Глава 3. Власть и народ после Октября

Глава 3. Власть и народ после Октября

Эта глава во многом основывается на выводах первого тома моего сочинения. Так, там доказывалось, что государство в России в течение веков имело идеократический характер, то есть власть основывалась не на системе законов, как на Западе, а на определенной системе идей. Ко времени Революции властвующая идея так или иначе выражалась в известной формуле "православие, самодержавие, народность", которая еще сохраняла свое значение для людей, отправлявшихся в 1914 году на фронт. Но Февральский переворот «отделил» Церковь от государства, уничтожил самодержавие и выдвинул в качестве образца западноевропейские (а не российские) формы общественного бытия, где властвует не идея, а закон.

И (о чем также шла речь ранее) победа Октября над Временным правительством и над возглавляемой "людьми Февраля" Белой армией была неизбежна, в частности, потому, что большевики создавали именно идеократическую государственность, и это в конечном счете соответствовало тысячелетнему историческому пути России. Ясно, что большевики вначале и не помышляли о подобном «соответствии» и что их "властвующая идея" не имела ничего общего с предшествующей, И для сторонников прежнего порядка была, разумеется, абсолютно неприемлема «замена» Православия верой в Коммунизм, самодержавия — диктатурой ЦК и ВЧК, народности, которая (как осознавали наиболее глубокие идеологи) включала в себя дух «всечеловечности», — интернационализмом, то есть чем-то пребывающим между (интер) нациями, Однако «идеократизм» большевиков все же являл собой, так сказать, менее утопическую программу, чем проект героев Февраля, предполагавший переделку России — то есть и самого русского народа — по западноевропейскому образцу.

Этому, казалось бы, решительно противоречит тот факт, что большевистская власть столкнулась (о чем ныне становится все более широко известно) с мощным и долгим сопротивлением вовсе не только со стороны Белой армии, но и с сопротивлением самого народа, притом не только пассивным, так или иначе «саботирующим» мероприятия власти, но и с разгоравшимися то и дело бунтами и даже с охватывающими огромные пространства восстаниями. И большевики не раз открыто признавали, что это сопротивление гораздо более опасно для их власти, нежели действия Белой армии.

Однако объективное изучение хода событий 1918–1921 годов убеждает, что народ сопротивлялся тогда не столько конкретной «программе» большевиков, сколько власти как таковой, любой власти. После крушения в феврале 1917 года многовековой государственности все и всякие требования новых властей (будь то власть красных, белых или даже так называемых зеленых) воспринимались как ничем не оправданное и нестерпимое насилие. В народе после Февраля возобладало всегда жившее в глубинах его сознания (и широко и ярко воплотившееся в русском фольклоре) стремление к ничем не ограниченной воле. Так, обе основные — и неизбежные — государственные «повинности» — подати и воинская служба, которые ранее представали как, конечно, тягостная, но неотменимая, «естественная» реальность бытия (сопротивление вызывало только то, что воспринималось в качестве несправедливого, не соответствующего установленному порядку), — теперь нередко отвергались начисто и порождали ожесточенные бунты.

До недавнего времени историки и публицисты сосредоточивали свое внимание на бунтах против белых, восстания же против красных либо замалчивались, либо изображались как результаты «подрывной» деятельности белых, сумевших «обмануть» народ. А ныне, наоборот, стремятся свести все к «народному» сопротивлению красным.

Однако обе точки зрения — то есть, используя привычные определения, «советская» и «антисоветская» — в равной мере тенденциозны и основаны на искусственном подборе исторических фактов.

При изучении истории первых послереволюционных лет во всей её многосторонности становится очевидным, что народ — или, вернее, его наиболее энергичная и «вольнолюбивая» часть — боролся именно против власти вообще. Те же самые люди, которые стремились свергнуть власть красных, не менее яростно выступали и против власти белых, если тем удавалось взять верх. Это совершенно наглядно предстает, например, в поведении народной «вольницы» в Новороссии, возглавленной Нестором Махно: она с равным воодушевлением сражалась на оба фронта. И, кстати сказать, есть достаточные основания прийти к выводу, что и победы, и поражения Красной и Белой армий в конечном счете зависели от «поведения» народа. Так, деникинские войска долго не могли продвинуться с южной окраины России к её центру и только после мощного восстания против красных на Дону, начавшегося в марте 1919 года, осуществили свой победный поначалу поход на Москву, достигший 13 октября города Орла. Однако именно тогда Деникина атаковали с юго-запада, круша его тылы, махновцы. И, как даже через шесть десятков лет вспоминал В.М. Молотов (ситуация 1919 года явно оставила в нем неизгладимое впечатление), "в гражданскую войну был момент, когда Деникин подходил к Москве, и неожиданно выручил Советскую республику Махно, ударил с фланга по Деникину". Без этого удара Деникин, возможно, захватил бы Москву, где — согласно слышанному мною еще в 1960-х годах рассказу вернувшегося из ГУЛАГа видного большевика И.М. Гронского — под парами стоял тогда на Брестском (ныне Белорусском) вокзале состав, который должен был спасти от расправы большевистские верхи, уже снабженные заграничными паспортами…

Столь же показательна и история борьбы Красной армии против Колчака, исход которой был решен начавшимся летом 1919 года народным восстанием в Сибири, позволившим красным за предельно короткий срок пройти от Урала до Байкала. Притом наиболее «вольнолюбивыми» в Сибири оказались (об этом уже шла речь) столыпинские переселенцы, на которых великий государственный деятель возлагал столь большие надежды, — но надежды эти могли сбыться только при сохранности прежнего государства…

