Солома, спички…
Солома, спички…
Хорошо было раньше — о начале войны предупреждают загодя, крестьян эти дела вообще не касаются, а раненый может просто взять и сдаться в плен. Ну не выпало нам родиться в то идиллическое время — что ж тут поделаешь…
Кирилл Еськов. Последний колъценосец
О положении с продработой в Тамбовской губернии можно было бы и не говорить вовсе, если бы не мусолили эту тему на каждом углу, а особенно продкомиссаров Гольдина и Марголина. То ли стечение обстоятельств тому виной, то ли фамилии характерные, а может, уж очень красноречивый документ, написанный столь приличным слогом, что даже интересно — это кто же там, в уезде, так владеет русским литературным…[166]
Из доклада президиума Борисоглебского уисполкома губернским и центральным властям. 20 февраля 1920 г.
«На волости наиболее плодородные разверстка наложена гораздо менее, чем они могут дать, и, наоборот, на волости наименее плодородные накладывается гораздо больше. Однако, совершенно не учитывая этого положения, приехавший в уезд гражданин Марголин со своим отрядом принялся яро выполнять эту разверстку…
В ход была пущена порка. Крестьян пороли и посейчас порют по всем правилам искусства Николая Кровавого, если не больше. Порют продармейцы, агенты и сам гражданин Марголин, за что и был арестован ревтрибуналом, но по приказу из Тамбова выпущен из тюрьмы с допущением к исполнению своих обязанностей.
Не довольствуясь поркой, по приказу гражданина Марголина был проведен мнимый расстрел членов Новотроицкого сельского совета Русановской волости. Было это таким образом. Арестованные члены сельского Совета были посажены в сарай, из которого их поодиночке выводили, раздевали, ставили к стенке и командовали: „Взвод! Пли!“ Продармещы стреляли в воздух, а обезумевший от страха член Совета падал в обморок. Затем его поднимали и громко кричали: „Одну сволочь расстреляли, давайте другую“. Выводили другого и с ним проделывали то лее самое. Но этого мало. Раздетых членов Совета и крестьян запирали раздетыми в холодный сарай, где они находились по несколько часов на двадцатишестиградусном морозе…
У тех жe крестьян конфисковывалось все имущество и скот. Последний загонялся к кому-нибудь во двор и целыми днями находился без корма. Голодный рёв животных сам говорил за себя, бывали случаи, что здесь же, на дворе, коровы телились, лошади жеребились и приплоды замёрзали.
От побоев умирали люди. Наиболее характерен такой случай. К жене красноармейца приходят люди и требуют, чтобы она немедленно выполнила государственную продразверстку. Жена красноармейца заявляет, что она не может этого сделать по той самой простой причине, что у нее ничего нет. Ее доводы оказались для продармейцев недостаточны, и они, обложив ее крепким словцом, пустили в ход нагайки и кулаки. В результате у беременной жены красноармейца преждевременные роды и она умирает, истекая кровью…
Продовольственную развёрстку гражданин Марголин начинает таким образом. По приезде в село или волость он собирает крестьян и торжественно заявляет: „Я вам, мерзавцы, принес смерть. Смотрите, у каждого моего продармейца сто двадцать свинцовых смертей для вас, негодяев“» и т. д.
В дополнение ко всем своим фокусам, неистовый продотрядовец еще и держит под контролем связь. Как говорится в том же докладе:
«…Марголиным захватываются почты и телефонные станции с целью, чтобы кто-нибудь не донес о его безобразиях исполкому или Чека. Коли же кому-нибудь удавалось послать телефонограмму, то принявший и писавший ее арестовывались, как и сама телефонограмма»[167].
Ну и какой в этом смысл? Ведь сведения о том, что творит продотряд, неделей раньше или неделей позже, но все равно дойдут и до руководства, и до ГубЧК. На что он рассчитывает? На дружбу губпродкомиссара? Тогда зачем вообще перехватывать письма — нехай клевещут.
В феврале, как уже говорилось, Марголина арестовали, однако губпродкомиссар Гольдин добился его освобождения и даже выразил соболезнование. По поводу чего, естественно, кто только не склонял имена этих двух злодеев, тем более что оба были той самой национальности. И то, что на двоих им едва ли исполнилось полвека, не может служить смягчающим обстоятельством. Этот довод допустим только для «белой» стороны процесса.
