«Нет Петербурга без „Донона!“»

«Нет Петербурга без „Донона!“»

Соседний с Певческой капеллой «сквозной» участок не является исключением и по сию пору сохраняет традиционную двухстороннюю ориентацию на набережную реки Мойки и Большую Конюшенную улицу. Однако если на улицу он выходит в границах жилого дома № 13, то на набережной Мойки сегодня возвышаются два здания, зарегистрированные под № 22 и 24.

В начале 1730-х годов на «сквозном» участке левого берега Мойки располагался усадебный комплекс строений кабинет-секретаря В. Козлова.

В последующие годы, вплоть до начала XIX столетия, земельный надел довольно часто менял своих владельцев. Современный жилой дом № 13 на Большой Конюшенной улице построили в 1853 году в стиле ранней эклектики по проекту столичного архитектора К.-Г. Альтшрема для швейцарца Ф.К. Вебера – известного петербургского кондитера и владельца хлебопекарни, изделия которой славились своим высоким качеством и были популярны у петербуржцев. Его замечательная утренняя выпечка регулярно доставлялась в Зимний дворец к завтраку семейства императора Александра II.

Капитальная перестройка Вебером старого участка во многом изменила расположение сквозного прохода от Мойки к Большой Конюшенной улице, образовав на выходе к набережной реки два двора с принадлежащими им флигелями, зарегистрированными под официальными номерами № 22 и 24. Сегодня на набережной Мойки, 22, возвели в короткий срок гостиницу, у входа в которую теперь постоянно дежурят бравые швейцары, облаченные в красивую униформу и белые перчатки.

Главной же достопримечательностью второго двора, также выходящего на Мойку (№ 24), в конце XIX – начале ХХ столетия считался знаменитый фешенебельный петербургский ресторан «Донон». Подобных ему в столице было еще три – «Кюба», «Контан» и «Медведь».

Дом № 22 по набережной Мойки

«Донон» являлся любимым местом встреч литераторов, ученых, композиторов, художников, аристократов и известных сановников. В него многие мечтали попасть, о нем восторженно писали газеты. Аркадий Аверченко в своей книге «Дюжина ножей в спину революции» в последней главе писал: «Оба старика поникают головами… Потом один из них снова распускает паруса сладких воспоминаний:

– А помните „Донон“, „Медведя“?

– Да. У стойки. Правда, рюмка лимонной водки стоила полтинник, но за этот полтинник приветливые буфетчики буквально навязывали вам закуску: свежую икру, заливную утку, соус кумберленд, салат оливье, сыр из дичи!..

– Мне больше всего нравилось, что любой капитал давал тебе возможность войти в соответствующее место: есть у тебя пятьдесят рублей – пойди к Кюба, выпей рюмочку мартеля, проглоти десяток устриц, запей бутылочной шабли, заешь котлеткой даньон, запей бутылочкой поммери…»

В изгнании петербуржцы жили воспоминаниями о днях былых. Тосковал в эмиграции и замечательный русский поэт начала ХХ века Николай Яковлевич Агнивцев, в Париже в стихотворении «Четыре» он писал:

«Кюба!», «Контан!», «Медведь!», «Донон!»

Чьи имена в шампанской пене

Взлетели в Невский небосклон

В своем сверкающем сплетенье!..

Ужель им больше не звенеть?!

Ужель не вспенят, как бывало,

«Кюба», «Контан», «Донон», «Медведь»

Свои разбитые бокалы?!

Пусть филистерская толпа

Пожмет плечами возмущенно,

Нет Петербурга без «Кюба»!

Нет Петербурга без «Донона»!

Все эти знаменитые рестораны Северной столицы «в своем сверкающем сплетенье» история соизволила расположить в конце XIX – начале ХХ столетия на «сквозных» участках между набережной реки Мойки, Большой Конюшенной («Донон», «Медведь», «Контан») и Большой Морской («Кюба») улицами блистательного Санкт-Петербурга. Имя этого «звонкоголосого» поэта я впервые услышал в доме моего деда, во время очередного званого обеда в кругу его близких друзей-староверов. Самый закадычный приятель деда, потомок известного охтинского купеческого клана Клейменовых – Иван Иванович, балагур, весельчак и талантливый музыкант, после очередной рюмки водки, настоянной дедом на лимонных корочках, начинал вспоминать о былых временах и ресторанных застольях. Он тогда произнес имя известного в предреволюционные годы петроградского поэта Николая Агнивцева, завсегдатая столичных ресторанов, человека нрава веселого, общительного, тамаду большинства широких и разгульных застолий в ресторане «Донон». Накрывшая в 1917 году Россию буря двух революций вынесла его за пределы империи с мощной волной эмиграции многих наших растерявшихся сограждан.

