Глава 7 (XVII) Основание Константинополя. — Политическая система Константина и его преемников. — Военная дисциплина. — Дворец. — Финансы. (300–500 гг.)

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 7 (XVII)

Основание Константинополя. — Политическая система Константина и его преемников. — Военная дисциплина. — Дворец. — Финансы. (300–500 гг.)

Век Великого Константина

Несчастный Лициний был последним соперником, противостоявшим величию Константина, и последним пленником, украсившим его триумф. После спокойного и счастливого царствования победитель оставил своему семейству в наследство Римскую империю с новой столицей, с новой политикой и новой религией, а установленные им нововведения были усвоены и упрочены следующими поколениями. Век великого Константина и его сыновей полон важных событий, но историк был бы подавлен их числом и разнообразием, если бы он не постарался тщательно отделять одни от других те факты, которые связаны между собой только тем, что совершались одни за другими. Он опишет политические учреждения, давшие империи силу и прочность, прежде чем приступить к описанию войн и переворотов, ускоривших ее падение. Он будет придерживаться неизвестного древним отделения светских дел от церковных. Наконец, торжество христиан и их внутренние раздоры доставят обильные и ясные материалы и для назидания, и для скандала.

После поражения Лициния и его отречения от престола его победоносный соперник приступил к основанию столицы, которой было суждено сделаться впоследствии царицей Востока и пережить и империю Константина, и его религию. Из гордости или из политических расчетов Диоклетиан впервые покинул древнее местопребывание правительства, а руководившие им мотивы приобрели еще больший вес благодаря примеру его преемников и сорокалетней привычке. Рим постепенно слился с теми подчиненными государствами, которые когда-то признавали над собой его верховенство, и родина Цезарей не возбуждала ничего, кроме холодного равнодушия в воинственном государе, который родился на берегах Дуная, воспитался при азиатских дворах и в азиатских армиях и был возведен в императорское достоинство британскими легионами. Жители Италии, приветствовавшие в Константине своего избавителя, с покорностью выполняли эдикты, которыми ему случалось почтить римский сенат и народ, но они редко удостаивались присутствия своего нового монарха. Когда Константин был в расцвете лет, он или с полной достоинства медлительностью, или с торопливой деятельностью объезжал границы своих обширных владений, чего требовали разнообразные мирные или военные предприятия, и всегда был готов двинуться и против внешних врагов, и против внутренних. Но когда он постепенно достиг вершины своего благополучия, а жизнь его стала клониться к закату, он стал помышлять об избрании более постоянного местонахождения для могущества и величия императорского престола. При выборе выгодного местоположения он предпочел пограничный рубеж между Европой и Азией, так как оттуда он мог сдерживать своей мощной рукой варваров, живших между Дунаем и Танаисом, и мог бдительно следить за поведением персидского монарха, с нетерпением несшего иго, наложенное унизительным мирным договором. Диоклетиан избрал и украсил свою резиденцию в Никомедии, но память о нем была по справедливости ненавистна для покровителя церкви. Константин честолюбиво намеревался основать город, который мог бы увековечить славу его собственного имени. Во время последних военных действий против Лициния он не раз имел возможность оценить и как воин, и как государственный человек бесподобное положение Византии и мог заметить, как сильно она оберегается самой природой от неприятельских нападений, между тем как она со всех сторон доступна для выгодных торговых сношений. Еще за несколько веков до Константина один из самых здравомыслящих древних историков описал выгоды этого положения, благодаря которому одна небольшая греческая колония приобрела господство на морях и сделалась цветущей и независимой республикой.

Если мы посмотрим на Византию тех размеров, которые она приобрела вместе со славным названием Константинополя, этот царственный город представится нам в форме неправильного треугольника. Тупой угол, выдвигающийся к востоку и к берегам Азии, встречает и отталкивает волны Фракийского Босфора. Северная часть города граничит с гаванью, а южная — омывается Пропонтидой, или Мраморным морем. Основание треугольника обращено к западу; им оканчивается европейский континент. Впрочем, без более подробного объяснения невозможно составить себе ясное и удовлетворительное понятие о превосходствах внешней формы и распределения окружающих этот город земель и вод.

Извилистый канал, сквозь который воды Эвксинского Понта текут с постоянной быстротой к Средиземному морю, получил название Босфор — название, прославленное историей не менее, чем вымыслами древности. Множество храмов и искупительных алтарей, разбросанных вдоль его крутых и лесистых берегов, свидетельствовали о неопытности, боязливости и благочестии тех греческих мореплавателей, которые, по примеру аргонавтов, пускались в опасное плавание по негостеприимному Эвксинскому Понту. На этих берегах предание долго сохраняло воспоминания о дворце Финея, опустошаемом отвратительными гарпиями, и о лесном царстве Амика, вызвавшего сына Леды на бой в железных перчатках. Пролив Босфор оканчивается Кианейскими утесами, которые, по описанию поэтов, когда-то плавали на поверхности вод и были предназначены богами для охранения входа в Эвксинский Понт от нечестивого любопытства. От Кианейских утесов до оконечности Византии и ее гавани извилистая длина Босфора простирается почти на шестнадцать миль, а его среднюю ширину можно определить почти в полторы мили. Новые европейские и азиатские форты воздвигнуты на обоих континентах на фундаменте двух знаменитых храмов Сераписа и Юпитера Урийского. Старые форты, построенные греческими императорами, господствуют над самой узкой частью канала в таком месте, где противоположные берега приближаются один к другому на расстояние пятисот шагов. Эти укрепления были исправлены и усилены Магометом II, когда он замышлял осаду Константинополя; но турецкий завоеватель, вероятно, не знал, что почти за две тысячи лет до его царствования Дарий выбрал то же самое место для соединения двух континентов плашкотным мостом. На небольшом расстоянии от старых фортов находится небольшой городок Кризополь, или Скутари, который можно считать почти азиатским предместьем Константинополя. В том месте, где Босфор начинает расширяться в Пропонтиду, он протекает между Византией и Халкедоном. Последний из этих городов был построен греками за несколько лет до основания первого, а ослепление основателя, не заметившего выгод, которые представлял противоположный берег, было заклеймено презрительным выражением, перешедшим в пословицу.

