3. «Умонаклонение к добру».

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

3. «Умонаклонение к добру».

Читатель, которому интересны в прошлых столетиях только авантюрные сюжеты и любопытные факты, имеет полное право пропустить этот раздел (и еще несколько из этой главы) и перейти сразу к рассказу о загадочной авантюристке княжне Таракановой и таинственным подробностям пугачевского бунта. Как бы там ни было, лично я намерен поговорить о материях, быть может, и более скучных, но необходимых для повествования о екатерининской эпохе. Речь пойдет о вещах, безусловно являющихся полной противоположностью пыткам, о которых мы только что говорили - о просвещении и воспитании.

К моменту восшествия Екатерины на престол российское образование безусловно было в состоянии крайне горестном.

Существовало несколько военных корпусов, где преподавали не только «специальные» предметы, но и, так сказать, общеобразовательные, общенаучные. Программа была довольно широкая - но в эти корпуса принимали исключительно дворян.

«Гражданское» образование тоже не блистало особенным разнообразием: Академический университет и гимназия в Петербурге, университет и две гимназии в Москве, гимназия в Казани.

И это - все. По всей стране более не имелось не то что университетов, но и простых школ - одни духовные училища. Не приходские школы, где учат духовные лица (как до Петра), а именно духовные училища со своим специфически узким кругом задач.

Впрочем, в Астрахани, где имелась единственная в России католическая церковь, монахи-францисканцы давным-давно открыли школу - вполне светскую. Именно ее закончил будущий знаменитый поэт Василий Тредиаковский (что характерно, ни его, ни его товарищей «злобные латинцы» и не пытались обратить в ту жуткую римскую веру).

И это - все… «Цифирные школы для детей всякого звания» с превеликой помпой открытые при Петре, как-то незаметно еще при его жизни самоликвидировались. В отдельных местностях даже пытались собирать учеников с помощью драгун (исторический факт!), но они быстренько разбежались.

Да и с теми учебными заведениями, что имелись, обстояло, как бы это поделикатнее, не вполне гладко…

На юридическом факультете Московского университета имелся один-единственный профессор, француз Дильтей, который свой предмет читал исключительно на родном языке, нимало не заботясь, все ли господа студиозусы его понимают. Так поступали и другие преподаватели (большинство из которых были иностранцами), шпарившие курс на французском, немецком, латыни. Русских профессоров в университете было только двое.

В 1765 г. Морской кадетский шляхетский корпус (единственное в стране высшее учебное заведение, готовившее офицеров для военно-морского флота) давал через все имеющиеся в то время газеты объявления о том, что ему крайне потребны преподаватели следующих специальностей:

Навигационных наук профессор - 1,

Корабельной архитектуры учитель - 1,

Подмастерье корабельной архитектуры - 1,

Словесных наук учителей - 3,

Латинского языка учитель - 1,

Шведского языка учитель - 1,

Подмастерья для преподавания датского, шведского и французского - 3,

Переводчиков - 2,

Учитель танцев - 1,

Учитель геодезии - 1.

Дефицит преподавательского состава налицо…

Да и постановка преподавания отличалась крайним несовершенством. В заведенных Елизаветой школах из класса в класс переходили не по успехам, а исключительно по возрасту. Тот, кто попал в обучение четырнадцати лет и проучился год, сидел на одной скамейке с тем, кто «в науки» был отдан в десять и учился уже пять лет. На одной скамейке сидят трое, но один учит «дивизию» (деление), второй - «мультипликацию» (умножение), третий только-только начинает читать по складам…

Учителя пьянствовали, работали спустя рукава, да и в массе своей были народом невежественным. Вдобавок ко всему бедолаг учеников драли, как Сидорову козу - в гражданских заведениях только розгами, а в военных еще и «фухтелем» - лезвием обнаженной сабли плашмя, да по голой спине, да от души…

