Глава 3 Путь предательства
Глава 3
Путь предательства
Наверху грохотало. Даже стены глубокого подвала старого дома не являлись помехой для звуков взрывов и канонады, глухо проникавших через толщу кирпичной кладки. С потолка то и дело сыпались остатки штукатурки, а через трещину в самом углу при каждом близком разрыве тонкой струйкой стекал песок. Его насыпалась уже довольно большая кучка.
Подвал был небольшой по размерам, но с высоким сводчатым потолком, позволяющим не только стоять в нем в полный рост, но и, подняв вверх руки, прикоснуться лишь к шершавой металлической балке, пересекающей потолок от стены до стены. С одной стороны были ниша и несколько ступеней, которые вели к массивной железной двери с тяжелым металлическим кольцом вместо ручки, с другой стоял ржавый паровой котел с открытой дверцей и торчащей из него колосниковой решеткой.
Окон в подвале не было, и дневной свет сюда не проникал. На стенах играли лишь отблески пламени какого-то самодельного светильника — не то фитиля, прикрепленного к консервной банке, не то свечки, помещенной в алюминиевую кружку.
Пол рядом с печью был загроможден сваленным в кучу хламом — коробками, тряпьем, разным бытовым мусором. Было сыро, пахло затхлостью, как это бывает в давно не проветриваемом помещении, но достаточно тепло.
На грязных ящиках, лежащих на полу, сбившись в кучу, сидели люди — четверо мужчин и одна молодая женщина с маленьким ребенком на руках. При каждом взрыве малыш, а это был мальчик лет трех, вздрагивал. Мать шептала ему что-то успокаивающее. Остальные безучастно, даже как-то обреченно молчали. Старший из сидевших, мужчина лет шестидесяти пяти, в темном изодранном плаще, слегка покачивался из стороны в сторону, зажав руками голову. Когда шум на мгновение смолкал, было слышно, что он беспрерывно повторяет одно и то же слово: «Лотта! Лотта! Лотта!» Наверное, имя своей жены или дочери.
Другой, одетый в коричневую кожаную куртку, все время шарил руками по внутренним карманам, будто пытаясь найти в них что-то очень важное. Когда раздавался близкий взрыв и через щель в подвал просыпалась очередная порция песка, он замирал, словно застыв, потом снова продолжал свой бессмысленный поиск.
Двое довольно молодых солдат в грязной униформе, время от времени тревожно прислушиваясь к грохоту на улице, переговаривались между собой. Было видно, что разговор этот волнует их не меньше, чем происходящее наверху. Такие серьезные и обеспокоенные были у них лица.
Один из них, со всклокоченной копной светлых, давно не мытых и не стриженных волос, с тревогой в голосе продолжал, похоже, уже давно начавшийся спор:
— Но, Пауль, даже если мы ни слова не скажем о «команде», русские все равно докопаются… Ты же знаешь…
— Даже и не думай! Стоит тебе заикнуться о «команде» — считай, ты уже труп! — ответил ему резко немец постарше. Он держал в руках солдатский ранец с притороченным к нему тонким одеялом мышиного цвета. — Они рыщут по всему фронту, отлавливая наших, а ты хочешь сам отдаться им в руки. Не вздумай, Рольф! Умереть геройской смертью за фюрера ты всегда успеешь.
Наверху где-то совсем рядом раздался страшный взрыв. Весь дом тряхнуло так, что, казалось, сейчас он рассыплется, как карточный домик, и погребет под своими обломками обитателей маленького подвала. Огонь свечи вздрогнул и погас.
Ребенок, всхлипнув, залепетал тонким голосом: «Мути! мути!» Мать еще крепче прижала его голову к своему плечу, пытаясь накрыть мальчика толстым шерстяным пледом.
В установившейся между взрывами тишине стало слышно, как громко зажурчала вода за стеной подвала — наверное, прорвало водопроводную или канализационную трубу и из еще чудом сохранившейся емкости жидкость стала вытекать в полость между завалами.
«Не затопило бы нас здесь!» — должно быть, подумал каждый.
— Пауль, — продолжил молодой солдат прерванный разговор, — я думаю, что русские все равно нас обнаружат, даже если наши документы… — Он несколько понизил голос. — Не вызовут у них подозрений.
— Камрады, — неожиданно для солдат обратился к ним еще не сказавший ни слова нервный человек в кожаной куртке, — я предлагаю, пока нас не обнаружили русские, выбраться наверх и дворами пробраться в сторону Ломзе[59]. Там сейчас сплошные болота, и русские вряд ли сунутся туда. Я надеюсь, вы не забыли о присяге на верность фюреру? — И, не дожидаясь ответа, добавил: — Мы еще покажем русским, как могут сражаться за Родину настоящие национал-социалисты!
Солдаты в ответ не проронили ни слова.
В тишине между разрывами все услышали, как только что говоривший человек в куртке поднялся, повозился немного со свертком, который лежал рядом с ним на полу, достал из него какой-то предмет. Раздался характерный металлический звук, известный всем фронтовикам, когда в короб ручного пулемета вставляется снаряженный магазин. «МГ-34», — отметил про себя каждый из солдат.
— Господин, ортсгруппенлейтер[60], — неожиданно раздался голос женщины. — Пощадите нас, уходите отсюда. А то, если придут русские, они перебьют нас всех. Пожалейте хотя бы моего ребенка! Прошу вас!
Человек в кожанке зло выругался.
— Трусы и мерзавцы! Предатели! Дождетесь, что вас перебьют в этом вонючем подвале, как бешеных собак!
— Если нам суждено здесь погибнуть, то только из-за вас, проклятые «наци»! — тихо проговорил старик. — Все несчастья Германии от вас. И Кёнигсберг, и мой сын, и моя бедная Лотта — они погибли из-за вас…
— Старик, если ты не замолчишь, я размозжу тебе голову!
В подвале воцарилась напряженная тишина, прерываемая далекими глухими разрывами.