Николай Яковлевич Агнивцев страдал в эмиграции безумно, его поэзия непродолжительной поры изгнания посвящалась главным образом оставленному любимому городу. Он продолжал «шутить сквозь слезы», оценивая свое стихотворное эмигрантское творчество «как авторский литературный паспорт поэта-изгнанника, со всеми рифмованными визами, своевременно отмечавшими его стихотворные зарубежные шатания с 1917 по 1923 год».

Автор послесловия репринтного издания берлинской книжки стихов Н.Я. Агнивцева (М.: Книга, 1989) Вадим Дмитриевич Федоров прекрасно охарактеризовал талант поэта, его жизненное кредо и трагическую судьбу: «Пожалуй, русская литература (а может быть, и не только русская) не знала иного примера, когда практически вся книга стихов „Блистательный Санкт-Петербург“ была посвящена поэтом в эмиграции своему городу, – она написана человеком, страстно влюбленным в его историю, в его традиции, в его быт. Право же, Агнивцев относился к Петербургу как к любимой женщине. Он не просто любил, – поклонялся, боготворил, жил и дышал этим городом, всем, что было как-то связано с ним. Можно добавить, что Агнивцев – не просто „русский советский поэт“ (по определению «Литературной энциклопедии». – Г. З.), он – прежде всего – петербуржец, поэт Петербурга, точнее – первейший его поэт, навсегда преклонивший колено перед его величием».

Николай Агнивцев, так же как позднее и Александр Вертинский, не находя покоя за границей, боясь сгинуть там без Родины, пришел к единственному радикальному средству лечения от тяжелой формы ностальгии – возвращению в Россию. Поэт вернулся в Петроград в 1923 году и сразу же выпустил свой «послеэмигрантский» сборник стихов «Снова в Петербурге».

В.Д. Федоров писал, что это «были даже не стихи, это крик, простите, – щенячий визг, визг восторга, который возможен только в очень молодом и оттого счастливом возрасте»:

Прощайте, немцы, греки, турки,

И здравствуй, Русская земля!

В своем я, снова, Петербурге,

Я, снова русский! Снова – «Я»!

И в небе Питера, бледнея,

Уходит беженский угар…

И вновь, я рифмою своею —

Целую Невский тротуар!..

Н.Я. Агнивцева характеризовали по-разному. Первый том Советской энциклопедии в 1929 году информировал читателей о том, что «в первый дореволюционный период основные мотивы поэзии А.Я. Агнивцева – экзотика, эротика и идеализация феодально-аристократического мира. В дальнейшем основным его настроением становится сменовеховский национализм. Последний же период творчества Агнивцева посвящен будням советского быта. Известен и как автор ряда книжек для детей».

В годы кратковременной хрущевской «оттепели», почти через тридцать лет после трагически оборвавшейся жизни поэта, «Краткая литературная энциклопедия» (1962 г.) более подробно описывала жизнь и творчество «русского советского поэта» Агнивцева, произведения которого, оказывается, «приобрели известность эстетическими песенками и куплетами для эстрады, содержащими эротические и экзотические мотивы; по характеру они близки песенкам А.Н. Вертинского… Стихи же эмигрантской поры Агнивцева отмечены тоской по Родине». Кстати, после репринтного издания под девизом «Книжные редкости» (1989 г.) сборника прекрасных стихов Н. Агнивцева «Блистательный Санкт-Петербург» ни в советское время, ни в годы после развала СССР сборники стихов этого «русского советского поэта» не публиковались.