Константинопольская гавань, которую можно считать за один из рукавов Босфора, получила в очень отдаленные от нас времена название Золотого Рога. Кривую линию, которую она описывает, можно сравнить с рогом оленя или скорее с рогом быка. Эпитет «золотой» обозначал богатства, которые каждый попутный ветер приносил из самых отдаленных стран в безопасную и просторную константинопольскую гавань. Река Лик, образовавшаяся от слияния двух небольших потоков, постоянно изливает в гавань свежую воду, которая очищает ее дно и привлекает в это удобное убежище периодически появляющиеся стаи рыб. Так как приливы и отливы почти не заметны в тех морях, то постоянно глубокая вода внутри гавани дозволяет выгружать товары прямо на набережную без помощи лодок; даже было замечено, что в некоторых местах самые большие корабли могут упираться своим носом в дома, в то время как их корма держится на воде. От устья Лика до входа в гавань этот рукав Босфора имеет более семи миль в длину. Вход в гавань имеет около пятисот ярдов в ширину, и поперек его может быть протянута крепкая цепь, если нужно предохранить гавань и город от нападения неприятельского флота.

Между Босфором и Геллеспонтом раздвигающиеся с обеих сторон берега Европы и Азии обнимают Мраморное море, которое было известно древним под названием Пропонтиды. Расстояние от выхода из Босфора до входа в Геллеспонт простирается почти на сто двадцать миль. Кто плывет в направлении к западу, держась середины Пропонтиды, тот может в одно и то же время любоваться гористыми берегами Фракии и Вифинии и ни разу не терять из виду величавую вершину горы Олимп, покрытую вечными снегами; он минует с левой стороны глубокий залив, внутри которого находилась резиденция Диоклетиана Никомедия, и проедет мимо маленьких островов Кизика и Проконнеса прежде, чем бросит якорь в Галлиполи, где море, отделяющее Азию от Европы, снова сжимается в узкий канал.

Географы, с самым большим вниманием и точностью изучившие форму и размеры Геллеспонта, определяют длину извилистого пути через знаменитый пролив почти в шестьдесят миль, а среднюю ширину самого пролива — почти в три мили. Но самая узкая часть пролива находится к северу от старинных турецких фортов, между городами Сестом и Абидосом. Здесь отважный Леандр переплыл пролив, рискуя своей жизнью из-за обладания своей возлюбленной. Здесь же, в том месте, где расстояние между противоположными берегами не превышает пятисот шагов, Ксеркс устроил удивительный плашкотный мост с целью переправить в Европу сто семьдесят мириад варваров. Заключенное в такие узкие границы море, по-видимому, вовсе не заслуживает странного эпитета «широкий», который нередко придавали Геллеспонту и Гомер, и Орфей. Но наши понятия о величине имеют относительное значение, а путешественник, и в особенности поэт, державшийся во время плавания по Геллеспонту извилин потока и любовавшийся сельскими видами, со всех сторон закрывавшими горизонт, постепенно забывал о море; его воображение рисовало ему этот знаменитый пролив со всеми атрибутами величественной реки, которая быстро протекала по лесистой местности и наконец впадала через широкое устье в Эгейское море, или Архипелаг. Из древней Трои, лежавшей на возвышении у подножия горы Иды, открывался вид на Геллеспонт, который едва ли делался более глубоким от вливавшихся в него бессмертных ручейков Симоиса и Скамандра. Греческий лагерь был раскинут на двенадцать миль вдоль берега, от мыса Сигейского до мыса Ретийского, а фланги армии охранялись самыми храбрыми из всех вождей, какие сражались под знаменами Агамемнона. Первый мыс был занят Ахиллом с его непобедимыми мирмидонами, а на другом раскинул свои палатки неустрашимый Аякс. Когда Аякс погиб жертвой своей обманутой гордости и неблагодарности греков, его гробница была воздвигнута на том месте, где он защищал флот от ярости Юпитера и Гектора, а граждане строящегося в ту пору города Рета стали воздавать его памяти божеские почести. Прежде чем Константин отдал справедливое предпочтение положению Византии, он задумал воздвигнуть столицу империи на том знаменитом месте, из которого римляне вели свое баснословное происхождение. Обширная равнина, расстилающаяся от подножия древней Трои в направлении к Ретийскому мысу и к гробнице Аякса, была сначала им выбрана для новой столицы, и хотя он скоро отказался от этого намерения, величественные остатки недостроенных стен и башен долго привлекали внимание всякого, кому приходилось плавать по Геллеспонту.