— Вы идете со мной? — с угрозой в голосе снова обратился к солдатам бывший руководитель местной организации НСДАП. — Я сейчас посмотрю, что делается наверху, а вы выйдите через пять минут. И ни минутой позже! Я заставлю вас, трусливые твари, сражаться до последней капли крови! Иначе вы подохните еще до того, как сюда придут «иваны»!
Оба солдата, Пауль и Рольф, поняли, что этот «золотой фазан»[61] — просто нацистский фанатик, который запросто перебьет всех, кто не согласится с ним продолжать борьбу «до последней капли крови». Поэтому на угрозу ортсгруппенлейтера они поспешили быстро ответить:
— Так точно! Мы выходим вслед за вами!
«Может быть, это и есть самый лучший выход из нашего положения, — подумал Рольф, вставая вслед за своим напарником. — Убьют, так убьют! А может, еще и выживем!»
Громко заскрипела отворяемая дверь. Слабый отраженный свет проник в подвал, штрихом очертив в темноте подвала фигуры-призраки, ожидающие своей участи. Слышались гулкие шаги «наци», поднимающегося по ступеням из подвала на улицу.
— Придется последовать за этим типом, Рольф. Эти бешеные фанатики способны на все! Они готовы сдохнуть сами и прихватить с собой других!
— Да, я думаю, лучше…
Слова солдата утонули в шуме раздавшейся рядом резкой автоматной очереди. И совсем уже близко, громким эхом отдаваясь в сводах подвала, застучал пулемет. Автоматная очередь оборвалась.
— Вот мерзавец! Теперь сюда непременно ворвутся русские! Бежим скорее!
Но было уже поздно. Послышались приближающийся шум стрельбы, скрежет танковых гусениц, едва различимые в шуме боя истошные крики.
Раздался оглушительный взрыв, дверь под воздействием взрывной волны резко отворилась, с размаху ударившись о стену. В подвал ворвалась мощная струя горячего воздуха и едкого дыма, а с ней липкие кровавые ошметки, наверное, то, что осталось от ортсгруппенлейтера.
Обитатели подвала оцепенели от ужаса.
Спустя некоторое время дым рассеялся, через открытую дверь послышались громкие голоса. Совсем близко, наверное, в дверной проем крикнули по-русски:
— Фашисты, получайте!
Раздалась длинная автоматная очередь. Пули забарабанили по косяку металлической двери, рикошетом отскакивая в разные стороны. Подвал наполнился пылью и металлическим звоном. Все разом бросились на пол, стремясь хоть как-то укрыться от ворвавшейся в подвал смерти.
Вскрикнул старик, ойкнул от обжегшей щеку боли Рольф. В повисшей после взрывов и стрельбы тишине было слышно, как, поднывая, плачет ребенок.
— О, мой Бог!.. Избавь меня от врагов моих! Защити меня и мое дитя от восстающих на меня! Избавь меня от делающих беззаконие, спаси от кровожадных! — всхлипывая, запричитала женщина.
— Э-э-э! Да тут баба! — раздалось снаружи.
По лестнице послышались осторожные шаги, и через мгновение в проеме двери появились фигуры советских солдат. Разгоряченные боем, готовые к немедленному подавлению любого сопротивления, потные и грязные, но лихорадочно возбужденные, они, держа перед собой оружие, всматривались в сумрачные очертания подвала.
— Вот они, «фрицы»! Наложили в штаны от страха! Вставай! Но-о! Хох! Гитлер капут!
Немцы медленно поднялись с пола. Оба солдата подняли руки вверх, всем своим видом показывая, что считают для себя войну законченной и сдаются в плен. Из рваной царапины на щеке Рольфа текли струйки крови. Она капала на форменную куртку, оставляя грязно-коричневые разводы на ткани.
Старик, по-видимому, задетый осколком или срикошетившей пулей, стоял, опустив голову и зажав рукой плечо. Только женщина, беззвучно плача и шепча молитву, продолжала сидеть на полу. Из-под пледа на вошедших русских смотрели испуганные и одновременно любопытные глаза ребенка. Впервые за несколько дней он увидел новых людей в этом сумрачном подвале, людей, которыми его долго пугали и которых он представлял, вероятно, как диких и страшных животных.
Но русские были совсем не страшные. Казалось, что, увидев женщину с ребенком, они сменили злобу и ненависть на некое подобие жалости. Не опуская дула автомата, все еще направленного на обитателей подвала, один из русских проговорил:
— Не бойся, фрау! Вир них шисэн![62] Война капут!
От русских слегка разило водочным перегаром, смешанным с запахом дорогих духов. Похоже, ни женщина с ребенком, ни старик их уже не интересовали. Повернувшись к Паулю и Рольфу, русский с тремя лычками на погонах грозно спросил:
— Оружие есть? Вафэн?[63]
— Найн, найн! — в один голос ответили немцы.
— Хорошо!
Сержант кивнул одному из солдат. Тот, лихо забросив автомат за спину, нехотя подошел к немецким солдатам, брезгливо провел руками сверху вниз, обыскивая их.
— Не! Ничего нет, товарищ сержант!
— А часы, часы есть? Ури, ури![64] — Сержант для ясности показал на запястье.
Оба немца с готовностью расстегнули браслеты и протянули русским желанные трофеи: Пауль — совершенно новые, сравнительно недавно купленные им великолепные часы швейцарской фирмы, а Рольф — свои старые часы, подаренные ему в Польше еще в прошлом году одним офицером.
— Хорошо! Гут! — Русские были явно довольны результатами своей «цап-царап-акции»[65], особенно трофеем, доставшимся от Пауля. — Нихт геен![66] Сидите здесь! Если пойдете наверх — капут! Шисэн! Ферштэен?[67]
Все всё поняли. Русские приказывали пока оставаться в подвале, по всей вероятности, дожидаясь окончания боевых действий в городе и подхода тыловых частей, когда пленных можно будет отконвоировать в места сбора, а местных жителей предоставить самим себе.