Респектабельный петербургский ресторан «Донон», о котором с таким почтением и любовью упоминал в своих стихах поэт Н. Агнивцев, долгие годы располагался на набережной Мойки, 24. Весьма любопытна не только история этого ресторана, но и характеристика старинного участка с его постройками разных лет и архитектурных стилей. Петербургский историк П.Я. Канн полагает, что в конце XVIII столетия на этом участке набережной реки Мойки располагался жилой дом, принадлежащий трактирщику Демуту. После его смерти в 1802 году вдова продала каменный жилой особняк за номером 24 придворному повару итальянцу Рикетти. Мы уже упоминали об этом строении царского кулинара в связи с историей строительства через Мойку широкого Певческого моста. Дело в том, что в момент покупки дома придворным кулинаром Рикетти в конце 30-х годов XIX столетия на Мойке вообще отсутствовал мост, ибо старый ветхий деревянный снесли, а напротив дома № 24 организовали лодочную переправу к Дворцовой площади. Квартиры этого дома Рикетти выгодно сдавал внаем чиновникам высоких рангов министерств финансов и иностранных дел. Два этажа этого дома занимал граф Юрий Александрович Головкин со своей супругой – Екатериной Львовной Нарышкиной. Граф, действительный тайный советник, обер-камергер и член Государственного совета, родился и долго жил в Швейцарии. Он не только не владел языком своих знаменитых предков, но и был недостаточно физически ловким и осторожным человеком. С ним постоянно происходили нелепые случаи на прогулках по городу и в быту. (Анекдот о его «утоплении» приводился ранее, в очерке о Певческом мосте. – Г. З.)

Главной достопримечательностью второго двора дома № 24 на Мойке являлся флигель, в котором размещался фешенебельный ресторан «Донон»

При отъезде на родину в Италию придворный повар Рикетти продает участок и дом № 24 на набережной реки Мойки известному петербургскому купцу и домовладельцу И.Ф. Калугину, сдававшему здание внаем.

В 1840-х годах первый этаж дома № 24 на набережной Мойки арендовала супружеская пара из Франции. Глава этого семейства, некто Жорж, организовал магазин съестных припасов «первой свежести». Прекрасное обустройство торгового зала, его идеальная чистота, высокое качество пищевых продуктов и ко всему этому красавица продавщица (жена месье Жоржа), великолепно одетая и встречающая покупателей ослепительной улыбкой, быстро определили высокий авторитет нового торгового заведения. Дела супругов пошли в гору. Разбогатев, они приобрели у хозяина участка дворовый флигель, в котором обустроили помещения для небольшого уютного кафе-ресторана. Занимавшийся довольно сложной историей организации фешенебельного столичного ресторана «Донон» краевед Борис Антонов не сумел выяснить причину, побудившую преуспевающую пару, с нуля организовавшую доходное торговое предприятие и кафе-ресторан в столь престижном месте, в 1849 году продать его своему земляку Жану-Батисту Донону, принявшему русское подданство и вошедшему в 3-ю гильдию русского купечества. Он-то и стал родоначальником знаменитого петербургского ресторана «Донон». Н.Я. Агнивцев оказался прав, говоря, что: «Нет Петербурга без „Донона“!» Заведение француза Жака-Батиста Донона быстро стало самым модным и респектабельным столичным рестораном, принимавшим на набережной Мойки, 24, даже членов фамилии дома Романовых, среди которых наиболее частым посетителем «Донона» бывал великий князь Алексей Александрович. Ресторан славился великолепной кухней и своими кулинарами-поварами. Заведению Жака Донона прибавлял популярности и известный в Петербурге румынский оркестр, управляемый талантливым руководителем и музыкантом Титулеску.

Репертуар оркестра и высокое мастерство его солистов и исполнителей, виртуозно владевших струнными инструментами, по оценке столичных газет, «создавали уютную непринужденную атмосферу в зале. Страстные же и иногда рыдающие звуки скрипок и голоса солистов создавали в обеденном зале „Донона“ некий настрой для любовных признаний – обычно чужим женам».

Румынский оркестр ресторана «Донон». Фото начала ХХ в.

Петербургский художник первого десятилетия ХХ столетия В.А. Милашевский, издавший книгу своих воспоминаний «Вчера, позавчера…», писал: «Я бы с удовольствием прочел мемуары настоящего знатока шантанов и ресторанов эпохи 1907–1913 годов. В Петербурге были рестораны приличные, фешенебельные: „Донон“, „Кюба“, Артель официантов на Владимирском. Туда можно было прийти с приличной дамой.

Там уже нельзя было встретить девушек, распивающих чай или дешевое ситро с пирожными и посылающих одиноким мужчинам за соседним столом призывно-зазывные, многозначительные взгляды. Результатом этих взглядов было обычно приглашение соседа вместе разделить его скучный обед.

Большие темные абажуры ресторана „Донон“ затеняли лица и освещали только руки и поданные яства. Через столик вы уже не могли различить, кто сидит за соседним столом.

Да и ходить между столами не полагалось, к вам сейчас же подлетал метрдотель. Он провожал вас до коридора, заботясь, чтобы никто не разглядывал публику!»