Один из руководителей Белой армии в Сибири генерал А.П. Будберг записал в своем известном «Дневнике»: "…телеграмма из Славгорода (один из главных центров столыпинского переселенчества. — В.К.), сообщающая, что по объявлении призыва (в Белую армию. — В.К.) там поднялось восстание, толпы крестьян напали на город и перебили всю городскую администрацию и стоявшую там офицерскую команду". Позже Будберг сделал точный вывод: "Восстания и местная анархия расползаются по всей Сибири; главными районами восстаний являются поселения столыпинских аграрников". И еще: "…главными заправилами всех восстаний являются преимущественно столыпинские аграрники", которым присущи, мол, "большевистские аппетиты". Заключительное соображение едва ли сколько-нибудь справедливо; белому генералу просто очень хотелось видеть во всем враждебном влияние большевиков, — точно так же, как последние, в свою очередь, выискивали в любом мятеже против их власти руку белых.

На деле же те самые люди, которые в 1919 году обеспечили своим охватившим всю Сибирь восстанием победу Красной армии, менее чем через год начали восстание против установившейся на сибирских просторах власти коммунистов. При этом они совершенно недвусмысленно заявляли в своей выпущенной в марте 1921 года листовке: "Народ уничтожил Деникина и Врангеля, уничтожил Колчака, уничтожит и коммуну. С нами Бог и победа, ибо мы за правое дело". То есть народ не приемлет ни белой, ни красной власти в равной мере. И те, кто сегодня пытается представить Белую армию в качестве силы, выражавшей волю народа, попросту закрывают глаза на реальное положение дел.

Но естественно встает вопрос о результатах самих народных восстаний, так или иначе выделявших из себя определенные зачатки власти, которая вроде бы воплощала волю и интересы именно народа, а не какого-либо отдельного слоя населения России. И махновщина, и антоновщина в Тамбовской губернии, и Сибирское восстание 1921 года действительно породили свои властные органы, пусть и недостаточно четко оформленные. Правда, сколько-нибудь объективное изучение характера и деятельности этих "народных правительств" только начинается.

Недавно вышла в свет книга тюменского писателя К.Я. Лагунова о Сибирском (конкретнее — Тобольском) народном восстании начала 1921 года, — книга, над которой Константин Яковлевич работал много лет. Он сумел в целом ряде отношений беспристрастно показать реальный ход событий, хотя — в соответствии с нынешними устремлениями — сосредоточил главное внимание на насилиях большевистской власти и её вреднейших (вреднейших и для нее самой) «ошибках». Это отнюдь не упрек в адрес автора: действия большевиков так долго и всячески «лакировались», что стремление как можно более «разоблачительно» сказать сегодня об их власти и вполне понятно, и всецело оправданно.

Но в книге собрано и немало сведений о действиях порожденной народным восстанием власти. Проклиная свергнутую на время большевистскую власть, она объявила своей единственной целью благо народа, Однако, несмотря на то что фактически эта власть просуществовала всего лишь 38 дней, она успела (и иначе не могло быть!) издать целый ряд приказов и постановлений, которые, как выясняется, мало чем отличались от большевистских; о "продуктовых карточках на все продукты, включая клюкву", о «сборе» денег, одежды и продуктов для Народной армии, о "свободе передвижения" только между 8 часами утра и 6 часами вечера, о беспрекословной "сдаче оружия", о мобилизации всех мужчин в возрасте от 18 до 35 лет и т. д. и т. п. И за невыполнение этих требований предусматривались наказания "по законам военного времени".

Нет сомнения, что без подобных «мероприятий» власть была тогда немыслима вообще. Но книга К.Я. Лагунова убеждает, что народ не желал самого существования власти: он лелеял мечту именно о безвластном бытии и, стряхивая с себя большевистскую власть, считал задачу выполненной: "Отвоевав свое село, мужики разбредались по дворам…" (с. 141).

Выделившаяся из повстанцев власть создала и свои карательные органы, в частности "следственные комиссии". Председателем одной из этих комиссий был назначен сельский священник Булатников (вероятно, как грамотный человек).

"По его предложению, — сообщает К.Я. Лагунов, — приговаривались к расстрелу коммунисты и беспартийные советские служащие. Когда во время одного из боев повстанцам удалось захватить в плен 27 красноармейцев и среди крестьян разгорелся спор об их судьбе, Булатников, узнав об этом, немедленно явился на место судилища и сразу вынес приговор:

— Всех тюкнуть.

— Не твое дело, батюшка. Уходи, — вступился за пленных один крестьянин. Но батюшка все же настоял на своем, красноармейцев расстреляли… Приговоренных Булатниковым учителей, избачей, коммунистов убивали специальным молотком с напаянными зубьями и вилами с зазубренными концами" (с. 158).

