Государство и революция

Государство и революция

По сути, явочным порядком, само по себе, – а по приказу такого и не бывает, – началось то, что уже век продолжалось в Поволжье, кроме, разве, мусульманских районов: люди пришлые и люди жившие в этих краях всегда, тянулись друг к другу. Власть, как всегда, заботилась только о максимальном приручении знати и преуспела, причем щедрая плата, – не жалкое «царское жалованье», а интеграция на равных, – очень быстро сделала процесс необратимым. «Старшие люди» получали льготы, освобождение от ясака, на равных включались в «купецкие кумпании», кого-то возвышали из шелянгов в зайсаны, а кого-то из зайсанов в тайши. Их верстали в казаки, а то и в дети боярские, тем самым приравнивая к российским дворянам, и они иной судьбы не желали, ибо ничего подобного в Монголии получить не могли.

Но и «черная кость» имела основания не считать себя внакладе. Когда на рубеже XVII—XVIII веков возникли какие-то земельные сложности между бурятами и гарнизонными казаками острогов, в ответ на челобитную, привезенную бурятскими ходоками в Москву, Петр I практически сразу повелел «свесть служилых и всяких людей по другую сторону Селенги, чтоб оным всех чинов иноземцам от таких их обид вконец не разоритца». Не знаю, кому как, но, как по мне, учитывая реалии эпохи, дорогого стоило это самое «всех чинов» в царском Указе от 22 мая 1703 года. После этого уже не удивляет характеристика, данная бурятам в целом, не как народу, но как поданным Империи, Саввой Рагузинским, подписавшим в 1728-м Кяхтинский трактат с Цинами: «Служат верою России, не уступая природным россиянам: своим оружием и кочеванием границу распространяли, мунгальской землицы великою частью завладели, на границы с великим чаянием и верностью были доброоружены и доброконны, держали оную почти по всему расстоянию в многолюдстве; прикрытием границ и разъезда служили без жалованья с добрым сердцем и учтивостью, на которых я имел большую надежду, видя их храбрость и усердие».

И вот еще что интересно. По ходу работы обратил я внимание на некоторые выдержки из документов. Такие, что не выписать их было просто нельзя. Судите сами. 1691-й: за троих бурят, взятых под стражу по подозрению в подготовке побега, «казаки удинские Фролко Петров да Кузьма Калуга без спроса пожитками и головами ручаютца, что то де люди добрые, государству верные». 1692-й: иркутские буряты бьют челом об оставлении в должности ясачного сборщика и толмача казака Кузьмы Зверева, от которого «ни обид ни иных налог к ним иноземцам во все дни не бывало». 1695-й: братские буряты просят вернуть на службу бывшего приказчика Фирса Потапова, который прежде «расправу чинил вправду по совести». И так далее. Числом не менее десятка, и это только то, что попалось мне. Красноречиво. Нет, я все понимаю, и я допускаю: вполне возможно, какая-то местная мелочь уровня шуленга, найдя общий язык со служилой мелкотой, старается удержать на службе своего человечка. Но дело-то в том, что в бумагах, отражающих не политику, но обычные, повседневные реалии иных краев, что Ямала, что Якутии, что Чукотки, таких прошений не попадается вообще. Тем более, вороша старые грамоты, обнаруживаешь и кое-что еще. Скажем, в октябре 1692 года докладывает Степан Казанец, приказчик Кабанского острога. Дескать, «творили мне словесно брацкие ясачные люди, что ныне де они пошли ясаку искать, а остались де жены их и дети с табунами на кочевьях, и чтоб де великие государи их пожаловали, велели бы казакам служилым на дома не уходить, а беречь их жен и детей от приходу воинских воровских мунгальских людей». Сообщая, что «велел задержать служилых людей, чтобы беречь те кочевья, покамест мужики их не выйдут из леса, и то указание служилые с великой охотой выполнили, хотя и та служба сверх времени».

Выходит, покидая кочевье, «брацкие люди» не только спокойны за семьи, оставшиеся наедине с казаками, но просят, как о «пожаловании», чтобы те остались. Доверяют, значит. А казаки, что еще интереснее, на указание приказчика остаться «сверх службы» реагируют без раздражения, а «с великой охотой», хотя дома, понятно, и семьи заждались, и дел полно, да и в баню охота. На таком фоне уже не удивляет коллективное письмо служилых из Селенгинска насчет семьи некоего «человека брацкого Бадмейки пастуха», который на пожаре «двух Степановых десятниковых деток с огня снес и бабу его с вотчимом да сам до смерти угорел», в связи с чем просят казаки «тово Бадмейки брацкого жону из детями скоко есть поставить на казачий корм». Нет-с, не удивляет. Напротив.

Хотя, конечно, бывало всякое.

Есть в документах и о самодурстве, и о лихоимстве, и всякого рода иных «родимых пятнах».

И тем не менее. Когда в 1696—1698 годах по забайкальским острогам прокатилась волна мятежей, – не старого, «конкистадорского» типа, а вполне нормальных, на чисто классовой основе городских восстаний, – толпы бунтующих «собраяся на круг многолюдством з брацкими мужиками совместно». А в Братске, где власть на какое-то время взяли низы, в съезжую избу (местный муниципалитет) и вовсе «кругом обраны для управы дел Артамошка Лузин гончаров сын, и Додожко ясачный брацкий человек, и Жамбыл брацкий пастух тож, и Кузьма Оглобля, Василий пономарь, и иные прочие служилые, и посацкие, тако же иноземцы брацкие за правду их и к всякого чина люду удовольствие».

Пожалуй, на этом и все. Тема исчерпана, добавить нечего. Да и нужно ли, право, не знаю.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.