Теперь мы уже в состоянии оценить выгоды положения Константинополя, из которого как будто сама природа хотела сделать центр и столицу великой монархии. Находясь на сорок первом градусе широты, царственный город господствовал с высоты своих семи холмов над противоположными берегами Европы и Азии; климат был здоров и умерен, почва плодородна, гавань безопасна и просторна, а доступ со стороны континента не широк и удобен для обороны. Босфор и Геллеспонт образуют, так сказать, ворота для входа в Константинополь, и тот монарх, в руках которого находятся эти важные проходы, всегда может закрывать их для неприятельского флота и открывать для флота торгового. Восточные провинции были в некоторой степени обязаны политике Константина своим спасением, так как варварские обитатели берегов Эвксинского Понта, проникавшие в предшествовавшие века в самую средину Средиземного моря, скоро прекратили свои хищнические набеги вследствие невозможности прорваться сквозь эту непреодолимую преграду. Когда ворота Геллеспонта и Босфора были заперты, столица от этого не страдала, так как внутри своей обширной окружности она находила все, что было нужно для удовлетворения ежедневных потребностей и требований роскоши ее многочисленного населения. Побережье Фракии и Вифинии, томящееся под гнетом турецкого деспотизма, до сих пор представляет роскошную картину виноградников, садов и обилия земных продуктов, а Пропонтида всегда славилась громадным количеством самых лучших рыб, которых можно ловить в известные времена года не только без особенной ловкости, но даже почти без всяких усилий. Но когда проходы через проливы были открыты для торговли, через них привозили из Эвксинского Понта и Средиземного моря всякого рода натуральные и искусственные богатства и с севера, и с юга. И разные грубые продукты, добывавшиеся среди лесов Германии и Скифии до самых устьев Танаиса и Борисфена, и все, что создала промышленная деятельность Европы и Азии, и египетский хлеб, и доставлявшиеся из самых отдаленных частей Индии драгоценные каменья и пряности — все приносилось попутными ветрами в константинопольскую гавань, привлекавшую к себе в течение многих столетий торговлю Древнего мира.

Такого соединения в одном пункте красоты, безопасности и богатства было достаточно для того, чтобы оправдать выбор Константина. Но так как во все века некоторая примесь чудесного и баснословного придавала надлежащее величие происхождению больших городов, то император желал, чтобы его решение было приписано не столько ненадежным доводам человеческого разума, сколько непреложным и неизменным велениям божеской мудрости. В одном из изданных им законов он позаботился о том, чтобы потомство знало, что он заложил незыблемый фундамент Константинополя в исполнение воли Божьей, и хотя он не снизошел до того, чтобы сообщить нам, каким путем он получил это внушение свыше, его скромное молчание было с избытком восполнено изобретательностью писателей следующего столетия, которые описали ночное видение, представившееся Константину в то время, когда он спал внутри стен Византии. Гений — покровитель этого города, под видом почтенной матроны, изнемогавшей под тяжестью своих лет и недугов, внезапно превратился в цветущую девушку, которую император собственными руками украсил всеми символами императорского величия. Монарх проснулся, объяснил смысл счастливого предзнаменования и без колебаний подчинился воле небес. День основания какого-либо города или колонии праздновался у римлян с теми церемониями, какие были установлены щедрым суеверием, и хотя Константин, может быть, опустил некоторые обряды, слишком сильно отзывавшиеся своим языческим происхождением, однако он сделал все, что мог, чтобы возбудить в душе зрителей глубокое чувство надежды и благоговения. Пешком и с копьем в руке шел император во главе торжественной процессии и затем наметил черту, которая должна была обозначать границы будущей столицы; он вел эту черту так долго, что удивленные зрители наконец осмелились заметить, что она уже превышает самые широкие размеры большого города. «Я все-таки буду двигаться вперед, — возразил Константин, — пока шествующий впереди меня незримый руководитель не найдет нужным остановиться». Так как мы не беремся расследовать свойства и мотивы этого необыкновенного путеводителя, то мы ограничимся более скромной задачей и опишем размеры и пределы Константинополя.