К.Я. Лагунов на всем протяжении своей книги говорит о жестоких насилиях большевистской власти в Сибири, но — и это делает ему честь — не замалчивает и карательную практику противоположной стороны:

"Дикая ярость, невиданные зверства и жестокость — вот что отличало крестьянское восстание 1921 года… Коммунистов не расстреливают, а распиливают пилами или обливают холодной водой и замораживают. А еще разбивали дубинами черепа; заживо сжигали; вспарывали животы, набивая в брюшную полость зерно и мякину; волочили за скачущей лошадью; протыкали кольями, вилами, раскаленными пиками; разбивали молотками половые органы; топили в прорубях и колодцах. Трудно представить и описать все те нечеловеческие муки и пытки, через которые по пути к смерти прошли коммунисты и все те, кто хоть как-то проявлял благожелательное отношение к Советской власти…" (с. 104). И это не было особенностью именно сибирской повстанческой власти.

В последнее время во всем мире признаны важность и ценность так называемой "устной истории" ("oral history"), которая подчас надежнее письменных источников. И я считаю целесообразным сослаться на рассказы знакомой мне более сорока лет женщины, находившейся в свое время в самом эпицентре знаменитого Тамбовского восстания (1920–1921 годов).

А.П. Блохина родилась и до начала 1930-х годов жила в деревне Васильеве Моршанского уезда (ныне — Пичаевский район) Тамбовской губернии, затем её семья была «раскулачена», и ей пришлось покинуть родные места, о жизни в которых она до конца своих дней вспоминала как об утраченной благодати. Анна Петровна сохранила изначальную нерушимую веру в Бога и до самых преклонных лет постоянно посещала храм. Слово «коммунисты» в её устах всегда имело бранный смысл, ибо они, по её представлениям, напрасно свергли царя (хотя на деле его свергли другие), порушили вековой уклад жизни и пытались уничтожить Церковь. "Ленин весь свет перевернул", — часто повторяла она.

В 1965 году поэт Анатолий Передреев, хорошо знавший Анну Петровну, написал о ней восхищенное стихотворение, в котором так обращался к ней:

Ты… всею сущностью осталась

В деревне брошенной своей.

Осталась в ней улыбкой детской,

Обличья каждою чертой,

И всею статью деревенской,

И деревенской добротой…

А.П. Блохина не забывала о тяжких и, кроме того, по её убеждению, совершенно бессмысленных насилиях «коммунистов» над крестьянами, но она не раз вспоминала (впервые я услышал её рассказы еще в конце 1950-х годов) и о предводителе тамбовских повстанцев А.С. Антонове, которого она видела в своем родном Васильеве. По его приказу совсем еще юным Васильевским комсомольцам, ранее участвовавшим под давлением «продотрядовцев» в изъятии хлеба у зажиточных крестьян, вспарывали и набивали зерном животы… И земляк Анны Петровны — Антонов, родившийся в деревне Инжавино соседнего с Моршанским Кирсановского уезда, остался в её памяти как безмерно страшный человек; столкнувшись однажды в моем присутствии с провинциальным писателем, который показался ей очень похожим на Антонова, она с ужасом отшатнулась от него…

К.Я. Лагунов сообщает в своей книге, хотя и лаконично, о том, что сибиряки очень быстро «разочаровались» в созданной в ходе восстания власти, и народ "не только спешил покинуть повстанческие полки, но и помогал Красной армии поскорее затушить пламя восстания… Народ запалил восстание, народ его и гасил" (с. 160).

И естественно полагать, что за краткий срок сибирякам стало ясно: власть, какой бы она ни была, остается властью с её неизбежными «повинностями», и, помимо того, в пору Революции любая власть не может не быть жестокой, даже предельно жестокой. И стремление пойти на смерть ради защиты одной жестокой власти от другой в какой-то момент становится сомнительным делом, что столь ярко воплощено, например, в метаниях Григория Мелехова…

Нельзя не сказать еще и о том, что сегодня едва ли не господствует стремление преподносить подавление народных восстаний большевистской властью как расправу всесильных палачей над беспомощными и ни в чем не повинными жертвами. Плохо не только то, что подобная картина не соответствует действительности; еще хуже и даже гораздо хуже другое: при подобном истолковании, в сущности, принижается и обессмысливается вся история России эпохи Революции. Ибо коллизия "палачи и жертвы", конечно, крайне прискорбная коллизия, но отнюдь не трагическая, если иметь в виду истинный, высокий смысл этого слова.

Подлинная трагедия (как в истории, так и в искусстве) есть смертельное противоборство таких сил, каждая из которых по-своему виновна (в данном случае речь идет о глубоком понятии "трагическая вина") и по-своему права.

Нетрудно предвидеть, что это утверждение вызовет сегодня у многих людей патриотического умонастроения решительный и даже негодующий протест, ибо очень широко распространилось мнение, согласно которому даже и сама идея социализма-коммунизма, исповедуемая большевиками, была «пересажена» с Запада и полностью чужда России, — и, значит, ни о какой «правоте» большевистской власти не может быть и речи.

В действительности все обстоит сложнее. Во-первых, идея социализма-коммунизма и определенные опыты практического её осуществления характерны для всей истории человечества, начиная с древнейших цивилизаций Европы, Азии, Африки и Америки (до её «открытия» европейцами). Это убедительно, с опорой на многочисленные и многообразные исторические факты, было показано в труде И.Р. Шафаревича "Социализм как явление мировой истории". К сожалению, Игорь Ростиславович уделил очень мало внимания истории этой идеи в России, ограничившись её «торжеством» здесь в XX веке. Это не упрек (ибо вообще не очень уж корректно судить об исследовании не на основе того, что в нем есть, а исходя из того, чего в нем нет), но именно сожаление.