Но вот наконец в последнем сборнике документов предали гласности и альтернативную версию.
Из докладной записки зав. реквизиционным отделом Тамбовского губпродкома Я. И. Марголина. 23 февраля 1920 г.
Для начала он даёт общую картину, которую у меня просто рука не поднимается сократить — настолько она красноречива.
«Прибыв в Борисоглебский уезд, я попал в самый кулацкий контрреволюционный район… И в этом районе оказались большие запасы хлеба, извлечь которые мы решились во что бы то ни стало. Попытка взвалить всю тяжесть выполнения разверстки на местную власть — волостные и сельские советы — ни к чему не привела. Кулацкий до мозга и костей состав совета не только не был в состоянии выполнить разверстку, но они не могли далее мириться с классовым характером разверстки. Песенку о том, что землю поделили поровну, что у каждого одинаковая норма, что за эти два года революции нет уже классовых перегородок, прожужжала нам уши. Легче совершить какое угодно чудо, чем заставить любой из этих советов разверстать то или иное количество хлеба по классовому принципу… А неправильная классовая развёрстка всегда делает процесс реквизиции чреватым последствиями… Создавалась атмосфера крайнего напряжения, когда нам приходилось исправлять злостные ошибки советов и комиссий по проведению развёрстки.
А упорство кулачества в сдаче хлеба доходит здесь до таких пределов, до каких оно, пожалуй, не доходило ни в одном из уездов губернии. Представьте картины, когда больные тифом лежат на перинах, набитых овсом или просом, когда кулак, с которого причитается 200 или 300 пудов хлеба, предлагает нам 10 или 15 пуд, а когда его гнут в бараний рог, совершается чудо и это количество появляется как бы из под земли… Хлеб, безусловно, есть, он зарыт и запрятан кулачеством, не верьте, т. Гольдин, сиротскому плачу местной обывательницы, что мы выгребли подчистую.
В Андреевской волости, где выполнено уже 75 % разверстки, имеются еще закрома, в которых вы найдете по 300, 400 пудов хлеба. Ростошинская волость дала нам 95 000 пудов, и там вы найдете еще много необмолоченного хлеба. В Архангельской волости, с которой мы, к нашему стыду, никак еще не справились, такая выгонка самогона, что вся волость представляет сплошной винокуренный завод. Условные аресты и фиктивные конфискации имущества как меры побуждения не достигают здесь своей цели, ибо кулак не дурак. Если у него имеется 200, 300 пудов хлеба, ему выгоднее отдать лошадь или корову, чем этот хлеб, который весной он будет продавать по 2000 р. за пуд…»
Мы уже писали о том, каково быть продотрядовцем. А вот и иллюстрация, так сказать, в цвете и объеме. На хлебозаготовки зерна нет, а на самогонку — хоть засыпься. И добро бы еще на самогонку — но в одной из деревень произошла история, которая вывела из себя даже опытного продработника.
«До инцидента в с. Бреховке Русановской волости никаких крупных недоразумений на почве реквизиции не было… Вернувшись 8 февраля в Козловку, я вечером получил телефонограмму агента Иванова, что в селе Бреховке толпа крестьян прогнала агента и 4 человек продармейцев… и разгромила 800 пудов хлеба с мельницы, смешав часть этого хлеба с землей».
Собрав всех красноармейцев, до которых он смог дотянуться, комиссар выехал в Бреховку.
«Из опроса агентов выяснилось, что всему виною сельский совет, у которого даже хватило наглости заявить агентам, что „мы вам покажем, как хлеб получать у нас“. Бреховский сельский совет — это образчик кулацких советов. Вызвав сегодня ночью на допрос, они мне определенно заявили, что хлеба нет, кто громил мельницу, они не знают, больше того, назвать мне 10–15 кулаков их села они категорически отказываются, а о классовой разверстке и знать не хотят.