При теперешнем состоянии этого города дворец и сады сераля занимают восточный мыс, то есть первый из семи холмов, и покрывают пространство почти в сто пятьдесят современных акров. Седалище турецкой бдительности и турецкого деспотизма воздвигнуто на фундаменте одной греческой республики, но можно предполагать, что византийцы, прельщаясь удобствами гавани, пытались распространить с этой стороны свои жилища далее теперешних пределов сераля. Новые стены Константинополя тянулись от гавани до Пропонтиды поперек раздвинувшейся ширины треугольника на расстоянии пятнадцати стадий от старых укреплений, а вместе с городом Византией они вмещали в себя пять из тех семи холмов, которые в глазах того, кто приближается к Константинополю, как будто возвышаются один над другим с величественной регулярностью. Почти через сто лет после смерти основателя новые здания, с одной стороны, достигавшие гавани, а с другой, тянувшиеся вдоль Пропонтиды, уже покрывали узкую вершину шестого холма и широкую поверхность седьмого. Необходимость защитить эти предместья от непрерывных нашествий варваров заставила Младшего Феодосия обнести свою столицу прочной оградой на всем ее протяжении. От восточного мыса до Золотых ворот самая большая длина Константинополя достигала почти трех миль; его окружность имела от десяти до одиннадцати миль, а все занимаемое им пространство можно определить почти в две тысячи английских акров. Нет возможности оправдать ни на чем не основанные и легковерные преувеличения новейших путешественников, которые иногда включают в пределы Константинополя соседние деревни не только европейского, но даже азиатского побережья. Но предместья Пера и Галата, хотя и находятся по ту сторону гавани, может быть, и заслуживают того, чтобы их считали за часть города, а эта прибавка, пожалуй, может служить оправданием для того византийского историка, который определяет окружность своего родного города в шестнадцать греческих (то есть почти в четырнадцать римских) миль. Такие размеры, по-видимому, достойны императорской резиденции. Однако Константинополь уступает в этом отношении Вавилону и Фивам, древнему Риму, Лондону и даже Парижу.

Повелитель римского мира, пожелавший воздвигнуть вечный памятник славы своего царствования, мог употребить на исполнение этого великого предприятия богатство, труд и все, что еще оставалось от гения миллионов его покорных подданных. О том, как громадны были сокровища, издержанные с императорской щедростью на основание Константинополя, можно судить по той сумме почти в 2 500 000 фунт. ст., которая была назначена на сооружение стен, портиков и водопроводов. Леса, покрывавшие берега Эвксинского Понта и знаменитые каменоломни белого мрамора, находившиеся на небольшом островке Проконнесе, служили неистощимым запасом строительных материалов, которые было нетрудно перевозить коротким морским путем в византийскую гавань. Множество работников и ремесленников непрестанно трудились над окончанием этого предприятия, но нетерпение Константина скоро заставило его убедиться, что вследствие упадка, в котором находились в ту пору искусства, ни знания, ни число его архитекторов не соответствовали величию его предначертаний. Поэтому он предписал правителям самых отдаленных провинций учреждать школы, назначать преподавателей и привлекать обещаниями наград и привилегий к изучению в теории и на практике архитектуры достаточное число способных молодых людей, получивших хорошее образование. Здания нового города были воздвигнуты такими ремесленниками, каких можно было добыть в царствование Константина, но они были украшены руками самых знаменитых художников времен Перикла и Александра. Могущество римского императора не было в состоянии воскресить гений Фидия и Лизиппа, но завещанные ими потомству бессмертные произведения ничем не были защищены от склонного к хищничеству тщеславия деспота. По его приказанию у городов Греции и Азии были отобраны их самые ценные украшения. Трофеи достопамятных войн, предметы религиозного поклонения, самые лучшие статуи богов и героев, мудрецов и поэтов древности содействовали блестящему украшению Константинополя и дали историку Седрену повод с восторгом заметить, что, по-видимому, недоставало только душ тех знаменитых мужей, в честь которых были воздвигнуты эти удивительные памятники. Но не в городе Константина и не в периоде упадка империи, когда человеческий ум находился под гнетом гражданского и религиозного рабства, можно бы было найти душу Гомера или Демосфена.

Во времена осады Византии завоеватель раскинул свою палатку на вершине второго холма, господствующей над окружающей местностью. Чтобы увековечить память о своей победе, он избрал это же выгодное положение для главного форума, который имел кругообразную или, скорее, эллиптическую форму. Входы с двух противоположных сторон образовали триумфальные арки; портики, окружавшие его со всех сторон, были наполнены статуями, а центр форума был занят высокой колонной, от которой сохранился безобразный обломок, носящий презрительное название обгорелого столба. Эта колонна была воздвигнута на пьедестале из белого мрамора вышиной в двадцать футов и состояла из десяти кусков порфира, из которых каждый имел около десяти футов в вышину и около тридцати трех в окружности. На вершине колонны, на высоте более ста двадцати футов, была поставлена колоссальная статуя Аполлона. Она была из бронзы, была перевезена или из Афин, или из одного из фригийских городов и считалась за произведение Фидия. Скульптор изобразил тогдашнего бога, или, как впоследствии уверяли, самого императора Константина со скипетром в правой руке, с глобусом в левой и с короной из блестящих лучей на голове. Цирк, или ипподром, представлял собой великолепное здание, имевшее около четырехсот шагов в длину и сто шагов в ширину. Пространство между двумя metae, или целями ристалища, было наполнено статуями и обелисками, и до сих пор еще можно видеть оригинальный остаток древности — трех переплетающихся змей, образующих медный столб. Их тройная голова когда-то поддерживала золотой треножник, который после поражения Ксеркса был посвящен в дельфийском храме победоносными греками. Уже давно красота ипподрома была обезображена грубыми руками турецких завоевателей, но он до сих пор служит местом для выездки лошадей и называется Атмеиданом. От трона, с которого император смотрел на игры в цирке, вьющяяся лестница вела во дворец. Это великолепное здание едва ли уступало римской императорской резиденции; вместе с примыкавшими к нему дворами, садами и портиками оно покрывало значительное пространство по берегу Пропонтиды между ипподромом и церковью Св. Софии. Мы могли бы также похвалить бани, которые носили имя Зевксиппа даже после того, как великодушие Константина украсило их высокими колоннами, различными произведениями из мрамора и более чем шестьюдесятью бронзовыми статуями. Но мы уклонились бы от цели этого исторического повествования, если бы стали подробно описывать различные здания и кварталы столицы. Достаточно будет заметить, что внутри Константинополя было все, что могло способствовать красоте и великолепию большой столицы и что могло доставлять благосостояние и удовольствие ее многочисленному населению. В описание этого города, составленное почти через сто лет после его основания, вошли: капитолий, или школа для изучения наук, цирк, два театра, восемь водопроводов, или водоемов, четыре обширные залы для заседаний сената или судебных палат, четырнадцать церквей, четырнадцать дворцов и четыре тысячи триста восемьдесят восемь домов, которые по своим размерам и красоте выделялись из множества жилищ простонародья.