Термины «коммунизм» и «социализм» в их современном значении сложились сравнительно недавно (как считается, термин «социализм» ввел французский мыслитель Пьер Леру в 1834 году, а «коммунизм» — француз же Этьен Кабе в 1840-м), и почти сразу оба эти термина были освоены русской мыслью; притом — что весьма многозначительно — о них стали рассуждать не только так называемые западники (хотя эта ошибочная точка зрения широко распространена), но в равной мере и славянофилы. Правда, А.С. Хомяков, К.С. Аксаков, Ю.Ф. Самарин отнеслись к западным толкованиям социализма-коммунизма сугубо критически, как они относились к современной им идеологии Запада вообще; тем не менее они видели в самой этой проблеме глубокий смысл.

Хомяков писал, например, в 1846 году, что социализм (имелось в виду западное понимание социализма) "есть не что иное, как вывод… из общего воспитания человеческого духа", хотя, как он тут же оговаривал, "вывод односторонний" и "по сущности мысли своей мы… выше социализма" (разумеется, западного). Еще более определенно высказался в 1848 году Юрий Самарин: "…коммунизм (опять-таки западный. — В.К.) есть только карикатура мысли прекрасной и плодотворной. Коммунизм относится к учению об ассоциации, об организации промышленности и земледелия, о приобщении рабочего класса к выгодам производительности, как тирания к монархии".

Итак, в основе социализма и коммунизма — "мысль прекрасная и плодотворная", "вывод из общего воспитания человеческого духа", но искаженные западными толкователями так же, как тиран искажает истинную суть монархического правления…

Корень проблемы в том, что для славянофилов — при всех возможных оговорках — была неприемлема частная собственность, и прежде всего частная собственность на землю (с их точки зрения, земля в конечном счете должна быть государственной собственностью и всенародным владением), И, утверждая, что содержание славянофильской мысли «выше» западного социализма, Хомяков исходил прежде всего из реального существования в тогдашней России крестьянской общины, могущей стать, по его убеждению, основой плодотворного бытия страны в целом.

"Община промышленная, — писал в 1848 году Хомяков, — есть или будет развитием общины земледельческой. Учреждение артелей в России… имеет круг действий шире всех подобных учреждений в других землях. Отчего? Оттого, что в артель собираются люди, которые с малых лет уже жили по своим деревням жизнию общинною… Конечно, я не знаю ни одного примера совершенно промышленной общины в России, так сказать, фалянстера — (имеются в виду опыты — впрочем, тщетные — устройства в 1830-1840-х годах «островков» социализма на Западе. — В.К.), но много есть похожего… Все это не развито; да у нас вся промышленность не развита. Народ не познакомился с машинами… Когда… устроится наш общий быт, все начала разовьются и… промышленная община образуется сама собой". Хомяков противопоставлял положение в России ситуации на Западе, где, как он писал, "стремление _*всеобщее и разумное*_ встречает везде неудачу", поскольку господствующие там во всех слоях населения "нравы… на допускают ничего _*истинно общего,*_ ибо не хотят уступить ничего из прав личного произвола" (курсив мой. — В.К.).

Итак, с точки зрения славянофилов, Россия, в отличие от Запада, способна осуществить ту "прекрасную и плодотворную" мысль, которая лежит в основе социалистических и коммунистических учений (Хомяков говорит в связи с этим и о "всеобщем и разумном стремлении", которое тем не менее на Западе неосуществимо). И это убеждение славянофилов, как показано в ряде новейших исследований историков, позднее во многом определило — несмотря на все разногласия — социалистические программы Герцена и даже Чернышевского.

Герцен, ставя вопрос о взаимоотношениях своего «лагеря» со славянофильством, недвусмысленно писал в 1850 году: "…социализм, который так решительно, так глубоко разделяет Европу на два враждебных лагеря, — разве не признан он славянофилами так же, как нами? Это мост, на котором мы можем подать друг другу руку". «Мост», о котором говорил Герцен, был вообще-то шатким. Но Герцен прав в том, что в России — в отличие от Запада — не было сильной и высокоразвитой собственно буржуазной (то есть, в частности, индивидуалистической) идеологии.

Необходимо сказать и еще об одном. Из вышеизложенного вовсе не следует вывод (хотя его нередко делают), что славянофилы заимствовали «мысль» социалистическикоммунистического характера у Запада; речь может идти лишь об использовании ими западной терминологии. Ибо славянофилы черпали свои основные идеи из изучения и осмысления истории самой России — прежде всего «нравов» русских крестьян, а также устремлений и образа жизни русских духовных подвижников. Позднее продолжатель славянофильской традиции о. Павел Флоренский так писал об этом:

"Идея общежития как совместного жития в полной любви, единомыслии и экономическом единстве — назовется ли она по-гречески киновией или по латыни коммунизмом, — всегда столь близкая русской душе и сияющая в ней как вожделеннейшая заповедь жизни, была водружена и воплощена в Троице-Сергиевой лавре преподобным Сергием и распространялась отсюда, от Дома Троицы…"

Ясно, что тот социализм-коммунизм, который стал реальностью после 1917 года, не совместим ни с учением славянофилов, ни тем более с заветами Сергия Радонежского. Но в то же время едва ли есть основания утверждать, что «мысль», лежащая в основе социализма-коммунизма вообще, была чужда России. Многие виднейшие русские идеологи начиная с середины XIX века так или иначе предрекали, что Россия пойдет именно по «социалистическому» пути, хотя подчас вовсе не считали его благодатным…