Всю ночь наверху были слышны разрывы снарядов и грохот рвущихся бомб. Но это было теперь уже не так близко, как накануне. Похоже, что агония Кёнигсберга завершалась последними конвульсиями сопротивления силам превосходящего противника. Привычные ко всему обитатели подвала тем не менее с нескрываемым ужасом слушали душераздирающий вой «сталинских орг?нов» — мощных реактивных установок, катюш, которые превращали в сплошное месиво последние очаги сопротивления в центре города.
Из книги Отто Ляша «Так пал Кёнигсберг. Борьба и гибель восточнопрусской столицы». Мюнхен, 1958 год
«…B течение всей ночи городской район… находился под тяжелым артиллерийским огнем. Летчики непрерывно сбрасывали бомбы… Весь день шли уличные бои между проникшим сюда противником и бойцами немецких опорных пунктов… Многие опорные пункты ввиду бесперспективности и безнадежности положения, недостатка боеприпасов и перенапряжения нервов выбросили белые флаги…
Руины зданий образовали завалы на улицах и исключили возможность подвижного ведения уличного боя. С каждым часом слабело руководство боевыми действиями, все средства связи были уничтожены… Предоставленные самим себе, защитники опорных пунктов держались, пока еще хватало последних боеприпасов. Бункеры переполнялись ранеными солдатами и гражданскими лицами… В центре города, где у окон подвалов и за каждым углом мог подстерегать выстрел из фаустпатрона, русские танкисты продвигались очень осторожно… Мы никогда не узнаем о героических поединках, которые разыгрывались на улицах города, слишком мало людей уцелело в этих последних схватках…»
Когда наступали минуты затишья, сидящие в подвале немцы прислушивались к голосам наверху, пытаясь уловить настроение расположившихся наверху русских, понять, как складывается обстановка и не возникает ли чего-нибудь такого, что могло бы снова угрожать их жизни. Но русские наверху вели себя на удивление мирно: всю ночь пели песни, смеялись, что-то громко выкрикивали, иногда, правда, постреливали, но, похоже, просто так, для развлечения или устрашения спрятавшихся по щелям солдат вермахта, фольксштурмовцев и жителей города.
Было совершенно очевидно — часы Кёнигсберга сочтены, гарнизон города-крепости разгромлен, советские солдаты, выбивая сопротивляющихся немцев из подвалов и подземных бункеров, становятся настоящими хозяевами того, что было некогда крупным европейским городом. Городом, который еще несколько месяцев и даже недель назад назывался «неприступной крепостью», «алькасаром Восточной Пруссии»[68]. Теперь же он, объятый пламенем, заполненный дымом, заваленный искореженной военной техникой и тысячами трупов, лежал в руинах, как поверженный и смертельно раненный великан, ожидающий своей участи.
К причитаниям женщины и плачу ребенка добавились стоны старика, который теперь уже не звал свою Лотту, раскачиваясь из стороны в сторону, а жалобно поскуливал и время от времени просил пить.
— Старик, потерпи, — тихо проговорил Пауль. — Наступит утро, и ты пойдешь домой…
— Да нет у меня теперь дома! У меня нет теперь ничего: ни жены, ни детей, ни дома, ни моего университета — нашей прекрасной Альбертины. Ведь я же вел семинар на факультете теологии. Барт, Бруннер, Шляейрмахер… Кому все это теперь нужно? Боже! Да умрет душа моя смертью праведников…
— Ладно, старик. Хватит причитать! И без тебя тошно!
Рольф и Пауль отошли в угол комнаты и стали тихо переговариваться друг с другом.
— Слушай, о «команде» рассказывать не надо. У нас вполне приличная легенда для того, чтобы затеряться в этой массе военнопленных. Ты учти — русские идут за нами по пятам. И, если им только дать намек на то, что мы были в «команде», они спустят с нас шкуру. Ты хочешь болтаться на виселице в Смоленске, Борисове или в родной Одессе? Я тоже не хочу!
— Но, Пауль… — пытался возразить Рольф.
— Ты слушай меня. Мы — солдаты вермахта. В наших солдатских книжках записано, что мы — солдаты первой роты триста тридцать второго батальона сто девяносто второго гренадерского полка. Были в боевой группе «Шуберт», сформированной из остатков различных частей. Все будет хорошо! Главное — не трусь!
— Пауль, но я очень боюсь, что они узнают о Борисове и Могилеве. И еще об «объекте»…
— Заткнись! Забудь об этом! Если наложишь в штаны, можешь рассказывать о чем угодно, но только не об этом. Учти! В лучшем случае — они тебя перевербуют, а в худшем… — Он слегка замялся. — А в худшем, как я уже сказал, — виселица или двадцать лет сибирских лагерей, где ты сдохнешь уже на второй год… Правда, в первом случае тебя грохнут сами немцы.
На этом разговор двух ожидающих своей участи пленных закончился.
Под утро канонада прекратилась совсем. Только иногда слышались далекие разрывы да почти не прекращался гул пролетающих самолетов. Но теперь, похоже, они уже летели бомбить Пиллау. В Кёнигсберге, наверное, совсем не осталось для них работы.
Остаток ночи прошел в тревоге, но без эксцессов, которых боялись обитатели подземелья. Больше никто к ним не спускался, а часовые снаружи к утру совсем угомонились.
Из Спецсообщения Управления контрразведки «СМЕРШ» 3-го Белорусского фронта от 27 апреля 1945 года № 2/12658
«В результате проводимых агентурно-оперативных мероприятий среди задержанных советских граждан, находящихся на сборно-пересылочном пункте в гор. Кёнигсберге, Отделом контрразведки „СМЕРШ“ 50-й армии 3-го Белорусского фронта выявлены и арестованы официальные сотрудники „Зондеркоманды 7Б“:
Херциг Пауль Фридрихович, 1918 года рождения, уроженец дер. Моргентау Кмелинского района бывшей Республики немцев Поволжья, немец, из крестьян, образование 8 классов, со слов, не судим, бывший член ВЛКСМ, гражданин СССР. В Красную Армию призывался в 1940 году.
