольшого отряда разбойничал в «земских» владениях: «…Наверху меня встретила княгиня, хотевшая броситься мне в ноги. Но, испугавшись моего грозного вида, она бросилась назад в палаты. Я же всадил ей топор в спину, и она упала на порог. А я перешагнул через труп и познакомился с их девичьей… Затем мы проехали всю ночь и подошли к большому незащищенному посаду. Здесь я не обижал никого. Я отдыхал… Когда я выехал с великим князем, у меня была одна лошадь, вернулся же я с сорока девятью, из них двадцать две были запряжены в сани, полные всякого добра».

Московский застенок времён Опричнины. А. Васнецов

Как всегда бывает при государственном терроре, поощрялось доносительство. Очень многие наживались на клевете и всякого рода поклепах. Суды не утруждали себя разбирательствами и были скоры на расправу. Шлихтинг описывает Москву следующим образом: «Почти на каждой улице можно видеть трех, четырех, а иногда даже больше рассеченных людей и город весьма обильно наполнен трупами».

Но даже на этом зловещем фоне выделяется совсем уж чудовищный и нелепый эпизод «Новгородского похода», который можно считать пиком самоистребительной деятельности Ивана Грозного.