Так, основоположник новой русской философии Чаадаев, которого, кстати сказать, совершенно необоснованно зачислили в западники — о чем я не раз писал, — уже незадолго до кончины, в 1852 году, ставил вопрос: "Что можно противопоставить грозному шествию идеи века, каким бы именем мы её ни назвали: социализм, демагогия?" И отвечал: "Что до меня касается, я ничего не могу придумать". Говоря об уничтожении феодальных привилегий в ходе Французской революции, Чаадаев выражал своего рода недоумение: "Странное дело! В конце концов признали справедливым возмущение против привилегий рождения; между тем происхождение — в конце концов — закон природы… между тем все еще находят несправедливым возмущение против наглых притязаний капитала, в тысячу раз более стеснительных и грубых, нежели когдалибо были притязания происхождения". И многозначительное чаадаевское предвидение: "Социализм победит не потому, что он прав, а потому, что не правы его противники".

Русская мысль не только предвидела, что впереди — социализм, но и сумела с поражающей верностью предвидеть его реальную суть и характер. Лучше всего это осуществил один из очень немногих наиболее глубоких мыслителей XIX века Константин Леонтьев:

"Я того мнения, что социализм в XX и XXI веках начнет на почве государственно-экономической играть ту роль, которую играло христианство на почве религиозно-государственной… Теперь социализм еще находится в периоде мучеников и первых общин, там и сям разбросанных… то, что теперь — крайняя революция, станет тогда охранением, орудием строгого принуждения, дисциплиной, отчасти даже и рабством… Социализм есть феодализм будущего", который будет идти "попеременным путем — и крови, и мирных реформ…".

Вглядываясь в грядущее, Леонтьев утверждал в 1880 году, что "тот слишком*подвижный*(выделено самим Леонтьевым. — В.К.) строй", к которому привел "эгалитарный и эмансипационный (то есть «уравнивающий» и «освобождающий». — В.К.) прогресс XIX века… должен привести или ко всеобщей катастрофе", или же к обществу, основанному "на совершенно новых и вовсе уже не либеральных, а, напротив того, крайне стеснительных и принудительных началах. Быть может, явится рабство своего рода, рабство в новой форме, вероятно, в виде жесточайшего подчинения лиц мелким и крупным общинам, а общин — государству".

(Стоит отметить, что один из крупнейших представителей западноевропейской историософии XX века, Арнольд Тойнби, в 1971 году — то есть через 90 лет после Леонтьева — пришел к такому же выводу: "Я предполагаю, что человечество согласится на жесткую диктатуру ленинского типа как на зло меньшее, чем самоуничтожение или постоянная анархия, которая может закончиться только самоуничтожением").

В той же статье Леонтьев высказал истинное понимание так называемого прогресса: "В*прогресс*верить надо, но не как в*улучшение*непременное, а только как в новое перерождение тягостей жизни, в новые виды страданий и стеснений… _*Правильная вера в прогресс*_ должна быть _*пессимистическая,*_ а не благодушная, всё ожидающая какой-то весны… (мне представляется, что речь должна идти все же не о «пессимизме», а о беспристрастной объективности. — В.К.). В этом смысле я считаю себя, например, гораздо большим _*настоящим*_ прогрессистом, чем наших либералов. И вот почему. Они видят только завтрашний день, то есть какую-нибудь конституционную мелочь и т. п. Они заботятся только о том, как бы сделать еще несколько шагов на пути того равенства и той свободы, которые должны… довести их, шаг за шагом, до такой _*точки насыщения,*_ за которой эмансипировать будет уже некого и нечего (что и получилось после Февральской революции 1917 года. — В.К.), и начнется опять постепенное подвинчивание и сколачивание в формах еще невиданных воочию…" (выделено Леонтьевым).

И Леонтьев напоминает о «благодушной» вере славянофилов в общинное будущее России; это будущее, предрекает он, "примет вовсе не тот вид, в котором оно представлялось*московскому*(выделено Леонтьевым. — В.К.) воображению Хомяковых и Аксаковых… новая культура будет очень тяжела для многих, и замесят её люди столь близкого уже XX века никак не на сахаре и розовой воде равномерной свободы и гуманности, а на чем-то ином, даже страшном для непривычных…"

В другой статье Леонтьев, утверждая, что "социализм (т. е. глубокий и отчасти насильственный экономический и бытовой переворот) теперь, видимо, неотвратим" ("отчасти насильственный" — конечно, смягченная характеристика; но Леонтьев писал это еще в 1880 году, когда «эмансипация», которую должен будет «подвинчивать» социализм, не зашла столь далеко, как в 1917-м), находил своего рода «прообраз» грядущего бытия людей в сложившемся в Древней Руси монастырском образе жизни:

"…жизнь этих новых людей должна быть гораздо тяжелее, болезненнее жизни хороших, добросовестных монахов в строгих монастырях… А эта жизнь для знакомого с ней очень тяжела… постоянный тонкий страх (определение «тонкий» означает здесь, по-видимому, — пробуждаемый любым, самым незначительным поводом. — В.К.), постоянное неумолимое давление совести, устава и воли начальствующих…" Правда, оговаривал Леонтьев, у монаха (в отличие от «новых» — то есть «социалистических» — людей) есть "одна твердая и ясная утешительная мысль… загробное блаженство…"

Подводя итог, можно, я полагаю, даже на основе вышеизложенного (а исчерпывающее изложение этой темы потребовало бы объемистого трактата) с полным правом утверждать, что социализм-коммунизм был вовсе не чужд России, хотя, конечно, разные люди и различные идеологические течения видели будущее общество в существенно, даже кардинально ином свете. И выступавшие в России в конце XIX — начале XX века политические партии, боровшиеся за уничтожение частной собственности на землю и основные общественные богатства (социал-демократы, социалисты-революционеры, народные социалисты и т. п.), имели достаточно глубокие корни в русской истории.

