Европа нам поможет

Европа нам поможет

Пока российские «украинофилы», мало интересуясь политикой, посвящали досуг поискам культурных истоков и просвещению масс, за рубежом кипели нешуточные страсти. Осевшая по всей Европе польская эмиграция, активно готовя очередное восстание против России, уделяла немалое внимание и «украинофильским» штудиям, видя в них реальную идеологическую бомбу, способную если и не взорвать, то серьезно ослабить Россию.

В частности, возникла и теория «двух разных народов», творцом которой стал отнюдь не Михаил Грушевский, как принято считать, а совсем другой, куда менее известный «науковець» — поляк Франтишек Духинский, бежавший из России, где ему светила каторга за шпионаж, в 1846-м и осевший во Франции. Писал он ярко, не хуже Фоменко и Носовского, в разных вариантах излагая и всячески обосновывая теорию «неславянского происхождения москалей» и их генетических отличий от «славян». По его мнению, которое, впрочем, постоянно менялось, были эти самые «москали» то ли «южными финнами», то ли «азиатами туранского корня», зато малороссы по той же схеме являлись всего лишь «восточными поляками», и только. Правда, аргументов в его «Основах истории Польши и других славянских стран, а также истории Москвы» и «Дополнениях к трем частям истории славян и москалей» было не слишком много. Собственно, их не было вовсе, но бойкость стиля искупала огрехи. В итоге многие французские историки, согласно моде симпатизировавшие «бедной Польше», увлекшись идеями эмигранта, признали их «одной из допустимых гипотез». Статьи и лекции Духинского сыграли немаловажную роль в подготовке восстания 1863 года.

Параллельно такая же работа шла и в австрийской Галиции, где поляки, составлявшие элиту общества, делали все возможное для того, чтобы сделать язык галицких русинов максимально отличным от общерусского; в 1859-м была предпринята попытка перевести русскую письменность на латинский алфавит, для начала хотя бы путем внедрения некоторых новых букв.

А теперь небольшое отступление. Возьмем, к примеру, Грузию. Не секрет, что грузины, народ, ныне уже вполне сформировавшийся, сохраняет в своем составе энное количество крупных субэтносов, имеющих, как, скажем, мегрелы, свой собственный язык, близкородственный классическому грузинскому, но все-таки не совсем идентичный ему. Считать себя грузинами, более того, самыми-самыми грузинами это мегрелам ничуть не мешает, и слава богу, однако и традиции дедов-прадедов они не забывают. А теперь представим, что некие враждебные Грузии круги в одной из сопредельных стран начинают сперва издавать и переправлять через границу «невинную» просветительскую литературу на мегрельском языке, отпечатанную шрифтом, пусть слегка, но все же отличающимся от классического грузинского алфавита. А затем и литературу более серьезную, с теоретическим обоснованием того «факта», что мегрелы, собственно, и не грузины вовсе. Вопрос, не требующий ответа: долго ли станет терпеть такую деятельность правительство Грузии?

А ведь в XIX веке люди, в том числе и политики, не были глупее г-на Саакашвили и его кабинета. Ограничение использования диалектов (баварского, швабского, франконского), а то и полноценных языков (валлийского, шотландского, провансальского) самыми жесткими мерами осуществлялось в наиболее передовых странах тогдашней Европы, примеру которой всего лишь последовали, причем в наиболее мягком, щадящем варианте и с очень большим запозданием, власти России.

Строго говоря, первые ограничительные меры возникли только в связи с польским восстанием, когда «теории Духинского» были наконец-то всерьез изучены в соответствующих ведомствах, после чего стало понятно, что определенные силы делают ставку на малороссийский сепаратизм. Об этом прямо и недвусмысленно говорит не кто-нибудь из «душителей всего прогрессивного», а Михаил Драгоманов, знаменитый идеолог «украинофильства», не считавший, однако, допустимым ставить «украинскую идею» на службу польским интересам. «…После Екатерины II, — указывал он в своей работе «Чудацькі думки», — централизм в России был более государственным, нежели национальным, аж до самых 1863–1866 гг. В первый раз проявился решительно централизм национальный в России после польского восстания 1863 г., когда Катков произнес (…): почему мы не должны и не можем делать то в Польше, что Франция делает в Эльзасе, а Пруссия в Познани? В словах этих ясно видно, что обрусение не является системой, которая вытекает из духа национального Великорусов, или из специально российской государственной почвы, а есть, по крайней мере, в значительной части, наследованием определенной фазы всеевропейской государственной политики».

Так что не стоит удивляться, что в 1859 и 1862 годах, когда не замечать тенденцию было уже невозможно, цензурное ведомство получило — с изрядным, честно говоря, запозданием — указание следить, «чтобы народные книги, напечатанные за границею польским шрифтом, не были допускаемы ко ввозу в Россию» и «не дозволять применения польского алфавита к русскому языку или печатать русские или малороссийские статьи и сочинения латинско-польскими буквами». Когда же в январе 1863 года восстание в Польше наконец началось, многое стало ясным до конца. Даже столичная интеллигенция, та самая, что трогательно опекала Шевченко и собирала деньги на издание «Основы», сообразив, что к чему, начинает высказываться в том ранее немыслимом смысле, что «украинофильство… разыгралось именно в ту самую пору, когда принялась действовать иезуитская интрига по правилам известного польского катехизиса».