При острейшем дефиците кадров властям приходилось особенно не привередничать и работать с тем, что есть. В далеком Оренбурге частную школу содержал ссыльнокаторжный немец Розен, жестокий, развратный и невежественный. Но он выглядел сущим ангелом во плоти по сравнению с другим учителем (уже государственного заведения), о котором вспоминает известный во времена Екатерины артиллерист и конструктор майор Данилов. Этого субъекта взяли учителем прямо из тюрьмы, где он отсиживал срок за третье убийство. Представляете, насколько плохо было с кадрами, если приходилось привлекать к делу народного образования не досидевших убивцев из острога? Этот Алабушев еще и пил прямо на рабочем месте, ни одной юбки не пропускал - но начальство, надо полагать, утешалось хотя бы тем, что, по крайней мере, в педофилии никогда не был замечен…

Видя столь легкую и великолепную возможность подзаработать, в Россию массами кинулись иностранцы. Елизавета, правда, особом указом предписала всем им предварительно держать экзамен, но про этот указ быстренько забыли. В самом деле, ежели по нехватке кадров убийцу прямо из тюрьмы не на плаху тащат, а в школу, сеять разумное, доброе и вечное - какой, к лешему, экзамен?

Тогдашние газеты предоставляют массу любопытных подробностей. 1757 г. Два француза и немца дают объяву, что «Принимают детей для обучения французскому, немецкому и латинскому языкам, а жены их учат служанок мыть, шить и экономить». Другой француз, не мелочась, объявлял печатно, что обучает всем языкам, а также фортификации, архитектуре, политике, истории, географии, и прочее, и прочее… Почему столь энциклопедически образованный человек не нашел своим талантам применения на родине, остается загадкой. Впрочем, на родине он, скорее всего, в лакеях состоял или усиленно разыскивался парижской полицией для выяснения вопроса, отчего это у прохожих на Королевской площади регулярно исчезают часы и кошельки…

А вот содержатель школы (невыясненной национальности). Заверяет, что имеет «аттестат от Академии» (от какой и которой, благоразумно не уточняет), и «обучает детей истории, географии, употреблению глобуса (молчать, гусары! - А. Б.), метрике (это еще что за диковина?!), риторике, немецкому, латинскому языкам, а также пишет просительные письма (т. е. жалобы и ходатайства - А. Б.) на всех языках. Еще один универсал-многостаночник…

Современник характеризует ситуацию так: «Мы были осаждены тучей французов всякого рода, которые не ужились в Париже и отправлялись в другие страны. Мы были оскорблены, увидев среди них дезертиров, банкротов, негодных лакеев, которые все лезли в воспитатели. Очевидно, эта дрянь рассеялась везде, вплоть до Китая».

К слову, это пишет не русский злопыхатель, а секретарь французского посольства в Петербурге, которого этакие вот земляки уже достали…

Публика, словом, специфическая. Хорошо еще, если просто пили день напролет, как экземпляр, увековеченный Пушкиным в «Капитанской дочке». Но иные юных учениц обучали чему не следует, а кое-кто и учеников к педерастии приохочивал…

А ведь потребность в настоящем образовании была велика! И это понимали сами русские. Среди депутатских наказов «с мест», прозвучавших в Комиссии по уложению, было немало и касавшихся как раз образования. Об учреждении школ, корпусов и гимназий, причем порой речь шла и о девочках.

В этих наказах встречались даже детально разработанные учебные программы! Каширские дворяне требовали, чтобы преподавали грамоту, Закон Божий, арифметику, геометрию, фортификацию, немецкий. Кашинские пошли дальше: французский язык, рисование, фехтование, тригонометрия (знали и такое словечко в захолустном Кашине!), артиллерийское дело и танцы.

Правда, большинство проектов касались исключительно благородного сословия. Лишь серпуховские дворяне готовы были допустить в школы еще детей чиновников и купцов.