Все четыре петербургских элитных ресторана – «Кюба», «Контан», «Медведь» и, конечно же, «Донон» на набережной Мойки, 24, относились к числу наиболее дорогих известных заведений Санкт-Петербурга. Не всякий столичный житель был в состоянии позволить себе регулярно посещать его уникальные обеденные залы, а тем более отдельные кабинеты. Средний заработок квалифицированного мастерового Путиловского завода составлял в те годы 45 рублей. Естественно, что подобные заработки ни в коей мере не давали возможности даже один раз в месяц позавтракать у «Донона», ибо при минимальном заказе посещение этого ресторана обошлось бы в сумму, равную трети месячного заработка.

Историку Б. Антонову удалось в 1990-х годах разыскать обеденные карты с разнообразным меню ресторана «Донон» и опубликовать их на страницах газеты «Санкт-Петербургские ведомости». Многие читатели нашего города смогли познакомиться тогда с тайнами шеф-повара ресторана «Донон» и стоимостью его некоторых фирменных блюд.

Обращаясь к газетной публикации Б. Антонова, позволю себе познакомить читателей книги лишь с малой толикой предлагаемых посетителям блюд, закусок, салатов и горячительных напитков тех далеких времен: «…мясные блюда. „Шницель Министерский“ – 1 руб. 50 коп.; котлеты „По-царски“ – 1 руб. 75 коп.; „Сюпрен де вой яльс“ с трюфелями – 1 руб. 75 коп.; волован „Тулиз Финасвер“ – 1 руб. 75 коп.; цыплята по-венгерски – 1 руб. 75 коп.; рябчик – 2 руб.; бекас – 1 руб. 50 коп.» и далее вплоть до «Шарлот Помпадур» и «парфе из Пармских фиалок».

Впечатляюще выглядела и «Карта шипучих вин», цена за бутылку: «„Монополь“ высший сорт – 1 руб. 50 коп.; „Силлери гран муссе“ – 1 руб. 50 коп.; „Крымское шампанское“ – 1 руб 25 коп.; шампанское „О“ – 90 коп.; „Клерет“ (крымское южнобережное полусухое) – 1 руб.; „Майтранк“ (игристый майский напиток) – 75 коп.».

Обычно к карте игристых шампанских вин прибавлялась обязательная карта традиционных крепких напитков (водок, настоек, коньяков), с нескончаемым перечнем холодных мясных и рыбных закусок, десертных сладких блюд, кофе, шоколада, фруктов и прочих кулинарных чудес, за которые в конечном итоге приходилось платить немалые деньги.

Заметим, что каждый из четырех знаменитых петербургских ресторанов, расположенных на набережной реки Мойки, отличался от других оформлением карт меню. Среди авторов рисунков к картам меню в каждом из ресторанов периодически встречались громкие имена Виктора и Аполлинария Васнецовых, Эмилия Липгарта, Альберта Бенуа, Ивана Билибина и других талантливых живописцев. Меню петербургских ресторанов «Донон», «Кюба» и «Медведь» оформлялись более скромно, чем обложка меню ресторана «Контан», восхищающая посетителей сюжетами, написанными в стиле модерн. В семьях потомственных петербуржцев, в их домашних архивах сохраняются до сих пор отдельные банкетные меню ресторана «Донон», выполненные по эскизам известных художников, отличающиеся изысканным изяществом рисунка, пышно декорированных в духе национальных русских традиций. Банкетные меню в «Дононе» заказывались заранее в одной из столичных типографий.

Фешенебельный респектабельный «Донон» являлся излюбленным местом дружеских встреч русских писателей, художников, ученых, актеров и офицеров полков лейб-гвардии, сосредоточенных в Северной столице.

«Донон» являлся традиционным местом выпускных пирушек воспитанников элитарного Императорского училища правоведения.

История этого учебного заведения относит нас к 1835 году, когда наследники тайного советника Ивана Николаевича Некомева продали огромный особняк дворцового типа на набережной реки Фонтанки, 6, за 700 тыс. руб. ассигнациями принцу Петру Георгиевичу Ольденбургскому, мечтавшему устроить в нем Училище правоведения. В.П. Стасов, талантливый столичный зодчий, не только стал автором проекта перестройки приобретенного здания и приспособления его помещения для учебных целей, но и взял на себя роль контролера-наблюдателя в процессе его переделки.