Привилегии

После основания этого щедро одаренного судьбой города его многолюдность сделалась главным и в высшей степени серьезным предметом забот Константина. В века невежества, следовавшие за перемещением столицы империи, отдаленные и непосредственные последствия этого достопамятного события были странным образом извращены тщеславием греков и легковерием латинян. Одни утверждали, а другие верили, что все знатные римские семьи, сенат и сословие всадников последовали вместе со своими бесчисленными домочадцами за своим императором на берега Пропонтиды, что низкому племени чужестранцев и плебеев было предоставлено населять опустевшую древнюю столицу и что земли в Италии, давно уже превратившиеся в сады, были внезапно лишены и обработки, и населения. При дальнейшем ходе этого повествования выяснится вся несостоятельность таких преувеличений. Однако так как процветание Константинополя нельзя приписывать вообще размножению человеческого рода и развитию промышленной деятельности, то следует полагать, что эта искусственная колония возникла в ущерб старинным городам империи. Очень вероятно, что многие богатые римские сенаторы и сенаторы из восточных провинций были приглашены Константином переселиться в то счастливое место, которое он избрал для своей собственной резиденции. Приглашения повелителя едва ли чем-либо отличаются от приказаний, а щедрость императора вызывала скорое и охотное повиновение. Он раздарил своим любимцам дворцы, которые были им выстроены в различных частях города, раздал им земли, назначил пенсии для того, чтобы они могли жить прилично своему званию, и образовал из государственных земель Понта и Азии наследственные имения, которые раздавал им с легким условием содержать дом в столице. Но эти поощрения и милости скоро сделались излишними и постепенно прекратились. Где бы правительство ни утвердило свое местопребывание, значительная часть государственных доходов будет тратиться там самим монархом, его министрами, представителями судебного ведомства и дворцовой прислугой. Самых богатых жителей провинций будут привлекать в столицу могущественные мотивы, основанные на личных интересах и на чувстве долга, на склонности к развлечениям и на любопытстве. Третий и более многочисленный класс населения образуется там постепенно из слуг, из ремесленников и купцов, извлекающих свои средства существования из своего собственного труда и из потребностей или из роскоши высших классов. Таким образом, менее чем в одно столетие Константинополь стал оспаривать даже у Рима первенство в богатстве и многолюдстве. Новые здания, скученные между собой без всякого внимания к здоровью или удобствам жителей, едва оставляли достаточно места для узких улиц, по которым непрерывно двигались массы людей, лошадей и экипажей. Место, предназначенное для построек, оказалось недостаточным для увеличивавшегося населения, и дополнительные здания, которые были построены с обеих сторон вплоть до самого моря, одни могли бы образовать весьма значительный город.

Частые и регулярные раздачи вина и масла, зерна или хлеба, денег или провизии почти совершенно освобождали самых бедных римских граждан от необходимости работать. Великодушию первых Цезарей в некоторой мере подражал и основатель Константинополя, но, хотя его щедрость и вызывала одобрение народа, потомство отнеслось к ней с порицанием. Нация законодателей и завоевателей могла заявлять притязания на африканскую жатву, которая была куплена ее кровью, а Августом руководило коварное намерение доставить римлянам такое довольство, которое заставило бы их позабыть о прежней свободе. Но расточительность Константина нельзя было оправдать ни общественными, ни личными интересами, и ежегодная дань зерном, которую Египет должен был уплачивать его новой столице, имела назначением кормить праздную и ленивую чернь за счет земледельцев трудолюбивой провинции. Некоторые другие распоряжения этого императора менее достойны порицания, но и менее достойны внимания. Он разделил Константинополь на четырнадцать частей, или кварталов, почтил общественный совет названием Сената, дал гражданам привилегии италийцев и украсил возникающий город титулом колонии, старшей и любимой дщери Древнего Рима. Но почтенная родительница все-таки удержала за собой легальное и всеми признанное первенство, на которое ей давали право ее возраст, ее достоинство и воспоминания о ее прежнем величии.