В 1917 году эти партии получили полную возможность участвовать во всеобщих и свободных выборах в Учредительное собрание, и результат был совершенно недвусмысленным: за них проголосовали 83,6 (!) процента избирателей — 37,1 млн. из 44,4 млн. человек, принявших участие в выборах.

Другое дело, что эти десятки миллионов людей отнюдь не имели того ясного представления об ожидающем их будущем, которым задолго до 1917 года обладал Константин Леонтьев, еще в 1880-м предрекавший, что в грядущем веке "передовое человечество" (это явно ироническая формулировка), "испытавши… горечь социалистического устройства… должно будет неизбежно впасть в глубочайшее разочарование". При всем том не следует забывать, что Леонтьев был убежден в «неотвратимости» победы этого «устройства» в XX веке. И, кстати сказать, победа Французской революции 1789 года также привела к столь горькому «разочарованию», что в 1814 году была восстановлена монархия, на престол был возведен родной брат казненного в 1793 году и воспринимавшегося теперь в качестве неповинного мученика короля Людовика XVI, а из 402 избранных в 1815 году во французский парламент депутатов 351 (87 процентов) являлись ультрароялистами (то есть крайними — «правее» самого короля — монархистами)! Стоит отметить, что «разочарование» в социализме, присущее нашему, нынешнему времени, не привело к таким глобальным реставрационным последствиям; но об этом речь впереди…

Вполне вероятно следующее возражение: к власти-то в России пришли в конечном счете социалисты марксистского толка, которые основывались на чужеродном «варианте» социализма-коммунизма. Но, как нам еще не раз придется отмечать, для революционных и вообще «смутных» эпох — когда неизбежно имеет место резкий раскол внутри наций — типично или даже неизбежно выдвижение на первый план именно чужеродных сил и идей.

Так, например, идеология, которая стала вдохновляющей основой Французской революции 1789 года ("просветительская"), во многом сложилась под «иностранным» воздействием; в частности, мировоззрение родоначальника французских «просветителей» Вольтера сформировалось непосредственно во время его трехлетней (1726–1729 гг.) «эмиграции» в Англию, и его «революционное» сочинение, подвергнутое «реакционными» властями Франции сожжению, называлось "Письма об английской нации" и первоначально было издано в Лондоне.

Тем более это относится ко второму основоположнику революционной идеологии, Руссо, который, хотя его отец и мать были французами, фактически являлся иностранцем: он родился и вырос в протестантской Швейцарии (во Франции протестанты — гугеноты — вплоть до революции подвергались жестоким гонениям) и только в почти тридцатилетнем возрасте переселился во Францию.

Поскольку дело идет о двух основополагающих идеологах Французской революции, иностранные «корни» их мышления никак нельзя сбросить со счетов. Но, по существу, ведь то же самое просматривается в судьбе основоположника российского марксизма Г.В. Плеханова, сформировавшегося в западноевропейской эмиграции (куда он отправился в начале 1880 года в двадцатитрехлетнем возрасте).

* * *

Прежде чем идти дальше, целесообразно вернуться еще раз к историософии Константина Леонтьева.

Этот воистину гениальный человек мыслил о судьбах России в предельно широких масштабах — в масштабах человеческого бытия, взятого в целом, — от туманного древнейшего начала до еще более неясного, но неизбежного предвидимого мыслителем конца. Он, в частности, был убежден (и свое убеждение достаточно глубоко обосновывал), что для цивилизации и культуры губительна, как он определял, чрезмерная, ничем не ограниченная «подвижность», которая последовательно превращает человеческий мир в нечто однородное, однообразное. Гораздо позднее, уже в наше время, естественно-научная мысль пришла к выводу, что однообразие в конечном счете есть смерть, ибо бытие вообще подразумевает многообразие, сосуществование и взаимодействие особенных, своеобразных феноменов. У Леонтьева осознание этого «закона» явилось одной из фундаментальных основ историософии.

Он утверждал, например; "Эгалитарное смешение… и сильное стремление к сплошной и вольной однородности… — вот первый шаг к разложению. Будем же и мы продолжать служить этому смешению и этой однородности, если хотим погубить скорее и Россию, и все славянство" (Леонтьев К. Восток, Россия и славянство… М., 1996, с, 543. — Курсив здесь и далее К. Леонтьева).

Одним из наиболее мощных (если не самым мощным) факторов "смешения и однородности" является, согласно Леонтьеву, — экономическая «подвижность», ничем не ограниченное движение капиталов. Чтобы поставить преграды ведущему к гибели прогрессу, необходимо ограничить "как чрезмерную свободу разрастания подвижных капиталов, так и другую, тоже чрезмерную свободу обращения с главной недвижимой собственностью — с землею, т. е. свободу, данную теперь всякому или почти всякому продавать и покупать поземельную собственность" (цит. изд., с. 423).