Именно в это время Петр Валуев и издает свой знаменитый циркуляр, вернее, «Отношение министра внутренних дел к министру народного просвещения от 18 июля, сделанное по Высочайшему повелению». Эта тема для мифологов, воистину, как первая любовь. Информация, в зависимости от научной добросовестности исследователей, варьируется от относительно объективной («…[Валуев] издал тайный циркуляр о запрещении украинских научных, религиозных и педагогических публикаций. Печатать «малороссийским наречием» позволялось только художественные произведения. …заявил, что украинского языка «никогда не было, нет и быть не может»» — Субтельный) до вольного пересказа «…указ о запрещении украинского языка, которого, мол, «не было, нет и не может быть»» — некто Мороз из Львова). Но при всех различиях смысл один. Причем все мифологи как один, во-первых, забывают упомянуть, что действие циркуляра официально завершилось всего лишь через два года после его издания (фактически же еще весной 1864 года, сразу после окончания восстания в Польше), а во-вторых, крайне неохотно цитируют текст злополучного документа.

А почему?

Чтобы разобраться, пойдем по стопам львовского историка Леонида Соколова, подробнейше эту тему изучившего, выделив из огромного, крайне громоздкого текста основные, принципиальные тезисы.

«(1) Прежние произведения на малороссийском языке имели в виду лишь образованные классы Южной России, ныне же приверженцы малороссийской народности обратили свои виды на массу непросвещенную, и теиз них, которые стремятся к осуществлению своих политических замыслов, принялись, под предлогом распространения грамотности и просвещения, за издание книг для первоначального чтения (…). В числе подобных деятелей находилось множество лиц, о преступных действиях которых производилось следственное дело в особой комиссии.

(2) Самый вопрос о пользе и возможности употребления в школах этого наречия не только не решен, но даже возбуждение этого вопроса принято большинством малороссиян с негодованием, часто высказывающимся в печати. Они весьма основательно доказывают, что никакого особенного малороссийского языка не было, нет и быть не может и что наречие их, употребляемое простонародием, есть тот же русский язык, только испорченный влиянием на него Польши…

(3) Явление это тем более прискорбно и заслуживает внимания, что оно совпадает с политическими замыслами поляков, и едва ли не им обязано своим происхождением, судя по рукописям, поступившим в цензуру, и по тому, что большая часть малороссийских сочинений действительно поступает от поляков.

(4) Сделать (…) распоряжение, чтобы к печати дозволялись только такие произведения на этом языке, которые принадлежат к области изящной литературы; пропуском же книг на малороссийском языке как духовного содержания, так учебных и вообще назначаемых для первоначального чтения народа, приостановиться».

Таким образом, совершенно ясно: во-первых, цензурные ограничения вызваны совершенно конкретными политическими причинами (польским мятежом и попытками поляков организовать «политическое украинофильство»), во-вторых, поскольку художественную и серьезную научную литературу (даже явно «подрывную», вроде исторической публицистики Костомарова) никто не запрещает, речь идет вовсе не о «запрете на язык» как таковой, тем паче что, в-третьих, правительство еще не имеет конкретного мнения, как следует относиться к «малороссийскому наречию», которое большинство населения самой же Малороссии отдельным языком не признает. Сакраментальное же «…не было, нет и быть не может…», оказывается, не личное мнение Петра Валуева, а ссылка на мнения того самого «большинство малороссиян». Мнения, безусловно, имевшего место, а не высосанного из пальца, поскольку, как отмечал позже тот же Драгоманов, «…надо сказать, что ни решительной оппозиции, ни даже осуждения правительство не вызвало в среде интеллигенции на Украине», убивая оппонентов вопросом: «Какой же резон мы имеем кричать, что «зажерна Москва» выгнала наш язык из учреждений, гимназий, университетов и т. п. заведений, в которых народного украинского языка никогда и не было, или которых самих не было на Украине во времена автономии?»

Вразумительного ответа, разумеется, не последовало. Что, по сути, неудивительно: романтики из первого поколения «украинофилов», в сущности, плохо понимали, чего конкретно хотят. Отстаивая свои идеи, сами они как в быту (личный, для публикации не предназначенный «Дневник» Шевченко), так и в научных штудиях (все «крамольные» для того времени труды Костомарова) предпочитали пользоваться классическим русским языком. Так что реакцией на выступление Драгоманова стали гневные обвинения в предательстве, свободные от каких-либо аргументов.

Впрочем, за аргументами дело не стало. Осмысливая после подавления мятежа уроки очередного поражения, польские эмигранты, осевшие в австрийской Галиции, делали правильные выводы. Уже в 1866 году в программной статье первого номера журнала «Siolo», основанного во Львове бывшим полевым командиром Паулином Свенцицким (Стахурским), озвучено мнение о неприемлемости для «украинцев» (термин впервые применен по отношению к русинам Галиции) теории Духинского, объявляющей их «восточными поляками». А коли так, заключает еще один беглый повстанец, Валериан Калинский, то, следовательно, новая программа-минимум заключается в том, чтобы «путем кропотливых трудов, как исторических, так и литературных», доказать по крайней мере «отдельность русинов-украинцев от москалей» и «необходимость установления государства Украина-Русь, хоть и не части грядущей Польши, но пребывающей в братском с ней единстве». Практически сразу вслед аналогичный материал публикует и солидная «Gazeta Narodowa», сопроводив материал прямым обращением к австрийским властям, предупреждая их об «опасной склонности русинов до Москвы» и призывая создать в Галиции «оборонный вал покоя Австрии — антимосковскую Русь». Судя по всему, призыв был услышан. Не могу сказать, что кайзером или кабинетом, но некоторыми ведомствами, в обязанности которых, в частности, входило все учитывать и планировать на много лет вперед, — безусловно. Благо и лаборатория для предварительной отработки проекта имелась.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.