Преследуя цель найти виновных выступления против отряда и разгрома мельницы, я приказал отправить весь сельский совет и мельников (которые, безусловно, видели, кто громил мельницу) в холодное помещение без шуб на 2 часа. Это распоряжение служит теперь главным материалом для учека. Дело Бреховки занимает у них 20 листов. Какое я понесу наказание за то, что переборщил в Бреховке, я, т. Гольдин, не знаю, но для меня ясна картина той вакханалии, которая получилась бы в нашем районе, если за Бреховкой стали бы громить хлеб на внутренних ссыпных пунктах и остальные села… Приехав в Бреховку, у меня была определенная задача: проучить Бреховку за выступление против отряда и разгром хлеба так, чтобы отбить охоту у других сел проделывать это. Жертв в Бреховке не было. Арестовали же меня на следующий день в селе Русанове, куда я приехал проверить работу волсовдепа. Арестовавшие меня лица сами родом из Русановской волости, и, по имеющимся у меня сведениям, у них агентом Ивановым взят хлеб…
Как отразился арест на ходе работы, видно хотя бы из того, что в день моего ареста ссыпка в Ростошинской области доходила до 7000 пуд в день, а в день моего освобождения она пала до 116 пудов. Наблюдались случаи, когда обозы с хлебом разъезжались, как только узнавали, что я арестован. Был пущен слух, что арестовали за то, что беру слишком много хлеба, что из Борисоглебска едут отряды разоружить наши отряды, что разверстка неправильная и т. д. Некоторые советы (Ростошинский) поспешили даже вынести постановление — наделить хлебом из внутренних ссыпных пунктов тех граждан, которые пострадали от нашей разверстки. Судебный следователь Панфилов объявил себя начальником всех отрядов, издав об этом соответствующее распоряжение. В результате мы потеряли 12 дней в самый напряженный момент…»[168]
Какую из двух версий избрать в качестве подлинной — исключительно вопрос веры. Кто-то хочет верить в сволочей-коммунистов и беспредельщиков-продкомиссаров, что бывало постоянно и повсеместно. Кто-то поверит в то, что Марголин ничего из приписываемого ему не совершал, а письмо является всего-навсего провокацией — такое тоже случалось сплошь и рядом.
Мне лично показались интересными два нюанса этого «почтового романа». Первый — один из подвигов Марголина по линии связи. Да, он действительно имел возможность расправиться с пославшими телефонограмму — но каким образом он ухитрялся арестовать принявших ее? А также повлиять на судьбу самой телефонограммы — ведь пока из уезда доскачешь до Тамбова, ее десять раз передадут адресату? А вот в качестве отмазки авторов провокации — почему, мол, своевременно не жаловались в губернию на бесчинства — вполне подходит. Как жаловаться, если гад-комиссар письма перехватывал?
Второй весьма любопытный момент — фигура судебного следователя Панфилова, который самочинно и не имея на это никакого права взял на себя руководство продотрядами, после чего работа начала быстро сворачиваться, выруливая к тому, чтобы раздавать хлеб из ссыппунктов обратно. Нисколько не удивлюсь, если это тот самый следователь, который вел дело Марголина. А если, покопавшись в его прошлом, мы найдем там билет партии социалистов-революционеров или эсдеков-меньшевиков, тоже ничего невозможного не произойдет.
В конце письма неистовый продкомиссар, не на шутку уязвленный случившимся, пишет:
«Выпущенный из тюрьмы, я опять приступил к работе — но, т. Гольдин, от меня теперь толку мало будет. Двухлетняя служба в реквизиционном отделе… может расшатать нервы самого крепкого человека. Только Ваше отношение ко мне дает мне ещё силы продолжат работу. Но если вы найдёте возможность отозвать меня… я был бы Вам весьма и весьма благодарен». Впрочем, в конце письма он уже просит директив о дальнейшей работе.
Как сложилась судьба Марголина — неведомо. Больше о нем никто и нигде не упоминает. В сборнике приводится требование Ленина к местным властям расследовать поступившую в его адрес жалобу (первая цитата), однако о результатах расследования не сообщается, из чего можно сделать вывод, что обвинения не подтвердились. Ибо если бы подтвердились, то авторы сборника уж всяко об этом бы сообщили.