Так как Константин торопил производство работ с нетерпением влюбленного, то постройка стен, портиков и главных зданий была окончена в несколько лет или, если верить другому рассказу, в несколько месяцев; но эта чрезвычайная скорость не должна нас удивлять, так как многие здания были выстроены с такой торопливостью и так неудовлетворительно, что в следующее царствование их с трудом предохранили от угрожавшего им разрушения. Но пока они еще сохраняли крепость и свежесть юности, основатель приготовился отпраздновать освящение своей столицы. Нетрудно представить, какие общественные увеселения и какие щедрые даяния увенчали великолепие этого достопамятного торжества; но мы не должны опускать из виду другой церемонии, которая имела более оригинальный и более постоянный характер. Всякий раз, как наступала годовщина основания города, на триумфальную колесницу ставилась статуя Константина, которая была сделана по его приказанию из позолоченного дерева и держала в своей правой руке небольшое изображение местного гения. Гвардейцы, державшие в руках зажженные свечи из белого воска и одетые в свои самые дорогие мундиры, сопровождали торжественную процессию, в то время как она проходила через ипподром. Когда она останавливалась напротив трона царствующего императора, он вставал со своего места и с признательным уважением воздавал честь памяти своего предшественника. Во время празднества освящения вырезанный на мраморной колонне эдикт дал городу Константина титул Второго, или Нового Рима. Но название Константинополя одержало верх над этим почетным эпитетом и по прошествии четырнадцати столетий все еще напоминает о величии его основателя.

Основание новой столицы связано с введением новой формы гражданского и военного управления. Подробное изложение сложной административной системы, введенной Диоклетианом, усовершенствованной Константином и дополненной его непосредственными преемниками, не только способно заинтересовать наше воображение своеобразной картиной великой империи, но и способно объяснить нам тайные внутренние причины ее быстрого упадка. Изучение какого бы то ни было замечательного учреждения империи заставит нас часто обращаться то к самым ранним, то к самым поздним временам римской истории, но действительные пределы этого исследования будут ограничены почти стотридцатилетним периодом времени от восшествия на престол Константина до обнародования Кодекса Феодосия, из которого, равно как и из Notitia (кодексы. — Ред.), восточных и западных, мы извлекаем самые подробные и самые достоверные сведения о положении империи. Это разнообразие сюжетов на время приостановит ход нашего повествования, но этот перерыв мог бы вызвать порицание только со стороны тех читателей, которые, не сознавая важного значения законов и нравов, сильно интересуются только преходящими придворными интригами или случайным исходом сражений.

Иерархия государственных должностей

Благородная гордость римлян, довольствуясь сущностью власти, предоставила восточному тщеславию формы и церемонии чванного величия. Но когда они утратили даже подобие тех добродетелей, источником которых была их старинная свобода, то простота римских нравов постепенно заразилась влиянием блестящей вычурности азиатской придворной обстановки. Основанные на личном достоинстве и влиянии отличия, которые так ярко бросаются в глаза в республиках, но так слабы и незаметны в монархиях, были уничтожены деспотизмом императоров, которые заменили их строгой субординацией чинов и должностей, начиная с титулованных рабов, восседавших на ступенях трона, и кончая самыми низкими орудиями неограниченной власти. Множество презренных слуг было заинтересовано в поддержании существующего правительства из страха революции, которая могла разом уничтожить их надежды и лишить их наград за их услуги. В этой божественной иерархии (так ее часто называют) всякому чину было указано место с самой пунктуальной точностью, а его значение проявлялось во множестве мелочных и торжественных церемоний, которые было нелегко заучить и нарушение которых считалось святотатством. Латинский язык утратил свою чистоту вследствие того, что, с одной стороны, гордость, а с другой, лесть ввели в него множество таких эпитетов, которые Цицерон едва ли был бы в состоянии понять и которые Август отверг бы с негодованием. Главных сановников империи все — и даже сам император — величали следующими обманчивыми титулами: Ваше Чистосердечие, Ваша Степенность, Ваше Превосходительство, Ваше Высокопреосвященство, Ваше высокое и удивительное Величие, Ваше знаменитое и великолепное Высочество. Документы или патенты на их звание были украшены такими эмблемами, которые всего лучше уясняли его характер и высокое значение, как-то: изображением или портретом царствующего императора; торжественной колесницей; книгой указов, положенной на столе, покрытом богатым ковром и освещенном четырьмя светильниками; аллегорическим изображением провинций, которыми они управляли, или названиями и знаменами войск, которыми они командовали. Некоторые из этих официальных знаков отличия выставлялись в их приемных залах, другие украшали их парадное шествие всякий раз, как они появлялись перед публикой; а все подробности касательно их манеры себя держать, касательно их одежды, украшений и свиты были рассчитаны на то, чтобы внушать глубокое уважение к представителям верховной власти. Наблюдатель-философ мог бы принять систему римского управления за великолепный театр, наполненный актерами всякого рода и всякого достоинства, которые повторяют выражения и подражают страстям изображаемых ими личностей.