Вполне понятно, речь идет об обществе, складывавшемся после Великой французской революции: "…вся история XIX века… — продолжал Леонтьев, — состояла именно в том, что по мере возрастания равенства гражданского, юридического и политического увеличивалось все больше и больше неравенство экономическое, и чем больше приучается бедный нашего времени сознавать свои гражданские права, тем громче протестует он противу чисто фактического властительства капитала, никакими преданиями, никаким мистическим началом не оправданного", — в отличие от докапиталистических обществ (там же).

Этот протест «бедных» и выливался в социалистическокоммунистические идеи. Но Константин Леонтьев прозревал в "уже вовсе недалеком будущем" (по его словам) России совсем иную реальность, чем почти все остальные российские идеологи. Его понимание глубокой исторической сути и роли социализма определялось тем, что он мыслил не в рамках современной ему политико-экономической ситуации, а, как уже сказано, в масштабах исторического бытия человечества в целом; он смотрел на социализм-коммунизм как бы из "последних времен" (которые еще и теперь находятся впереди — и, будем надеяться, даже далеко впереди — нашего сегодняшнего времени).

Леонтьев говорил, в частности, что "архи-либеральные коммунисты нашего (то есть 1880-х годов. — В.К.) времени ведут, сами того не зная, к уменьшению подвижности в общественном строе; а уменьшение подвижности — значит уменьшение личной свободы, гораздо большее против нынешнего ограничение личных прав… можно себе сказать вообще, что социализм, понятый как следует, есть не что иное, как новый феодализм уже вовсе недалекого будущего… в смысле нового закрепощения лиц другими лицами и учреждениями, подчинение одних общин другим общинам…

Теперь коммунисты… являются в виде самых крайних, до бунта и преступлений в принципе неограниченных, либералов, но… они, доводя либерально-эгалитарный принцип в лице своем до его крайности… служат бессознательную службу реакционной организации будущего. И в этом, пожалуй, их косвенная польза, — даже и великая. Я говорю только польза, а никак, конечно, не заслуга… Пожар может иногда принести ту пользу, что новое здание будет лучше и красивее прежнего; но нельзя же ставить это в заслугу ни неосторожному жильцу, ни злонамеренному поджигателю". И Леонтьев со всей убежденностью говорит о "неизбежности нового социалистического феодализма" (с. 423, 424), который остановит или хотя бы замедлит в России мощную устремленность к «смешению» и «однородности», то есть к гибели:

"Без строгих и стройных ограничений… русское общество, и без того довольно эгалитарное по привычкам (в этом отношении оно, конечно, во многом превосходит общества стран Запада), помчится быстрее всякого другого (курсив мой. — В.К.) по смертному пути*всесмешения"*(с. 684).

Благодаря усилиям либеральных врагов Константина Леонтьева широчайшую известность приобрели его слова (многие только их и знают из всего наследия мыслителя!): "…надо подморозить хоть немного Россию, чтобы она не "гнила"…" (с. 246), — слова, которые понимают как призыв к всемерному ужесточению власти царя и Церкви.

Слова эти написаны в 1880 году, и, возможно, Леонтьев вкладывал в них тогда именно такой смысл. Но определенное упрочение самодержавной власти при Александре III, после убийства 1 марта 1881 года его отца, в конечном счете «разочаровало» мыслителя. В 1887 году (ровно за тридцать лет до 1917-го) он писал — явно не без глубокого сомнения: "Будем надеяться, что теперешнее движение русской мысли, реакционное, скажем прямо, движение — не эфемерно…" (с. 440). А в 1891 году, незадолго до кончины, Константин Николаевич "кается":

"Сознаюсь — мои надежды на культурное будущее России за последнее время стали все более и более колебаться… теперь, когда… в реакции этой живешь — и видишь все-таки, до чего она неглубока и нерешительна, поневоле усомнишься и скажешь себе: "только-то?"…" (с. 675).

Но надежды на то, что грядущий социализм (а не «традиционная» российская власть) «подморозит» Россию, которая в противном случае будет «гнить», не оставляла Леонтьева до конца.

Если же этого не произойдет, остается еще «выход», о коем за полгода до своей кончины Леонтьев написал В.В. Розанову: "Вообще же полагаю, что китайцы назначены завоевать Россию, когда смешение наше (с европейцами и т. п.) дойдет до высшей своей точки…" (Константин Леонтьев. Письма к Василию Розанову. London, 1981, с. 83).

Это может показаться ироническим парадоксом мыслителя, однако не следует недооценивать его прозорливость. Леонтьев предвидел еще в 1880 году, что "если бы русский народ доведен был преступными замыслами, дальнейшим подражанием Западу или мягкосердечным потворством (все это имело место к 1917 году. — В.К.) до состояния временного безначалия (читай — Временного правительства. — В.К.), то именно те крайности и те ужасы, до которых он дошел бы со свойственным ему молодечеством, духом разрушения и страстью к безумному пьянству, разрешились бы опять по его же собственной воле такими суровыми порядками, каких мы еще и не видывали, может быть!" (там же, с. 281).