О женских учебных заведениях говорили депутаты из Чернигова, Глухова, Переяславля. А дворяне Дмитрова прониклись вольнодумством и прогрессом настолько, что предлагали всякому помещику содержать учителя на каждые 100 крестьянских дворов для обучения крестьянских детей грамоте и арифметике. Правда, продиктована эта идея была вовсе не вольнодумием: просто-напросто в той же бумаге дмитровцы писали: «От грамотного крестьянина помещик больше дохода получает». Но все равно, согласитесь, это какие-то новые веяния…

Купцы хлопотали о том же с утилитарных позиций: чтобы «учинить» такие школы, где не только их дети, но и сироты обучались бы иностранным языкам, счетоводству «и другим полезным купцу знаниям». Ряжские купцы требовали вообще поголовного и обязательного обучения грамоте - штрафовать родителей, пренебрегающих образованием своих чад.

Самые толковые и радикальные программы внесли архангельские купцы. Народ был развитой, торговавший с заграницей и часто там бывавший (даже реформы Петра не смогли архангельское купечество изничтожить). Купцы из Архангельска жаловались, что русские по недостатку образования отстают от иностранных негоциантов, «благодаря чему иностранцы берут преимущество в барышах». А потому северные грамотеи разработали внушающую и сегодня уважение программу будущей школы: правописание и чтение, купеческое письмо (правила составления деловых бумаг), арифметика и «наука о весах русских и иностранных», бухгалтерия, купеческая география (т. е. экономическая), иностранные языки, торговое право русское и иностранное, навигация. Весьма серьезно.

Поначалу Екатерина привлекла к реформе образования того самого Теплова из Академии наук, что соучаствовал в убийстве Петра III. Однако тот составил нелепый и дурацкий, по сути, прожект, о котором нет нужды рассказывать - достаточно бегло упомянуть, что Екатерина этот план моментально отвергла и больше Теплова к таким делам не привлекала.

И тут на сцене появляется наш старый знакомый Иван Иванович Бецкой, один из образованнейших людей своего времени, ежевечерний чтец императрицы, умнейшая личность.

Его проекты отличались от тепловских писаний, как небо от земли. «Генеральный план императорского воспитательного дома» был первым. Буквально через несколько месяцев Екатерина выделила огромные деньги на осуществление этого проекта, и Воспитательный дом был построен.

Что означает это название? Да то, что мы сегодня называем «детский дом». Куда всякая мать, родившая незаконного ребенка, могла его сдать, произведя на свет как на стороне, так и в самом доме, «в особливом госпитале для неимущих родильниц».

Там, по замыслу Бецкого, должны были воспитывать новых людей - образованных, высоконравственных. Вообще Бецкой (по примеру Фридриха Великого и западноевропейских гуманистов) обучение ставил на второе место, а на первое - как раз воспитание высокой морали и нравственности. За что его дружно и гра-могласно предавали потом анафеме даже не большевики (которых и в проекте не имелось), а горластая и малость поврежденная в рассудке на почве «прогресса» интеллигенция Российской империи. Чуть ли не в каждой исторической работе считалось хорошим тоном высокомерно проехаться по «заблуждениям» Бецкого. Заблуждался, изволите ли видеть, Бецкой по причине острой своей непрогрессивности. По убеждению расейских интеллигентов, поступать следовало как раз наоборот: как можно больше знаний! Точных наук! А мораль и нравственность - дело десятое, по большому счету, даже вредящее «прогрессивности»…

Однако при Екатерине интеллигентов можно было по пальцам пересчитать, а если один какой и заведется, его или в Сибирь налаживали, или в крепость отправляли, что безусловно сохраняло обществу душевное здоровье… Одним словом, Воспитательный дом быстро превратился в огромное, прекрасное надежное «хозяйство», просуществовавшее до самой революции. Вскоре подобное заведение открылось и в Москве, и во многих других городах. Бецкой составил новую программу: «Генеральный план воспитания юношей обоего пола». Многое из него Екатерина осуществила на практике.