5 декабря 1835 года в Петербурге состоялось торжественное открытие Императорского училища правоведения. Поступать в него имели право только сыновья потомственных дворян. Среди его многих выпускников оказались и российские: П.И. Чайковский, И.С. Аксаков, А.Н. Апухтин, В.В. Стасов и А.Н. Серов и многие другие.

Как правило, к ежегодному торжественному дню выпуска очередной партии юристов из стен Императорского училища на набережной Фонтанки, 6, в одном из залов ресторана «Донон» с утра сервировались праздничные столы с традиционной забористой «жженкой», представляющей собой «гремучую» смесь крепкого ароматного рома, вина, сахара и пряностей. После каждого тоста смесь поджигалась.

Особенно нравился «Донон» писателям и поэтам, отмечающим в нем свои юбилеи, очередные выпуски новых романов или сборников стихов. Столичные литераторы в 1890-х годах единодушно даже учредили «дононовские субботы». В последнюю субботу каждого месяца они собирались в обеденном зале ресторана. Традиционная «перекличка» известных русский писателей у «Донона» обязательно протоколировалась очередным секретарем, заносившим записи этих гастрономических заседаний в заведенный «Альбом обедающих литераторов у „Донона“», – спичи, шутки, анекдоты, остроумные экспромты, язвительные куплеты вместе с литературными шаржами, дружескими карикатурами и мгновенными зарисовками застолья. Юрий Лазаревич Алянский в своей книге «Увеселительные заведения старого Петербурга» (2003 г.) предположил, что на страницы подобного «субботнего» обеденного литературного альбома мог попасть куплет модной в те годы популярной «шансонетки»:

Я – красотка полусвета,

Бар «Донона» – вот мой дом.

Постоянно я согрета

Пляской, страстью и вином.

Побывавшие на традиционных «субботниках у Донона» литераторы позже в своих воспоминаниях с восторгом описывали приятные часы досуга в уютном фешенебельном ресторане на Мойке. А иные даже включали эпизоды из литературных обедов в свои произведения.

Мало кто из столичных писателей так прекрасно знал петербургскую жизнь во всех ее деталях, подробностях и противоречиях, как Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин. Феноменальная память великого писателя помогла ему подробно изображать во всей своей неповторимости характерные места и моменты жизни Санкт-Петербурга. В «Дневнике провинциала в Петербурге» Михаил Евграфович вспоминает одну из «дононовских суббот», прошедших в саду этого ресторана на Мойке: «Было около часа ночи, и дононовский сад был погружен во тьму, но киоски ярко светились, и в них громко картавили молодые служители Марса и звенели женские голоса. Лакеи-татары, как тени, бесшумно сновали взад и вперед по дорожкам».

Писатель Иван Александрович Гончаров являл собой пример постоянного посетителя «дононовских суббот» на Мойке, 24.

В одну из подобных традиционных литературных суббот у «Донона» в 1852 году произошла встреча русских писателей И.А. Гончарова, И.С. Тургенева, Н.А. Некрасова, И.И. Панаева, Н.Г. Чернышевского, М.Е. Салтыкова-Щедрина, профессора столичного университета и литературного критика А.Ф. Никитенко с художником А.А. Ивановым – автором знаменитой картины «Явление Христа народу».

Профессор А.В. Никитенко записал тогда в своем дневнике: «7 июня 1858 года в ресторане Донона (ресторан находился в доме купцов Калугиных у Певческого моста, набережная Мойки, 24) собрались русские писатели и художник А.А. Иванов – автор известной картины». Очевидно, это была единственная встреча маститых русских литераторов с прославленным художником, так как вернувшись на родину из-за границы в начале июля 1858 года, А.А. Иванов внезапно скончался.

После смерти Ж.-Б. Донона рестораном владели его соотечественники Обрен и Этьен, а затем знаменитое заведение арендовал гражданин Франции Карл Карлович Надерманд. Затем его вдова на довольно выгодных условиях сдавала ресторан «Донон» в аренду разного рода столичным предпринимателям.

В январе 1910 года право на аренду ресторана «Донон» у наследников вдовы Жака-Батиста Донона приобретает русский дворянин Митрофан Константинович Семеновский-Курило. Он попытался расширить полезную площадь его обеденных залов и обновить некоторые помещения каменного флигеля. Приглашенный архитектор и квалифицированная строительно-техническая комиссия после детального осмотра здания, к сожалению, пришли к выводу, что строение флигеля не только не может быть капитально переоборудовано внутри, но и вообще в данный момент является абсолютно непригодным для дальнейшей эксплуатации.