Дитман Рольф Людвигович, 1924 года рождения, уроженец с. Мангейм Беляевского района Одесской области, немец, из крестьян, образование 6 классов, беспартийный, гражданин СССР…»
Пауль Херциг никак не мог прийти в себя от того, что на первом же допросе на сборном пункте, размещенном в громадных запах железнодорожных мастерских в Понарте[69], был опознан как сотрудник немецкой контрразведки. Допрашивавший его старший лейтенант в теплой меховой душегрейке, надетой поверх полевой формы, сверившись с каким-то списком, на хорошем немецком языке произнес:
— Никакой вы не Франц Коппель из сто девяносто второго гренадерского полка. В боевую группу «Шуберт» вы были направлены из «Зондеркоманды 7Б». Ваше имя Пауль Херциг. Вас узнал наш агент-опознаватель. Молчать глупо. Сейчас вас доставят в штаб и там допросят. Но прежде, чем мы отправим вас туда, скажите, кого еще среди этого сброда… — Он кивнул в сторону двери, за шторой слышался гул, производимый массой людей. — Вы знаете, как сотрудников разведки или контрразведки?
— Господин старший лейтенант, но…
Советский офицер даже не стал слушать возражения немца, повысив голос, спросил еще раз:
— Я сказал, кого вы знаете из числа пленных как сотрудников или агентов гестапо, разведки или контрразведки, нацистских руководителей, пособников фашистов и других предателей? Покажешь — может, останешься жить!
Немец потупил голову. Он понимал, что катастрофически падает вниз, буквально гибнет, но сделать уже ничего не может. Русские уже знали, что он был сотрудником «зондеркоманды», и теперь им не составляло никакого труда разматывать всю историю его измены, выяснять подробности его работы в СД, все глубже загонять его в трясину нового предательства.
— Ну! Говори же!
— Со мной еще один… сотрудник «зондеркоманды».
— Имя!
— Дитман Рольф. У него тоже документы на солдата 192-го гренадерского полка. Мы вместе с ним попали…
Офицер перебил его:
— Сейчас пойдешь и покажешь его.
Пауль Херциг с безысходностью кивнул.
Из Справки о деятельности «Зондеркоманды 7Б». Сентябрь 1947 года
«„Зондеркоманда 7Б“, согласно имеющимся материалам, появилась на оккупированной немецкими войсками советской территории в августе 1941 года.
„Зондеркоманда 7Б“ (полевая почта № 18555) подчинялась „Айнзатцгруппе Б“, была придана по июль 1943 г. 2-й танковой армии, а с июля 1943 года по март 1945 г. 4-й танковой армии…
„Зондеркоманда 7Б“ поддерживала контакт в работе с военными разведывательными и контрразведывательными органами абвера, „Абвергруппой 107“, условно именовавшейся „Виддер“ и „Абвергруппой 307“.
„Зондеркоманда 7Б“ вела контрразведывательную работу среди гражданского населения, в лагерях военнопленных и гражданских лиц, выявляла и арестовывала советскую агентуру, партизан и лиц, проводивших антигерманскую деятельность, разыскивала и уничтожала советских и партийных работников, а также лиц еврейской национальности…»
Когда Рольф заметил русских солдат, пробирающихся к нему сквозь толпу оборванных и грязных военнопленных, у него как будто что-то оборвалось внутри. А когда увидел плетущегося за ними Херцига, Рольф Дитман все понял: Пауль сдал его русским! Сдал, хотя сам еще в подвале уговаривал молчать о том, что они служили в «команде».
«Теперь конец, — пронеслось в голове Рольфа. — Они, конечно, припомнят мне Могилев».
— Прости, Рольф! — тихо прошептал Пауль. — Они уже все знали. Я тебя не выдавал.
— Замолчать! Руэ! — Охранник в теплом ватнике угрожающе приставил к груди немца дуло автомата. — Прикончу гадов!
— Не бузи, Петро! Сейчас повезем этих фрицев в «СМЕРШ». Там они получат сполна!
Через час открытый джип с двумя пленниками, тремя автоматчиками из роты охраны и офицером, проводившим первичный допрос, трясся по вдрызг разбитым дорогам кёнигсбергского пригорода.
Город горел во многих местах, повсюду по сторонам дороги стояли дома с пустыми глазницами окон. Все кюветы были забиты сброшенной с дороги искореженной военной техникой, автомобилями и повозками, раздавленными танками, разорванными тюками, вывороченными чемоданами и пустыми коробками. И повсюду — в придорожных канавах и у стен домов, в горах мусора и грязных лужах — в самых разнообразных, порою неестественных позах лежали трупы. Десятки, сотни трупов солдат и офицеров «непобедимой армии фюрера», малолетних и престарелых фольксштурмовцев, клочья и обрывки того, что еще несколько дней назад называлось людьми.
Не только все дороги, но и все пространство между домами и хозяйственными постройками было буквально забито входящими в город войсками — мощными танками, изрыгающими клубы сизого дыма, «студебекерами», «виллисами» и «джипами», самоходками, тягачами с прицепленными к ним пушками…
Все это гудело и взвывало натруженными моторами, пело и гомонило голосами русских солдат, сидящих в кузовах машин, окатывало брызгами грязи и мутной воды из луж талого снега, и, главное, все это неумолимо втягивалось в горловины улиц горящего и разрушенного города, подавляя его мощью и силой Победителя.
На фоне движущейся армады, не скрывающей своего торжества и превосходства, длинные змееподобные колонны оборванных солдат и офицеров почти уже побежденной гитлеровской армии выглядели жалко. Их серые, сосредоточенные на одной-единственной мысли лица, большей частью угрюмые, реже — отмеченные неким подобием улыбки существ, выживших в смертельном аду, представляли собой зеркало деморализованной немецкой армии, которая с падением Кёнигсберга теряла последний оплот обороны на Востоке. Думающие только об одном — как выжить в условиях плена, — бывшие солдаты и офицеры вермахта, летчики люфтваффе[70] и военные моряки, фольксштурмовцы и служащие нацистских учреждений с тоской смотрели на закопченные стены домов, сохранившие еще надписи: «Смелость и верность!», «Кёнигсберг останется немецким!», «Мы победим, несмотря ни на что!», «Победа за нами!».