Даже краткий пересказ биографии Бецкого поражает. Именно он (на равных с Екатериной) был основателем «Смольного общества благородных девиц» - того самого, знаменитого впоследствии Смольного института. А также - подобного Смольному Екатерининского училища в Москве.

Реформа Сухопутного кадетского шляхетского корпуса - снова Бецкой. Коммерческое училище при Воспитательном доме, «родовспомогательное училище при Санкт-Петербургском воспитательном доме, училище при Академии художеств, педагогические училища, дворянские „благородные училища“, „мещанские училища“ - и это Бецкой. Более тридцати лет Иван Иванович руководил всеми учебными заведениями империи, старыми и вновь создаваемыми. Он был главным попечителем Московского воспитательного дома, попечителем Смольного, президентом Академии художеств, фактическим руководителем Сухопутного шляхетского кадетского корпуса. Да вдобавок был одним из основателей Комиссии от строений Санкт-Петербурга и Москвы (подготовка и распределение всевозможных специалистов для заводов и фабрик, постройки и реставрации зданий, создание проектов застройки городов, строительство набережных). И разрабатывал уставы трех банков, и написал немало книг о воспитании детей…

И на всех этих должностях работал всерьез. И, между прочим, на связанные с воспитанием и образованием проекты израсходовал свои собственные, огромные средства (по подсчетам изумленных французов, два миллиона франков золотом). В отличие от подавляющего большинства тогдашних сановников, не принимал от Екатерины никаких «материальных благ» - за исключением крохотной усадебки в Лифляндии.

Одним словом, потрясающий был человек, неизмеримо много сделавший для России…

Его смерть прошла не замеченной! Ни одной строчки в тогдашних газетах, охотно и много писавших о людях гораздо более малозначительных. Только Гаврила Державин откликнулся стихотворении «На смерть благотворителя». Когда зайдет речь о восемнадцатом столетии, охотно и много вспоминают об авантюристах вроде Калиостро, о дуэлянтах и повесах, о куртизанках, великосветских хлыщах - но мало кто помнит Ивана Ивановича Бецкого, которому впору памятники ставить. В прошлом году исполнилось двести лет со дня его рождения - но промолчали высокоумные академики, ни одна собака к могиле в Александро-Невской лавре цветочек не принесла… Прости уж, Иван Иванович! Ленивы мы и беспамятны…

Вернемся к Екатерине. При ней (не без участия Бецкого!) был создан предшественник Министерства образования - Главное правительство училищ. Подчинено оно было непосредственно императрице - и в каждой губернии были созданы народные училища, куда принимали всех, кроме детей крепостных.

Безусловно, система была не идеальная, несмотря на государственное финансирование (училища, кстати, были бесплатными) и подробно разработанные правила, направленные на то, чтобы учителя подбирались толковые, а учебники составлялись качественные. Гладко было на бумаге… Местные органы управления оказались не на высоте поставленной задачи, в учителя по-прежнему попадал народец невежественный и пьющий (а жалование, что греха таить, было не ахти).

И все же! Начато было с нуля - а к концу царствования Екатерины по всей России насчитывалось 316 народных училищ с 744 учителями и 14 341 учащимся. Это уже серьезно. Преемники Екатерины лишь совершенствовали и расширяли начатое… Даже те из историков, кто к Екатерине относится, мягко говоря, без энтузиазма, признают учреждение народных училищ актом замечательным и соглашаются, что ими было положено начало широкому народному образованию в России. В чем, обращаю особое внимание, Россия определила иные европейские державы.