Все должностные лица, достаточно значительные для того, чтобы занимать какое-нибудь место в общем штате империи, были аккуратно разделены на три класса: l. Illustress (знаменитые. — Ред.); 2. Spectabiles, или Достопочтенные; и 3. Clarissimi, что можно перевести как Почтенные. Во времена римской простоты последний из этих эпитетов употреблялся только как неопределенное выражение почтения, но потом сделался специальным титулом всякого, кто был членом сената, и, следовательно, всякого, кто выбирался из этого почтенного собрания для управления провинциями. Много времени спустя после того новое название Spectabiles было придумано для удовлетворения тщеславия тех, кто по своему рангу или должности мог заявлять притязание на такое отличие, которое ставило бы его выше остальных лиц сенаторского звания; но титул Illustres всегда предоставлялся каким-нибудь особенно важным особам, к которым лица двух низших разрядов относились с покорностью или уважением. Он давался только: l) консулам и патрициям; 2) преторианским префектам и префектам, римскому и константинопольскому; 3) главным начальникам кавалерии и пехоты и 4) семи дворцовым министрам, исполнявшим свои священные обязанности при особе императора. Между этими знаменитыми сановниками, считавшимися равными между собой, старшинство назначения уступало первое место соединению нескольких должностей в одном лице. Те императоры, которые любили раздавать милости, иногда удовлетворяли путем особых почетных рескриптов если не честолюбие, то тщеславие своих жадных до отличий царедворцев.

Пока римские консулы были первыми сановниками свободного государства, они были обязаны своей властью народному избранию. Пока императоры снисходили до того, что старались прикрывать наложенное ими рабство, консулы избирались действительным или воображаемым голосованием сената. С царствования Диоклетиана даже эти следы свободы были уничтожены, и те счастливые кандидаты, которые были облечены на один год в консульское звание, высказывали соболезнования об унизительном положении своих предместников. Сципионы и Катоны были вынуждены подчиняться утомительным и дорогостоящим формальностям народных выборов и подвергать свое личное достоинство стыду публичного отказа, тогда как благодаря их собственной счастливой судьбе им пришлось жить в таком веке и при таком правительстве, когда награды за добродетель назначаются непогрешимой мудростью милостивого монарха. В письмах, которые император писал двум консулам после их избрания, говорилось, что они возводятся в это звание одной его властью. Их имена и изображения, вырезанные на позолоченных дощечках из слоновой кости, рассылались по всей империи в подарок провинциям, городам, должностным лицам, сенату и народу. Их торжественное вступление в должность происходило там, где была императорская резиденция, и Рим был в течение ста двадцати лет постоянно лишен присутствия своих старинных сановников. Утром 1 января консулы облекались в отличия своего звания. Их одеяние состояло из пурпуровой мантии, вышитой шелком и золотом, а иногда и украшенной дорогими каменьями. В этих торжественных случаях их сопровождали самые высшие гражданские и военные сановники в сенаторских одеяниях, а ликторы несли впереди них бесполезные пуки палок (fasces) и когда-то наводившие страх секиры. Процессия двигалась от дворца к форуму, или главной городской площади; там консулы всходили на свой трибунал и садились на курульное седалище (sella curulis), которое было сделано по древнему образцу. Немедленно вслед за тем они совершали акт правосудия, давая свободу рабу, которого приводили нарочно для этой цели, а вся эта церемония должна была напоминать знаменитый поступок творца свободы и консульского звания Брута, когда он принял в число своих сограждан верного Виндекса, обнаружившего заговор Тарквиниев. Публичные празднества продолжались несколько дней во всех главных городах империи — в Риме по старому обычаю, а в Константинополе, Карфагене, Антиохии и Александрии из любви к развлечениям и из излишка богатств. В двух столицах империи ежегодные зрелища в театрах, цирке и амфитеатре стоили четыре тысячи фунтов золота, то есть около ста шестидесяти тысяч фунтов стерлингов, и если сами должностные лица не могли или не хотели брать на себя таких больших расходов, то нужные суммы отпускались из императорского казначейства. Лишь только консулы исполнили эти обычные обязанности, они могли спокойно жить в неизвестности как частные люди и без всякой помехи наслаждаться в течение всего года созерцанием своего собственного величия. Они уже не председательствовали на народных совещаниях и не приводили в исполнение решений касательно мира или войны. Их дарования (если только они не занимали каких-нибудь других, более серьезных должностей) оказывались ненужными, а их имена служили только легальным обозначением того года, в котором они восседали на месте Мариев и Цицеронов. Однако даже в самый последний период римского рабства все чувствовали и сознавали, что это бессодержательное название можно не только сравнивать с обладанием действительной властью, но даже предпочесть его. Титул консула все еще был самой большой целью для честолюбия и самой благородной наградой за добродетели и верность. Сами императоры, пренебрегавшие слабыми отблесками республиканских учреждений, сознавали, что они усиливают свои блеск и величие, возлагая на себя годичные отличия консульского звания.