М.К. Семеновскому-Курило пришлось отказаться от договора и арендовать первый этаж старинного дома на Благовещенской площади, на углу Английской набережной (дом № 36/2). Искусные реставраторы и мастера отделки приспособили первый этаж этого углового дома под модный ресторан, роскошно оформили его внутренние интерьеры, оборудовали кабинеты и общий обеденный зал. Особой красотой и пышностью отличались помещения Колонного и Золотого залов, отделанных и украшенных в стиле Людовика XVI.

На крыше дома обустроили великолепный сад по образцам знаменитых крупных ресторанов столиц европейских государств. Шеф-поваром здесь стал работать известный кулинар столицы И.Ф. Варваричев. Заведение на набережной Невы пользовалось огромным успехом и быстро заполучило постоянных состоятельных клиентов.

И все же новый владелец ресторана М.К. Семеновский-Курило вынужден был изменить столь известное в Санкт-Петербурге название своего заведения, переведенного на Английскую набережную. Вместо привычной для петербуржцев вывески «Донон» на фасаде арендуемого здания на Английской набережной теперь появилась броская реклама с новым названием «Старый Донон». Этого потребовали непредвиденные обстоятельства – появление в центре Санкт-Петербурга ресторана, на вывеске которого художник золотом написал его наименование: «Донон, Бетан и Татары». Виновником столь неожиданных треволнений владельца «Старого Донона» стал хозяин нового ресторана «Альберт» на Невском проспекте – опытный предприниматель Альберт Петрович Бетан, живший в квартире дома № 24 по набережной Мойки. Он поневоле стал свидетелем, по его мнению, скороспелого необдуманного решения об оставлении якобы «непригодного для дальнейшей эксплуатации флигеля на Мойке». Кстати, к подобному же заключению пришли и бывшие компаньоны «Донона» из татарской диаспоры столицы. Они не пожелали переехать к новому хозяину на Английскую набережную. Опытный ресторатор и домовладелец А.П. Бетан внимательно осмотрел забракованный комиссией обветшавший флигель былого знаменитого ресторана на Мойке, выгодно купил его у хозяина участка и дома № 24 генерала Морозовского и по проекту архитектора А.И. Гогена капитально отремонтировал флигель. Он отреставрировал внутренние помещения, подписал обоюдовыгодный договор по совместной эксплуатации заведения с руководством питерской татарской диаспоры, со старым составом служащих ресторана «Донон» и в один прекрасный день торжественно открыл отреставрированный старинный ресторан, известный нескольким поколениями жителей Санкт-Петербурга.

Столичный предприниматель оказался прав, считая, что вложенные в ремонт флигеля деньги быстро окупятся. Новая искусно выписанная золотом вывеска на Мойке «Донон, Бетан и Татары» мгновенно привлекла в ресторан у Певческого моста на Мойке вблизи Дворцовой площади не только старую элитную клиентуру, но и многих новых любителей вкусно поесть, отдохнуть и повеселиться в компании старых друзей.

Кстати, первым на вывеске остался «Донон», и здесь не было подлога, ибо предусмотрительный новый владелец ресторана специально разыскал среди жителей столицы однофамильца первооснователя ресторана – Павла Донона и уговорил его стать юридическим совладельцем заведения на Мойке.

Бурные социальные события в феврале и октябре 1917 года, потрясшие Российскую империю, в корне изменили, казалось бы, устойчивый уклад жизни петербуржцев и налаженную веками работу его частных и государственных предприятий, в том числе и деятельность знаменитых столичных ресторанов «Донон», «Медведь», «Контан».

Через два месяца после Февральской революции 1917 года член чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства по делам заключенных в Петропавловскую крепость подследственных царских сановников поэт А.А. Блок запишет 2 апреля 1917 года в своем дневнике: «Мы с Добужинским оказались у „Донона“ вдвоем. Туда же зашли случайно из Зимнего дворца Александр Бенуа и Грабарь, и мы очень мило пообедали вчетвером; сзади нас сидел великий князь Николай Михайлович – одиноко за столом („бывший“ человек: он давно мечтал о революции и был замешан в убийстве Распутина). Подошел к нему молодой паж (тоже „бывший“, а ныне – „воспитанник школы для сирот павших воинов“). На довольно обыкновенный обед (прежде так было в среднем ресторане) мы потратили по 12 рублей».