Видите, какой винегрет — не поймёшь, где что за овощ…
* * *
Однако вне зависимости от конкретного Марголина утверждать, будто беспредела продотрядов в Тамбовской губернии не было, — просто несерьёзно. Везде был, а Тамбов что за оазис такой? 8 августа 1920 года председатель Тамбовского губисполкома с не менее характерной, чем у продкомиссаров, фамилией Шлихтер на губернском продовольственном совещании говорил:
«Другая отрицательная сторона в деятельности губпродкома заключается в том, что он не нашел в себе способности и умения проводить кардинальную разницу между тем, что можно и чего нельзя делать в Советской республике. В результате этого у населения — что чрезвычайно печально — именно в связи с продовольственным вопросом сложилось представление, что для продовольствениика в Советской республике все можно. Это неправда, товарищи, это неверно…
В общем говоря, что разрешает продовольственнику и продовольственной организации наше государство? Оно как государство пролетарское разрешает организованное насилие в интересах коммунистической революции и требует от Наркомпрода и его органов на местах такого насилия, если встретится необходимость… Насилие это заключается в реквизиции, конфискации, аресте и предании суду ревтрибунала в случаях, какие указываются в распоряжениях центральной власти. Но ни в малейшей степени советское государство не представляет продовольственнику отдельно как агенту и продовольственному органу в целом права издевательства над личностью ослушника (например, избивать его плеткой) или безобразничать вообще по отношению к населению… Ни на один момент, как бы ни были тяжелы обстоятельства, нельзя допускать, чтобы хоть один агент позволял себе хоть на одну минуту, хоть по одному вопросу превышать те полномочия, которые по продовольственному вопросу предоставляет нам государство…»
В Тамбовской губернии, точно так же, как и везде, бойцы продовольственного фронта шли под трибунал целыми отрядами. Впрочем, помогало мало, ибо по причине лютой нехватки кадров комплектовались продотряды из кого попало. В Тамбове, например, туда охотно брали дезертиров, так что сразу и не поймешь, где отряд, а где банда… Хорошо бы других, да… а где их взять?!
…В том же феврале, когда арестовали Марголина, едва не загремел со своего поста под трибунал и сам Гольдин. Как пишет автор книги об антоновском восстании Владимир Самошкин:
«…в середине февраля 1920 года Ленину стало известно о фактах гибели хлеба на охраняемых продармейцами ссыпных пунктах Тамбовской губернии, а также и о некоторых „шалостях“ самого тамбовского губпродкомиссара Я. Г Гольдина, который дошел уже до того, что присвоил себе право расстреливать. Например, неугодных ему заведующих ссыпными пунктами.
Однако за Якова Гольдина совершенно неожиданно вступился Максим Горький, „уверяя — как писал Ленин 17 февраля по этому поводу заместителю наркома продовольствия Брюханову, — что Гольдин — мальчик неопытный. Это-де кулаки злостно кладут хлеб в снег: ни вам, ни нам. Чтобы сгорел“».
Как обстояло дело с хранением хлеба, мы уже знаем на примере Тюмени. Ясно, что и пресловутые «шалости» Гольдина — не «также», а «в связи», и он вполне мог в горячке расстрелять зав. ссыпным пунктом, который погубил хлеб, особенно если его поведение наводило на мысль о саботаже. Да и зерно смешивали со снегом уж всяко не продотрядовцы, так что в словах Горького была своя сермяжная правда.
Горький много за кого вступался, однако Ленин его не очень-то слушал. Тем не менее под трибунал Гольдин не пошел и даже не был убран с продработы, а в том же 1920 году назначен в таком же качестве на Алтай.
* * *
Но вернемся к Марголину. Есть ведь и третья версия всей этой истории — перед нами эсеровский провокатор. Беспредел он творил, чтобы озлобить крестьян, а связь держал под контролем, чтобы никто вовремя остановить не мог, — и плевать, что будет потом. Дело сделано, а Россия — страна большая.
А. С. Казаков, автор книги «Партия эсеров в Тамбовском восстании», пишет о том, что местные эсеры в массовом порядке входили в компартию.
«Были случаи, когда почти целиком эсеровская ячейка переходила в ряды РКП. Впоследствии выяснилось, что многие вошли с исключительной целью дискредитирования партии в глазах населения…»[169]
Оставим рассказ о прорвавшихся в Тамбовскую губернию казачках на совести господина Сенникова — шатающихся «меж двор» военных и без них хватало. В России того времени никто не испытывал недостатка в военспецах, кому бы они ни требовались — ни красные, ни зелёные, ни серо-буро-малиновые. Однако с политическим руководством все обстояло сложнее, еще сложнее было с агитработой и совсем уже плохо — с организацией хоть сколько-нибудь вменяемого местного самоуправления. Все это в Тамбове имелось, а значит, за восстанием стояла не самочинная крестьянская организация, а мощная и, главное, опытная политическая сила.