Патриции

Существовавшее в первые века Римской республики различие между патрициями и плебеями представляет самый надменный и самый цельный способ отделения знати от простого народа, какой только можно найти в каком-либо другом веке или в какой-либо другой стране. Богатства и почести, государственные должности и религиозные церемонии были почти исключительно в руках патрициев, которые, сохраняя чистоту своей крови с самой надменной заботливостью, держали своих клиентов в полном порабощении. Но эти различия, столь несовместимые с духом свободного народа, были отменены после продолжительной борьбы настойчивыми усилиями трибунов. Самые деятельные и самые счастливые из плебеев стали накоплять богатства, стремиться к почестям, удостаиваться триумфов, вступать в брачные союзы с патрициями и после нескольких поколений усваивали себе спесь древней знати. С другой стороны, патрицианские роды, первоначальное число которых никогда не увеличивалось до самого падения республики, или вымирали сами собой, или прекращались во время стольких внешних и внутренних войн, или же по недостатку достоинств или состояния постепенно смешивались с народной массой. Из них оставалось очень немного таких, которые могли ясно доказать, что ведут свое начало с первых времен республики, когда Цезарь и Август, Клавдий и Веспасиан создали из некоторых сенаторских семей новые патрицианские роды в надежде навсегда продолжить существование такого сословия, которое все еще считалось почтенным и священным. Но эти искусственные подпоры (в число которых всегда включали и царствующий дом) были очень скоро уничтожены яростью тиранов, частыми переворотами, изменением нравов и смешением национальностей. Когда Константин вступил на престол, от них оставалось не более, чем смутное предание, что патриции когда-то были первыми римлянами. Намерение создать сословную аристократию, которая, поддерживая своим влиянием власть монарха, может вместе с тем ограничивать ее, было бы совершенно несовместимо с характером и с политикой Константина; но если бы даже он серьезно задался такой целью, он был бы не в состоянии создать посредством исходящего из его личной воли закона такое учреждение, для которого нужна санкция времени и общественного мнения. Он, правда, воскресил титул патрициев, но лишь как личное, а не как наследственное отличие. Признавая над собой только временное превосходство годичных консулов, они пользовались правами старшинства над всеми государственными сановниками и имели всегда свободный доступ к особе монарха. Это почетное звание давалось им пожизненно, а так как они обыкновенно принадлежали к числу любимцев и министров, поседевших на службе при императорском дворе, то настоящая этимология этого слова была извращена невежеством и лестью, и патрициев Константина стали чтить как приемных отцов императора и республики.

Преторианский префект

Судьба преторианских префектов была совершенно иной, чем судьба консулов и патрициев. Древнее величие этих последних превратилось в пустые титулы, а первые, возвышаясь шаг за шагом из самого скромного положения, наконец достигли того, что были поставлены во главе гражданского и военного управления Римской империи. С царствования Севера до царствования Диоклетиана их высшему попечению поручались гвардия и дворец, законы и финансы, армии и провинции, и, подобно восточным визирям, они держали в одной руке государственную печать империи, а в другой — ее знамя. Честолюбие префектов, которое было всегда опасно, а иногда и пагубно для повелителей, которым они служили, опиралось на силу преторианских отрядов; но после того как эти надменные войска были ослаблены Диоклетианом и окончательно уничтожены Константином, пережившие их падение префекты были без труда низведены до положения полезных и послушных министров. Когда с них сложили ответственность за безопасность особы императора, они лишились той юрисдикции над всеми частями дворцового управления, на которую они до сих пор заявляли притязания и которой действительно пользовались. Константин отнял у них все высшие военные должности, лишь только они перестали командовать на поле битвы избранными римскими войсками, и в конце концов, вследствие какого-то странного переворота, бывшие начальники гвардии преобразились в гражданских начальников провинций. Согласно с системой управления, введенной Диоклетианом, каждый из четырех монархов имел при себе своего преторианского префекта, а после того как монархия снова объединилась в лице Константина, этот император по-прежнему назначал четырех префектов и вверял их попечению те самые провинции, которыми управляли их предшественники.

После того как преторианские префекты были лишены всех высших военных должностей, вверенное им гражданское управление столькими подчиненными нациями могло вполне удовлетворять честолюбие и упражнять дарования самых способных министров. Им было поручено высшее заведование юстицией и финансами, а эти два предмета обнимали в мирное время почти все взаимные обязанности монарха и народа — обязанности монарха охранять граждан, подчиняющихся законам, и обязанности граждан уделять часть своей собственности на покрытие государственных расходов. Чеканка монеты, пути сообщения, почты, хлебные магазины, мануфактуры — одним словом, все, что могло иметь какую-либо связь с общественным благосостоянием, находилось под властью преторианских префектов. В качестве непосредственных представителей императорского величия они были уполномочены объяснять, усиливать и в некоторых случаях изменять общие эдикты путем прокламаций, содержание которых зависело от их личного усмотрения. Они наблюдали над поведением провинциальных губернаторов, удаляли от должности нерадивых и подвергали наказаниям виновных. Перед трибуналом префекта можно было приносить апелляции на все низшие ведомства по всем важным делам как гражданским, так и уголовным; но его решение было окончательное и вполне самостоятельное, и сами императоры отказывались от принятия жалоб на приговоры или на пристрастные действия такого должностного лица, которое они почтили столь неограниченным доверием. Его жалованье соответствовало его высокому званию, а если корыстолюбие было его господствующей страстью, то он часто имел случай удовлетворять ее, собирая обильную жатву взятками, подарками и случайными доходами. Хотя императоры уже не имели основания опасаться честолюбия своих префектов, они все-таки старались найти противовес этой важной должности в неопределенности и непродолжительности срока, на который назначались префекты.