В стране постепенно начинался период разрухи. В начале июля город снова сотрясают волнения. Появляются лозунги «Долой Временное правительство!» В Петрограде – стрельба, заводы останавливают работу, трамваи перестают выходить на линии. По улицам на бешеной скорости проносятся грузовики с вооруженными людьми и пулеметами; в июле на демонстрацию вышло более 500 000 человек, их колонны разметал по дворам и парадным перекрестный пулеметный огонь с крыш домов. Здравомыслящие люди начинают думать об отъезде, ибо рассчитывать на восстановление порядка в столице, похоже, больше нечего. Офицеры английского генерального штаба говорили А.А. Блоку о возможном наступлении немцев и голоде в Петрограде. На улицах возбуждение, слухи увеличивают панику. Вокзалы полны уезжающими.

Непонятно как, но в подобной обстановке «Донон» еще продолжал держаться до октября 1917 года.

Поэт О.Э. Мандельштам, «человек с душой бродяги» (по определению Анны Ахматовой), вернулся в Петроград с юга 11 октября 1917 года, в самый разгар революции. И что бы вы думали, поселился не где-нибудь, а в «Астории», в роскошных апартаментах этой привилегированной гостиницы, где тогда уже прочно обосновались новые руководители Петрограда во главе с самим товарищем Григорием Евсеевичем Зиновьевым – председателем Совета народных комиссаров Петроградской трудовой коммуны, произнесшим тогда слова, обнадеживающие хозяина «Донона»: «Я знаю, что среди очень широких кругов населения распространено мнение, что свобода торговли, хотя она и была бы нарушением наших принципов… спасла бы на короткое время от того ужаса, в котором мы находимся сейчас». Может быть, она действительно спасла бы Петроград от ужаса голода, но ее вскоре запретили как противоречащую большевистским догмам. Голод в бывшей имперской столице свирепствовал повсюду, кроме отеля «Астория» и его постояльцев. Бедствовали в Петрограде все деятели отечественной культуры, в том числе писатели и поэты Серебряного века, кроме Осипа Эмильевича Мандельштама, оказавшегося в те годы в роскошной «Астории» не случайно. В своей книге «Прогулки по Серебряному веку» В.М. Недошивин, ссылаясь на открытые ныне протоколы допросов поэта Мандельштама на Лубянке, установил, что «примерно через месяц после революции Мандельштам делает резкий поворот к советским делам и людям». Становится понятным его заселение в правительственную резиденцию в Петрограде – «Асторию», где он не страдал от холода, несколько раз в день купался в ванне, пил молоко и регулярно ходил завтракать в «Донон» на Мойку, 24, где «хозяин, ошалев от революции, кредит оказывал всем».

Мандельштам, став «красным начальником», автоматически получил в голодном и холодном городе полагающиеся ему привилегии «по праву» (номер в «Астории», тепло, освещение, бытовые удобства и полноценное питание у «Донона»). В.М. Недошивин утверждает, что «с апреля 1918 года Мандельштам становится заведующим Бюро печати в некой Центральной комиссии, а с июня, по рекомендации самого Луначарского, он уже заведующий подотделом в Наркомпросе». Становятся понятными и его отъезд из Петрограда в правительственном поезде, и проживание в Кремле, в квартире у секретаря Совнаркома Н.П. Горбунова, и то, что в новой столице Мандельштам опять же поселился в «Метрополе» – лучшей московской гостинице, отданной «новой советской элите»… Так что, по мнению многих исследователей подробностей жизни и творчества поэта Серебряного века О.Э. Мандельштама, очевидно, что он не являлся «вечным оппонентом коммунизму».

В конце 1918 года «Донон» все же прекратил свое существование, но в годы нэпа ресторан, как птица Феникс, ненадолго возродился из пепла. Правда, теперь иная публика – нэпманы, нувориши, разбогатевшие на спекуляциях и весьма сомнительных сделках, а также известные авторитеты уголовного мира. «Особым» клиентом «Донона» в 1920-х годах был главарь знаменитой петроградской банды Ленька Пантелеев, облюбовавший этот ресторан из-за наличия в его окружении прекрасных путей отхода во время милицейских облав – «сквозные» участки, многочисленные проходные дворы с выходами на набережную Мойки, Большую Конюшенную улицу, Дворцовую площадь и Миллионную через Певческий мост. И еще одна небезынтересная историческая подробность о дальнейшей судьбе дома № 24 на набережной реки Мойки.