И в заключение раздела - о нравах, дабы отвлечь заскучавшего читателя от скучной цифры и длинных названий былых учреждений…

Нравы, как и по всей Европе на протяжении «галантного века», были, прямо скажем, легкомысленными. Муж или жена из столичного «благородного» сословия, соблюдавшие супружескую верность, подвергались откровенным насмешкам. На этом фоне прямо-таки белой вороной смотрелась супруга графа П. А. Румянцева, женщина добрая, однажды растрогавшая мужа прямо-таки до слез. По случаю какого-то праздника она сделала подарки не только мужу и слугам, но и послала несколько отрезов на платья мужниной любовнице. Граф публично сокрушался: жаль, что нет у моей дражайшей половины любовника. А то бы и я ему непременно дорогой презент послал…

Генерал-майор Левашов, отличившийся во время русско-шведской войны 1788-1790 годов, на всякий случай отправил с войны по начальству простодушное письмо: «Я имею от многих дам детей, коим число по последней ревизии шесть душ; но как по теперешним обстоятельствам я легко могу лишиться жизни, то прошу, чтобы по смерти моей означенные дети, которым я может быть и не отец, были наследники мои».

В военном ведомстве сидели люди душевные и жизнь понимающие - хихикать никто не стал, письмо с фронта аккуратно подшили в папочку на всякий случай (Левашов, правда, вернулся с войны живой).

По воспоминаниям людей посвященных, брат фаворита Елизаветы П. И. Шувалов умер не от естественных причин, а оттого, что имея нескольких любовниц и стремясь соответствовать, ежедневно принимал тогдашние аналоги виагры, отчего и скончался.

А уж в провинции, господа мои… Некий сельский помещик завел себе гарем, и ладно бы из крепостных девок - звездой в нем была дочь местного священника. Отец пытался доченьку оттуда вызволить, но, как вспоминают свидетели, «заплатил своей жизнью, ибо неизвестно куда девался».

Болотов вспоминает, что школьный учитель города Богородицка совращал «лучших девок» при помощи каких-то напитков, заманивая их к себе, спаивал к распутству». Провинциальная интеллигенция, ага…

Впрочем, технари не лучше. От восемнадцатого столетия остались подробные и бесхитростные мемуары Анны Лабзиной, мелкой дворянки, которую в тринадцать лет выдали за горного инженера Карамышева, пятнадцатью годами ее старше (между прочим, университет окончил). Первую брачную ночь «анжинер» провел не с женой, а с племянницей - да и потом частенько развлекался «любовью втроем». По меркам того столетия - ничего особенного. Муж был настолько пронизан традициями эпохи, что и юной Аннушке советовал завести себе сердечного друга - чтобы супружница вполне соответствовала передовым европейским нравам. Так и спали в одной постели: справа Анна, слева - племянница. Правда, от усердного следования прогрессивным тенденциям означенный Карамышев вскоре и помер…

А впрочем, порой связь на стороне как раз и приводила, кот чудо, к исправлению нравов. Любопытное свидетельство тому оставил не кто иной, как Гаврила Державин: «Имел любовную связь с одною хороших нравов и благородного поведения дамою, и как был очень к ней привязан, а она не отпускала меня отклоняться в дурное знакомство, то и исправил мало-помалу свое поведение».

И даже влюбился по-настоящему, и возмечтал жениться. Чтобы дать читателю возможность почувствовать из первых уст весь колорит эпохи, следующий раздел я целиком отведу собственноручным воспоминаниям Державина, озаглавленным длинно: «Записки из известных всем происшествиев и подлинных дел, заключающие в себе жизнь Гаврилы Романовича Державина».

Наберитесь терпения и осильте четвертый раздел. Честное слово, не пожалеете - бесхитростно и обстоятельно рассказывает о своем сватовстве человек восемнадцатого столетия. Только имейте в виду, что Державин, как порой было тогда принято, говорит о себе в третьем лице: «он».

Итак… Уже будучи коллежским советником на гражданской службе, Гаврила Романович увидел на балу в доме некоего Козодавлева девицу лет семнадцати поразительной красоты, которая ему ужасно понравилась. Второй раз увидел в театре - «изумился». Увидел в третий - понял, что влюблен…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.