Первым на допрос вызвали Рольфа Дитмана. Дом, в котором его допрашивали, казалось, чудом сохранился среди развалин поселка, куда привезли их с Паулем Херцигом со сборного пункта немецких военнопленных. Молодой парень из конвойной команды, настроенный довольно благодушно, слегка подтолкнул немца в спину дулом автомата, предлагая войти в приоткрытую дверь.
В комнате за массивным письменным столом, совершенно не гармонирующим с обстановкой жилой комнаты, сидел капитан контрразведки, у окна за маленьким круглым журнальным столиком с пишущей машинкой — худенькая девушка с сержантскими погонами. Оба — капитан и девушка-машинистка — с неприязнью посмотрели на вошедшего немца. На их лицах была написана глубокая усталость, вызванная, по-видимому, напряженной работой последних дней. Кроме этого Рольф прочитал в их глазах почти нескрываемое презрение и даже брезгливость. «Так смотрят, наверное, на предателей», — подумал немец.
— Садитесь, Дитман.
Капитан развязал тесемки тонкой папки, раскрыл ее, пробежался глазами по тексту на двух листках бумаги. Потом достал из папки солдатскую книжку Дитмана, нехотя, как бы делая Рольфу одолжение, бегло перелистал ее, останавливаясь лишь на отдельных ее страницах и вчитываясь в скупые данные казенного документа.
— Так, Дитман. Допрос будем вести по-русски. Вы, как одессит, владеете русским свободно, не правда ли?
— Да.
— Хорошо. — И, обращаясь к машинистке, добавил: — Катюша, начнем.
Она в ответ молча кивнула.
— Дитман, расскажите коротко свою биографию.
Немец, стараясь не волноваться, стал рассказывать о себе:
— Я, Дитман Рольф Людвигович, родился в 1924 году в селе Мангейм Беляевского района Одесской области в семье крестьянина-середняка. До 1941 года находился на воспитании родителей. С 1932-го по 1938 год учился в сельской начальной школе и окончил шесть классов, а затем работал в колхозе «Колос»…
Из протокола допроса Рольфа Дитмана от 13 апреля 1945 года
«…Отец, ДИТМАН Людвиг Иосифович, в 1932 году после болезни умер. Мать — ГУЛЬМ Мария после смерти отца в 1937 году вышла замуж за БИРК Антона Степановича, по национальности немец-колонист, который до оккупации немцами Одесской области состоял членом колхоза „Колос“. Я в мае 1942 года поступил в Одесскую школу ФЗО[71] и учился в гор. Одесса. 15 июля 1941 года дирекция школы меня вместе с другими слушателями эвакуировала в тыл Красной Армии, но 23 июля 1941 года в районе гор. Херсон Одесской области попали в окружение противника, а затем были задержаны…»
Воспоминания нахлынули на Рольфа. Он вдруг впервые со всей остротой почувствовал, что от той, почти детской жизни его отделяет бездонная пропасть. Те полтора месяца до начала войны, когда он учился в школе, наверное, были самыми счастливыми в его жизни.
Попав в Одессу, Рольф увидел, сколь интересна и многообразна жизнь в большом городе, в корне отличающаяся от тихого и размеренного хода событий в деревне. В те несколько предвоенных недель он успел подружиться с одним парнем из своей группы, который мечтал стать машинистом турбинных двигателей. Хотя еще у них не успели начаться занятия по специальным дисциплинам, ребят уже несколько раз водили в цеха Одесского машиностроительного завода. То, что Рольф увидел там, потрясло его воображение — мощные гидравлические прессы, громадные штамповочные станки, тяжелые ковочные молоты, исполинские кран-балки.
А потом вдруг все неожиданно кончилось. Война ворвалась в жизнь Рольфа воем сирен воздушной тревоги и жестокими бомбежками, массовыми выездами рабочих, учащихся школ и техникумов на окопные работы — рытье противотанковых рвов и земляных укреплений.
Потом был приказ об эвакуации школы. В спешке погружая самое ценное имущество на полуторки, выделенные горкомом партии, ребята еще не представляли себе, что ждет их впереди, и сожалели, что не смогут принять участие в защите Одессы от приближающегося врага. С песнями и боевым настроем вместе с директором и двумя преподавательницами они ехали навстречу стягивающимся к фронту войскам, приветствуя доблестных солдат Красной Армии, которые, конечно же, должны были в считаные дни разгромить коварного агрессора и пройти победоносным маршем по его территории.
Спустя несколько дней машины попали в жесточайшую пробку в районе реки Ингул, где был взорван мост и надо было ехать в объезд на другую переправу. Когда немецкие самолеты стали бомбить скопление транспорта и тысячные массы беженцев, началась страшная паника. Кружа несколько дней по дорогам где-то в районе Николаева, они неожиданно наскочили на ехавшую по шоссе передовую часть немецких мотоциклистов, неизвестно откуда взявшихся в этих местах. Один грузовик был сразу подбит, а ребята, ехавшие на нем, бросились врассыпную. А через пару часов их нагнала колонна немецких танков, поднимающая за собой столбы пыли. Немецкие солдаты безбоязненно сидели на броне и корчили гримасы, показывая руками на ребят, в испуге сгрудившихся у свалившейся в обочину полуторки.
Двое суток ребята вместе со старым директором и двумя учительницами бродили по лесу, боясь выходить на дороги и обходя стороной деревни, поселки и открытые пространства. Повсюду слышались выстрелы, разрывы снарядов и мин, пулеметные очереди, лязг танковых гусениц и рокот моторов. Измученные жаждой и голодом, они уже не могли больше бесцельно блуждать среди лесов, тем более что двое из ребят, казалось, серьезно заболели.
Они вышли из леса и где-то в районе ближних предместьев Херсона были задержаны патрулем немецкой полевой жандармерии. С директором, который пытался что-то объяснить немцам, разговаривать не стали, а только избили до полусмерти.