В начале второго десятилетия ХХ столетия в литературных альманах, сборниках, журналах Северной столицы появляются публикации группы поэтов, представлявших новое литературное течение, вошедшее в русское искусство под термином «акмеизм». Выразителем его идейно-эстетических позиций на рубеже 1900–1910-х годов стал журнал «Аполлон», на страницах которого тогда развернулась довольно энергичная полемика по поводу дальнейшего развития символизма в русской поэзии. Инициаторами создания автономной группы акмеистов стали Н.С. Гумилев, С.М. Городецкий, А.А. Ахматова, О.Э. Мандельштам, М. Кузьмин и М. Зенкевич, вводившие в свой поэтический мир «предметность, вещность» художественных образов.

Редакция литературного журнала акмеистов «Аполлон» размещалась с 1904 года в доме № 24 на левом берегу Мойки. Его главным редактором становится поэт и художественный критик, сын художника К. Маковского – С.К. Маковский, известный в кругу столичных литераторов как завзятый эстет. Ему тогда исполнился 31 год, он был энергичен и требователен к авторам публикаций «Аполлона». Активными сотрудниками и авторами многих публикаций этого журнала в те годы являлись известные поэты Серебряного века – К. Бальмонт, М. Волошин, М. Кузьмин, Н. Гумилев, Вяч. Иванов и другие литераторы Северной столицы. Редакционная статья, открывавшая первый номер журнала «Аполлон», в подготовке которой помимо С.К. Маковского принял самое близкое участие И.Ф. Анненский, пропагандировала актуальность «аполлонизма» как прогрессивного явления в продвижении «к новой правде, к глубокому сознательному и стройному творчеству: от разрозненных опытов – к законченному мастерству, от расплывчатых эффектов – к стилю, к прекрасной форме и животворящей мечте». «Аполлонизм» как выражение новой художественной мысли был отражен редактором нового журнала в эмблеме названия первого номера: бог Аполлон, покровитель искусств, символ «стройного», просветленного искусства высокой классики, противопоставлялся Дионису – символу стихийного иррационального, экстатического творчества, ставшего к тому времени синонимом символистского искусства.

Журнал «Аполлон», арендовавший помещения в доме № 24 на набережной Мойки, сыграл в те годы важную роль в сплочении творческих сил нового постсимволистского поколения и стал переходным звеном между символизмом и акмеизмом. По словам редактора журнала С.К. Маковского, «акмеизм расцвел на вспаханной почве». «Аполлон» всегда охотно предоставлял свои страницы для публикаций будущим участникам акмеистического движения – Н.С. Гумилеву, О.Э. Мандельштаму, А.А. Ахматовой, В.И. Нарбуту, М.А. Зенкевичу.

Кстати, существует легенда, что Осипа Мандельштама зачислили в «поэтический цех» в доме № 24 на левом берегу Мойки, в издательстве журнала «Аполлон». Об этом написал во всех подробностях в своих воспоминаниях редактор этого издательства Сергей Маковский, которого литераторы называли между собой «папа Мако» или «моль в перчатках». Он утверждал, что в редакцию журнала Мандельштама буквально «за ручку» привела мать. Вот, что «папа Мако» писал по этому поводу в своих мемуарах: «Как-то утром некая особа требует редактора. Ее сопровождал невзрачный юноша лет семнадцати… конфузился и льнул к ней, как маленький, чуть не держался „за ручку“. Голова у юноши крупная, откинутая назад, на очень тонкой шее. В остром лице, в подпрыгивающей походке что-то птичье. „Мой сын. Надо же знать, как быть с ним. У нас торговое дело. А он все стихи да стихи! Если талант – пусть. Но если одни выдумки и глупость – ни я, ни отец не позволим“.

Она вынула из сумочки несколько исписанных листков. Стихи ничем не пленили меня, я уж готов был отделаться от мамаши и сынка, когда, взглянув на юношу, прочел в его взоре такую напряженную, упорно-страдальческую мольбу, что сразу как-то сдался и перешел на его сторону: за поэзию, против торговли кожей. „Да, сударыня, ваш сын – талант“.

Юноша вспыхнул, просиял, вскочил с места, потом вдруг засмеялся громким задыхающимся смехом и опять сел. Мамаша же быстро нашлась: „Отлично! Значит печатайте!“».

И чуть ли не первой публикацией Мандельштама станет напечатанное в «Аполлоне» знаменитое ныне стихотворение:

Дано мне тело – что мне делать с ним,

Таким единым и таким моим?

За радость тихую дышать и жить,

Кого, скажите, мне благодарить…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.