V

V

В ходе свидания Наполеона и Александра Первого в Эрфурте в 1808 году оба императора были сильно заняты ухаживанием. Но ухаживали они не только друг за другом. Александр, например, очень и очень ухаживал за баденской принцессой, Стефанией де Богарнэ (родственницей Жозефины по ее первому мужу и воспитанной при дворе Наполеона как одна из Богарнэ), и, по слухам, вполне успешно. Он был обаятельным человеком и нравился женщинам.

А вот Наполеон решил произвести впечатление не только на Александра и на германских государей, которых перед началом очень возможной войны с Австрией желательно было ослепить своим могуществом, но и кружок интеллектуалов, группировавшихся вокруг Гёте и Виланда [4]. Мероприятие это надо оценить по достоинству – великий завоеватель посчитал нужным поговорить не только с германскими «земными» государями, но и, так сказать, с государями, правящими в мире германского духа. Событие это, понятное дело, описывалось многократно. В биографии Наполеона, написанной Эмилем Людвигом [5], есть замечательное рассуждение на тему о том, как Наполеон пожелал встретить Гёте и, увидев его, тут же проник в его суть и значение, воскликнув: «Вот человек!» То есть гений в одну секунду понял гения…

И добавляет, что Наполеон задал Гёте вопрос: «Счастлив ли ваш народ?» – то есть «…говорил с ним, как государь с государем…».

Эмиль Людвиг, надо сказать, по способности нести многозначительный вздор иногда напоминает Д.С. Мережковского. C тем еще добавлением, что у него есть склонность облекать собственные мысли в форму «…внутренних диалогов…» персонажей его произведений – например, во внутренние монологи Наполеона. Не сказал бы, что это получается у него убедительно. Как-то невольно складывается впечатление, что слушаешь все-таки не Наполеона Бонапарта, а уж скорее Эмиля Людвига…

В общем, это сильное заявление – «…говорил как государь с государем…» – так и тянет проверить, тем более что сам Людвиг в той же главе говорит, что значение Гёте в ту пору понимало, может быть, сто человек в Германии и ни одного – во Франции. И оказывается, что подозрения наши имели почву – текст часовой беседы Гёте и Наполеона показывает нечто другое. (См. приложения к книге, там есть кое-что на эту тему.)

Наполеон говорит со своим собеседником милостиво, но отнюдь не как равный с равным. Например, присесть Гёте он не пригласил…

Однако он дает ему советы, приглашает в Париж, советует посетить представление французской труппы, где можно увидеть Тальма, сообщает, что ему не понравился конец «Вертера», который он прочитал в юности, – и вообще, ведет себя как какой-нибудь генсек где-нибудь за кулисами «Ленкома». Что же касается вопроса, который поразил Эмиля Людвига в самую душу, то надо поглядеть, например, в мемуары Констана. Сплошь и рядом Наполеон задает похожие вопросы то солдатам, то крестьянам, то вообще кому попало – это входит в ремесло правителя. Л.Н. Толстой писал в «Войне и мире», что когда важный генерал (например, Багратион) попадает на позицию под огнем и начинает задавать солдатам отрывистые вопросы вроде того: «Какой части?» или «Сколько лет служишь?», он делает это не потому, что действительно хочет узнать нечто для него важное, а потому, что хочет сообщить своему собеседнику – и зрителям, наблюдающим за их беседой, – чувство уверенности и спокойствия.

Просто само имя – Наполеон – в глазах наблюдателей придавало сказанному им некое особое значение. В этом смысле можно упрекнуть даже умнейшего и скептичнейшего Е.В. Тарле – когда он пишет о том, что «…для того, чтобы разговаривать с Виландом так, как это сделал Наполеон, надо быть Наполеоном…» – и так далее. Читатель, захваченный блестящим стилем его рассказа, уже в дальнейшее не вникает и верит в то, что разговор Наполеона с Виландом о Таците был чудом…

У Пушкина есть небольшое стихотворение о царскосельской статуе девушки, сидящей у разбитого кувшина, где есть строки:

«Чудо! не сякнет вода, изливаясь из урны разбитой; Дева, над вечной струей, вечно печальна сидит..»

А.К. Толстой сделал к ним ехиднейшую приписку:

«Чуда не вижу я тут. Генерал-лейтенант Захоржевский, В урне той дно просверлив, Воду провёл чрез неё».

Шутка тут в том, что генерал Захоржевский, комендант Царского Села, просто распорядился соорудить при скульптуре что-то вроде фонтана – и заявленное поэтом «чудо» имеет, оказывается, простое практическое объяснение. Вот совершенно такая же мысль приходит в голову, когда почитаешь не беглую запись Е.В. Тарле о беседе Виланда с Наполеоном, а саму эту беседу.

Идет она все по той же схеме «…генсек в «Ленкоме»…». Наполеон немецким не владеет, и кто такой Виланд, знает только от референтов. Говорят они о Таците, которого Виланд, конечно же, читал в оригинале, на латыни. Виланд владеет материалом, как, наверное, никто в мире. А беседует с ним человек, читавший Тацита в переводе, да еще и заинтересовавшийся им с сугубо практической точки зрения: он и сам цезарь, и «…критику тирании…» воспринимает как некомпетентный вздор, который несет какой-то литератор, только что в данном случае – древнеримский.

Виланд с «Цезарем», понятное дело, не спорит, а говорит ему косвенные, но изысканные комплименты, всячески упирая на то, что разговаривает он как бы не с властителем и «императором Запада», а с коллегой-филологом (см. приложения к книге).

В общем, видно, что Виланду хочется понравиться императору. Но и императору хочется понравиться Виланду. Почему? Возможно, он уловил каким-то верхним чутьем, что влияние людей вроде Гёте или Виланда на университеты все-таки велико? Хотя, возможно, и не опосредствовано административно? И он знает, что в германских университетах проповедуется «…единство нации…» и что идея эта имеет отклик. В общем, понятно, что Наполеону хотелось бы повлиять на настроения в Германии в благоприятную для себя сторону.

Возможно, именно поэтому покушение Штапса так его поразило.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.