А обеих учительниц сразу увели куда-то под одобрительный гогот собравшихся солдат. Больше их никто никогда не видел.
Это было двадцать третьего июля 1941 года, ровно через месяц после начала войны.
Из протокола допроса Рольфа Дитмана от 13 апреля 1945 года
«ВОПРОС: После задержания как немцы с вами поступили?
ОТВЕТ: После задержания один немецкий офицер меня коротко спросил, интересовался, где родился и жил, кто по национальности, в каких школах учился, а затем предложил остаться на службе в немецкой армии. На это предложение я не согласился и попросил офицера, чтобы он отпустил домой. Офицер удовлетворил мою просьбу, и я поехал домой…»
Рольф очень хорошо помнил тот знойный августовский день, когда он наконец добрел до своего села, носящего странное название Секретарька. Помнил, как из дома выскочили мать и отчим, которого Рольф так и не научился называть отцом, а называл дядей Антоном, брат Людвиг и десятилетняя сестренка Анита. Они радостно обнимали его, наперебой расспрашивая, как удалось ему выбраться из полосы боевых действий, говорили, что уже не чаяли увидеть Рольфа в живых.
Потом начались привычные деревенские будни. Рольф работал вместе с отчимом в поле, помогал матери ухаживать за скотом, ездил на заготовку сена и дров. Дело в том, что немецкие власти, стремясь привлечь на свою сторону советских немцев, проживающих на оккупированной территории, так называемых фольксдойче[72], распределяли между ними колхозные земли, скот и инвентарь. Родители Рольфа получили двадцать пять гектаров земли, несколько коров и лошадей, большое количество кур и гусей и теперь могли считаться довольно зажиточными людьми.
Фронт откатился далеко на восток, и война, казалось, уже больше не придет в дом Дитманов. Но в один из январских дней сорок третьего года из одесской ортскомендатуры[73] Рольфу неожиданно пришла повестка — тогда-то и тогда-то явиться для призыва в немецкую армию. Это было словно гром среди ясного неба! Мать зарыдала, причитая, а всегда молчаливый отчим вдруг стал многословно говорить о том, что он поедет в Одессу, встретится с ортскомендантом и уговорит его не призывать Рольфа на службу. Дескать, хозяйство у них большое, они регулярно осуществляют продовольственные поставки для вермахта и что Рольф нужнее и полезнее для Германии был бы здесь, трудясь «во славу немецкого оружия» в крестьянском хозяйстве.
Но соседи, сын которых также получил повестку, отговорили старшего Дитмана от опрометчивого шага.
— Ты же немец и знаешь, что немцы любят порядок. Ортскомендант тебя даже слушать не будет. Если только ты заикнешься о том, чтобы твоего сына освободили от призыва в армию, они, скорее всего, назовут тебя саботажником и отправят в лагерь. А потом, мы же — фольксдойче. Мы должны помогать доблестным солдатам вермахта громить большевиков. Ведь, если они снова вернутся, нам несдобровать. Ты же не хочешь сдохнуть в Сибири? — убеждал Рольфова отчима сосед.
К назначенному сроку Рольф явился в одесскую ортскомендатуру. Там было уже по меньшей мере около сотни таких же, как он, бывших советских немцев. Все они подлежали призыву на фронт.
Из протокола допроса Рольфа Дитмана от 13 апреля 1945 года
«…я прошел медицинскую комиссию, и зачислили меня в группу в сто человек, подлежащих к отправке во вторую танковую армию. Других призывавшихся немцев зачислили в морской флот, артиллерию, СС-части и в пехоту. В немецкой комендатуре один майор немецкой армии нам сказал, что… мы поедем на фронт. В Одессе мы пробыли два дня, а 25 января 1943 года нас… направили в город Киев…»
Все произошло так быстро, что Рольф не успел заметить, как стал солдатом «доблестного вермахта». Всех их одели в старую танкистскую униформу — линялые хлопчатобумажные костюмы с бледными следами от нашивок и эмблем, без знаков различия и без ремней. Почти два месяца новоиспеченные танкисты проболтались в каких-то грязных бараках, огороженных высоким забором. Их никуда не пускали, кормили отвратной баландой и поили противным эрзац-кофе. Один парень, тоже из фольксдойче, не выдержавший мерзких условий, ночью перелез через забор, наверное, чтобы убежать со сборного пункта, но был тут же застрелен часовым.
На следующий день всех построили на плацу, и какой-то хромой обер-лейтенант с железным крестом на серой куртке и перчатками, небрежно подоткнутыми за кожаный ремень, в течение получаса поучал новобранцев, то угрожая им расстрелом за дезертирство, то призывая стать «верными оруженосцами тысячелетнего рейха» и солдатами «великой армии-победительницы».
Наконец, уже в марте, когда растаял снег и зазвучала весенняя капель, Рольфа вместе с остальными «танкистами» отправили на вокзал, посадили в два товарных вагона и в составе военного эшелона отправили в Орел.
Город произвел на Рольфа угнетающее впечатление: бесчисленные руины домов, огромные завалы на месте улиц, забитое, испуганное население, пытающееся спрятаться при первом появлении на улице немецких солдат или офицеров.
Вот здесь-то, в Орле, началась настоящая боевая подготовка. С раннего утра до поздней ночи их гоняли по плацу, а обер-фельдфебель в черной танкистской форме гортанным голосом выкрикивал строевые команды. Молодым парням, большинство из которых были выходцами из деревни, привыкшими к размеренной жизни сельского захолустья, было трудно привыкать к военной дисциплине, к жесткой регламентации и строгому распорядку дня. Тем более что от них требовалось выполнять все по минутам, не допуская никакого отклонения от требований строгих немецких уставов.
В большой казарме, на облупленных стенах которой еще красовались выгоревшие довоенные плакаты и были видны следы от висевших некогда портретов, начались интенсивные занятия по изучению материальной части немецких танков — всяких узлов и устройств, схем электропитания, механизмов заряжания… Во дворе на приколе стояло два немецких танка — средний танк Т-III с 37-миллиметровой пушкой и громадный T-IV, весом около двадцати пяти тонн. Здесь будущие танкисты изучали устройство танка в натуре, по очереди залезая внутрь и до автоматизма отрабатывая команды, которые подавал инструктор. В ближайшее время должны были начаться занятия на полигоне — где-то недалеко за городом, но Рольфу этого было не суждено дождаться.