Свою книгу об антоновском восстании Самошкин начинает с признания, которое по нынешним временам дорого стоит:
«Общеизвестно, что антоновский мятеж подготавливался эсерами. Как правыми, так и левыми. Хотя их роль в этом нещадно преувеличена нашими историками, но именно эсеры провели в Тамбовской губернии основную работу по пропаганде антикоммунистических настроений среди широких крестьянских масс и по созданию в деревне подпольных комитетов Союза трудового крестьянства (СТК), которым отводилась роль центров по непосредственной подготовке крестьянских выступлений на местах. К середине лета 1920 года значительная часть Тамбовской губернии была уже покрыта густой сетью нелегальных комитетов СТК — сельских, волостных, районных и уездных. Существовал и глубоко законспирированный губернский комитет (губком) СТК»[170].
Интересно, куда ЭТО ещё можно преувеличить?
24 августа состоялась уездная конференция СТК, на которой шла речь о восстании. Однако само восстание вызвал и разжег исключительный идиотизм местных властей.
* * *
…Лето 1920 года выдалось неурожайным. Общий сбор зерна, по прикидкам, обещал быть 62 млн. пудов, тогда как внутренняя потребность губернии составляла 64 млн. Разверстка, наложенная с учётом засухи, была не слишком велика, составив 11,5 млн. пудов. В общем-то, не смертельно — если бы не двойная ошибка губпродкома. Во-первых, контора товарища Гольдина сумела промахнуться в оценке урожая — всего-навсего вдвое, поскольку на самом деле собрали 32 млн. пудов хлеба, — задание же вовремя не подкорректировали. Во-вторых, он ухитрился спланировать так, что из двенадцати уездов на три самых пострадавших от засухи — Тамбовский, Кирсановский и Борисоглебский — пришлось 46 % разверстки.
В августе по деревням пошли продотряды. И тогда грохнуло.
Однако начали не крестьяне. 19–20 августа 1920 г. сразу в нескольких местах вооруженные банды дезертиров напали на продотряды и сельсоветы. К тому времени в губернии насчитывалось 110 тысяч дезертиров, из них 60 тысяч — в мятежных уездах. Вся эта орава должна ведь как-то кормиться, и куда удобней было трясти продотряды, чем крестьян — и хлеб получишь, и Робин Гудом прослывешь.
Во главе восстания тут же материализовались комитеты СТК. В какой-то степени повстанцев поддержали и крестьяне. В какой — неведомо, поскольку мобилизацией не брезговала и «народная армия».
До конца августа произошли два решающих события. Первое: от восстания отмежевалось эсеровское руководство, заявив о его преждевременности и в очередной раз показав себя «социал-предателями» (напомним, что большевики в аналогичной ситуации, 4 июля 1917 года, восстание возглавили, вызвав на свою голову репрессии, но сохранив лицо). Это им не очень помогло, чекисты вскоре переарестовали большинство видных эсеровских деятелей губернии. Однако дотянуться до низового аппарата формально беспартийного СТК ГубЧК не сумело, так что процесс сделался полностью бесконтрольным. Второе: к восставшим присоединился с отрядом из 500 человек будущий его руководитель — левый эсер, умный политик и отменный партизанский командир Александр Антонов.
Крестьянином он не был. Сын владельца слесарной мастерской и портнихи-модистки, Антонов стал левым эсером после оформления этой фракции, а до того принадлежал к «независимым» эсерам. Развлекался ли террором — неизвестно, но в «эксах» участвовал. Во времена коалиции большевиков и левых эсеров Антонов честно служил советской власти, став депутатом Кирсановского городского Совета и начальником уездной милиции, но при этом потихоньку в укромном месте копил оружие. После начала левоэсеровского восстания он подался было в Самару, где базировался Комуч, однако пробыл там недолго, вскоре вернулся, организовал из местных уроженцев отряд для борьбы с «коммунистами» и занялся любимым эсеровским развлечением — террором.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.