Ровно через десять дней после прибытия в Орел произошло событие, круто изменившее жизнь молодого человека. Против своей воли становясь солдатом вражеской армии, он еще как бы оставался заложником ситуации, жертвой жизненных перипетий, которые оправдывали Рольфа хотя бы перед самим собой. Но, сделав один шаг, ему неминуемо пришлось бы делать второй. И назавтра Рольф оказался бы уже на поле боя, лицом к лицу с бывшим товарищем по школе ФЗО или своим земляком, ставшим бойцом Красной Армии. Он должен был встать перед ними с оружием, как враг, как солдат другого государства, поставившего своей целью поработить народ страны, в которой он жил. Сидя в немецком танке за рычагами управления или в качестве стрелка-радиста, он должен был стать частью злобной и безжалостной машины уничтожения, которая вторглась в пределы чужой страны, сжигая, громя и уничтожая все на своем пути. Став солдатом армии противника, Рольф должен был в конце концов разделить участь многих из них — погибнуть на поле боя или изведать все тяготы и унижение плена. Но в отличие от немцев из Германии, которым было куда вернуться, хотя страна их была повергнута в руины и, казалось, уже никогда не возродится из пепла, таким, как Рольф, возвращаться было совершенно некуда. Участь предавшего свою родину всегда трагична, позорна и безысходна.
Но тогда, в марте сорок третьего, ничего этого Рольф Дитман не знал да и, наверное, не задумывался столь глубоко о возможном развитии событий. Не знал он и того, что судьба уготовила ему еще один резкий поворот, который уже не оставит ему никаких шансов на будущее. Став на путь предательства, он не знал, что в один прекрасный день перед ним разверзнется земля и откроется страшная пропасть. Пропасть предательства…
Советский капитан продолжал допрос. Он ставил Рольфу Дитману вопрос за вопросом, уточнял отдельные обстоятельства, пытаясь воссоздать картину его службы в немецкой армии. Конечно, капитана контрразведки больше всего интересовало, какие задачи решал конкретный карательный орган и, главное, какую агентуру и где он оставил. Именно это было наиболее важным в те апрельские дни 1945 года, когда Советская Армия добивала восточнопрусскую группировку противника.
Пленный продолжал:
— Двадцать пятого марта 1943 года нашу роту построили в полном составе, пришел командир с одним обер-лейтенантом, сотрудником СД, и по списку вызвал двадцать человек русских немцев, в том числе и меня. Нам приказали собраться для отправки в другую часть…
«Странно все-таки это звучит — русских немцев», — отметил про себя капитан и спросил:
— В какую часть вас зачислили и чем вы там занимались?
— В тот же день обер-лейтенант привез нас на Черкасскую улицу, кажется, в дом номер сорок пять. Там с нами побеседовал «шеф» — штурмбаннфюрер Карл Раабе. Он сказал, что мы будем проходить службу в «Сихер-гайц-полицай» и «Сихер-гайц-динц»…
— «Зихерхайтсполицай» и «Зихерхайтсдинст», — поправил капитан.
— Ну, да. Сокращенно — СД, что в переводе на русский язык означает: первое — «полиция безопасности», а вторая — «служба безопасности». Обер-лейтенант сказал нам, что мы будем служить переводчиками при допросе следователями политических заключенных, а также арестованных за кражу и другие виды преступлений…
— Скажите, Дитман, вы сразу поняли, куда вы попали? Ну, что это за орган такой — СД?
— «Шеф» Раабе нас сразу предупредил, что орган, в котором мы будем работать, является секретным, и все, что мы будем делать в стенах этого органа, мы никому не имеем права рассказывать. Что, работая в этом органе, также не имеем права встречаться с гражданскими лицами и говорить им что-либо о методах работы СД. А если кто-либо из нас будет рассказывать тайные методы работы СД, то он подлежит расстрелу. После этого Раабе сказал, что мы попали в «Зондеркоманду 7Б», фельдпост 18555[74], что означает в переводе на русский — «особая команда», которая непосредственно подчинялась «Оперативной группе Б», находившейся в то время в Смоленске…
Из Докладной записки 8 отдела 4 управления НКГБ СССР от 10 августа 1944 года
«…Деятельностью оперативных команд (эйнзатцкомандос) полиции безопасности, действовавших и действующих на оккупированной немцами территории, руководят соответствующие оперативные группы (Эйнзатцгруппен) полиции безопасности, подчиненные непосредственно начальнику Р.С.Х.А.[75], а через него — ГИММЛЕРУ.
На оккупированной в прошлом территории Советского Союза действовали 4 оперативные группы полиции безопасности и СД:
1. Оперативная группа „А“…
2. Оперативная группа „Б“ — на территории центральной армейской группировки (Белоруссия, Смоленская, Орловская, Московская области). Начальником ее был СС бригадефюрер НЕБЕ, бывший начальник Управления криминальной полиции Главного управления имперской безопасности. В конце декабря 1942 г. его сменил СС бригадефюрер НАУМАН.
3. Оперативная группа „Ц“…
4. Оперативная группа „Д“…
Оперативные группы создали оперативные команды (эйнзатцкомандос). Каждая команда действовала на территории одной из армий, входившей в состав армейских группировок.
Кроме того, для работы в оккупированных крупнейших городах Советского Союза оперативные группы создали особые команды (зондеркомандос) полиции безопасности и СД…
Оперативные команды (эйнзатцкомандос) и особые команды (зондеркомандос) имели 4–5 „внешних отрядов“ (ауссентруппе), которые в зависимости от обстоятельств направлялись в населенные пункты в районы действия команды».
Капитан Исаев, слушая показания немца, сопровождаемые стрекотом пишущей машинки, вдруг подумал: «Сколько же их я видел за последнее время! Предателей, изменников, провокаторов! Странно, мне кажется, что они почти все на одно лицо. Какие-то безликие, с бегающими глазами, дрожащими руками, втянутой в плечи головой. Наверное, там они были не такими — наглыми, грубыми, самоуверенными…» Правда, этот молодой немец не производил на капитана такого впечатления. Какой-то щуплый, испуганный. Казалось, он таким был всегда. Запутавшийся, заблудившийся в дебрях войны парень, которого теперь не ждет ничего другого, кроме закономерного конца всех предателей…
Тем временем Дитман продолжал рассказывать:
— На пятый день нам всем выдали форму СД, а старую форму танкистов мы сдали обратно. Меня оставили при «зондеркоманде», а остальных распределили и разослали по «труппам»[76], что в переводе на русский означает «оперативная группа»…
Исаев слегка усмехнулся. «Действительно, по трупам. Они теперь все — трупы. И этот тоже».
— Находясь на службе в «зондеркоманде», вы принимали присягу?
— Да, в июне сорок третьего я вместе с другими переводчиками принял присягу на верность службе Германии.
Рольф отчетливо помнил тот день, когда их построили во дворе большого четырехэтажного дома, где размещалась «зондеркоманда». Раньше в этом доме была средняя школа. В больших классных комнатах кое-где еще стояли парты, а на стенах висели черные грифельные доски. На небольшой спортивной площадке, где с довоенных времен сохранились турник и лестница с перекладиной и канатами, были построены все вновь прибывшие, в том числе и Рольф. Они стояли лицом к строю, образованному сотрудниками четырех отделений штаба «зондеркоманды». Ее начальник штурмбаннфюрер[77] Раабе, стройный блондин лет тридцати пяти, с истинно арийским, чуть с горбинкой носом произносил слова присяги, а Рольф и еще четверо «новобранцев» повторяли за ним чеканные фразы: «Я клянусь тебе, Адольф Гитлер, фюрер и канцлер империи, быть верным и мужественным. Клянусь тебе и назначенным тобой начальникам беспрекословно повиноваться до самой смерти. Да поможет мне в этом Бог!».
В какой-то момент Рольфу показалось все это чистым безумием — он, бывший гражданин Советского Союза, вдруг принимает эсэсовскую присягу. В каком страшном сне могло ему присниться, что он, одетый в униформу вражеской армии, будет произносить имя Гитлера как высшего божества, ради которого он должен пожертвовать всем — совестью, честью, Родиной и самой жизнью! Но все было взаправду — и штурмбаннфюрер Раабе, и ряды солдат в полевой форме с двумя молниями на черных петлицах, и офицеры с нашитыми на рукава ромбами «СД», и слова присяги на верность Адольфу Гитлеру. Не удержавшись на краю пропасти, Рольф падал на самое ее дно. Это не оставляло ему никакой надежды на спасение.
— Расскажите о своей практической работе в качестве переводчика «Зондеркоманды 7Б», — продолжал допрос капитан Исаев.
Было видно, что девушка-машинистка, которая печатала протокол, едва поспевала за показаниями Рольфа. Она несколько раз с нескрываемой ненавистью смотрела на немца, всем своим видом показывая, что даже слушать его ей противно и делает это она вынужденно. Работа такая. От ее взглядов, от строгого голоса контрразведчика, от нахлынувших вдруг воспоминаний у Рольфа стало так тягостно на душе, что он хотел бы умереть прямо здесь, в этом немецком доме, который занимает штаб «СМЕРШ». И не вспоминать больше о прошлом, и не думать больше о том, что все могло бы сложиться совсем иначе, если бы…
Из Спецсообщения Управления контрразведки «СМЕРШ» 3-го Белорусского фронта от 27 апреля 1945 года № 2/12658
«…Из показаний арестованных видно, что „зондеркоманда“ состояла из 4 отделов: первый отдел вел борьбу с лицами, совершившими уголовные преступления, второй отдел назывался „политическим“ и занимался контрразведывательной деятельностью, одновременно вел следствие по делам арестованных советских граждан. Третий и четвертый отделы также занимались контрразведывательной работой, выявлением и задержанием партизан, советских разведчиков-парашютистов и лиц, имевших связи с ними…
Основной работой этих „зондеркоманд“ в Восточной Пруссии являлось — подготовка кадров для разведывательно-диверсионных групп, оставляемых немцами в тылу Красной Армии, устройство блиндажей и землянок в лесных массивах для этих групп и снабжение последних взрывчатыми веществами, оружием и боеприпасами…»
— Дитман, я вас спрашиваю! Чем вы занимались в «зондеркоманде»?
— Я попал в оперативную группу гауптштурмфюрера[78] Борга. Работал переводчиком при тюрьме, был начальником караула по охране арестованных, дежурным по «зондеркоманде» и оперативной группе, конвоировал и водил на работу арестованных, доставлял их к следователю на допрос.
«Как сейчас меня», — промелькнуло в голове немца.
— Принимали ли вы участие в облавах на советских парашютистов?
— Да, принимал. В начале декабря сорок четвертого командование «зондеркоманды» послало нас, всего тридцать человек, в Кольтопские леса Алленштайнского округа. Там советские самолеты сбросили парашютистов. Мы три дня прочесывали лес, но так и не нашли ни одного парашютиста. В другой раз нас послали в конце декабря сорок четвертого в Валькадерские леса. Но и в этот раз мы ни одного парашютиста не обнаружили. Хотя на прочесывании были пять или шесть дней…
— Да?! — капитан, как показалось Дитману, недоверчиво взглянул на него. — Все вы теперь говорите одно и то же: не поймали, не участвовали, не мучили, не убивали… А кто тогда убивал? Они сами, что ли, себя?
Воцарилась гнетущая тишина. Было слышно только, как дребезжат стекла. Это советская бронетехника мощной лавиной двигалась в глубь Земландского полуострова, запруживая все дороги — автобаны с бетонным покрытием, мощенные брусчаткой шоссейки, едва заметные проселки и аккуратные прямолинейные просеки.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.