Поначалу "собственную волю" нелегко было устремить к наведению "суровых порядков", и очень существенную роль сыграли в ходе Гражданской войны так называемые "интернациональные отряды", в которые, в частности, входили десятки тысяч приехавших ранее в Россию на заработки китайцев; они, например, в составе 10-й Красной армии подавляли восстание донских казаков, что нашло отражение в "Тихом Доне"…

Ныне достаточно широко распространено убеждение, что социализм-коммунизм окончательно погубил Россию… Правда, наиболее серьезные приверженцы этого убеждения делают подчас очень многозначительные «оговорки». Так, истинный и последовательный антикоммунист Михаил Назаров, с презрением воспринимающий завывания «перевернувшихся» вчерашних членов КПСС, говорил еще в 1990 году о семидесятилетнем социалистическо-коммунистическом периоде истории России:

"Необходимо увидеть в национал-большевизме — патриотизм, в покорности угнетению — терпеливость и жертвенность, в ханжестве — целомудрие и нравственный консерватизм, в коллективизме — соборность и даже в просоциалистических симпатиях — стремление к справедливости и антибуржуазность как отказ от преобладания материалистических целей в жизни" (Назаров Михаил, Историософия Смутного времени. М., 1993, с. 123).

Есть достаточные основания полагать, что если бы за Февралем 1917-го не последовал Октябрь (хотя, вообщето, он явно был неизбежен), сегодня нельзя было бы утверждать что-либо подобное; Назаров, в сущности, говорит post factum, в 1990 году, о том же, о чем Леонтьев говорил ante factum — в 1890-м…

В связи с этой «темой» не могу не упомянуть о по-своему удивительном признании, сделанном в 1990-х годах известным писателем Олегом Васильевичем Волковым (1900–1996). Этот красивый и обладавший редкостной духовной силой человек, выросший в высококультурной и благополучной дворянской семье, в феврале 1928 года был арестован ГПУ и обрел свободу лишь в апреле 1955-го! В своем повествовании о пережитом "Погружение во тьму" (издано в 1987 году в Париже и в 1989-м в Москве) он предстал как непримиримейший антикоммунист. Впрочем, я знал о его категорическом неприятии всего, что совершалось в стране после 1917 года, с первой же встречи с ним в 1964-м. При любом нашем разговоре он не скрывал свою поистине жгучую ненависть ко всему связанному с Революцией и созданному ею строю. Дабы показать всю силу этой ненависти, достаточно, думаю, сообщить, что Олег Васильевич однажды резко «отчитал» меня за высокую оценку поэзии Некрасова, поскольку она причастна Революции…

Однако не так давно писатель Г.П. Калюжный, который в последний период жизни О.В. Волкова был его постоянным собеседником и помощником, прямо-таки поразил меня своим сообщением. Оказывается, перед своей кончиной Олег Васильевич, говоря о том, что по-прежнему ненавидит "коммунистическую власть", вместе с тем признал необходимость «скрепы» или «колпака», которыми эта власть «удерживала» слишком уязвимую, слишком хрупкую Россию…

Разумеется, вокруг очерченной выше проблемы возможны долгие и острые споры, но одно, надо думать, ясно: проблема социализма в России, как любят сейчас выражаться, «неоднозначна», — и притом в высшей степени неоднозначна…

* * *

И надо прямо сказать, что в 1917 году Россия в точном смысле слова выбрала (всецело свободно выбрала) социализм: почти 85 процентов голосов на выборах в Учредительное собрание получили партии, выступавшие против частной собственности на основные "средства производства", прежде всего на землю — то есть социалистические партии.

Мне, конечно, возразят сегодня, что у власти-то оказались не социалистические партии вообще, а совершившие насильственный переворот узурпаторы-большевики, между тем как народ был за эсеров (социалистов-революционеров), получивших преобладающее большинство голосов на выборах в Учредительное собрание, которое поэтому было разогнано большевиками после первого же его заседания 5(18) января 1918 года.

В течение долгих лет насаждалось представление, что именно и только большевики выражали волю народа, а за эсерами шли, мол, «кулаки» и какая-то часть обманутых ими крестьян; ныне же очень быстро распространилось прямо противоположное мнение, согласно которому большевики — это не имевшие ровно никакой поддержки у народа заговорщики, путем голого насилия установившие свою диктатуру.

Однако реальная картина гораздо сложнее, чем предлагают обе эти противоположные точки зрения.

Поистине необходимо проанализировать ход событий в октябре 1917-го — январе 1918 года, ибо без этого нельзя понять не только суть совершившегося тогда переворота, но и современное состояние России и даже ее вероятное будущее. Поэтому не следует воспринимать дальнейшее изложение, в котором речь пойдет подчас о не очень уж, казалось бы, существенных подробностях давних событий, как нечто представляющее интерес лишь для специалистов-историков. Истинное представление о том, что тогда происходило, имеет первостепенную важность для каждого человека, думающего о нынешней и завтрашней судьбе России.

Либеральные (и отчасти левые, революционные) деятели, уничтожившие в Феврале прежнюю российскую государственность и взявшие в свои руки власть путем образования Временного правительства, сразу же объявили о грядущем созыве всенародного Учредительного собрания, которое создаст подлинную, легитимную (то есть законную) власть в России (ведь Временное правительство возникло в результате переворота, как и впоследствии Советское).

9(22) августа 1917 года была назначена дата выборов Учредительного собрания — 12(25) ноября, а в октябре стали публиковаться списки кандидатов. Большевики, которые нередко весьма критически отзывались о самой идее этого Собрания, тем не менее выставили своих кандидатов вместе с остальными тогдашними партиями, и, захватив власть 25 октября (7 ноября) 1917 года, они не отменили выборы, которые и начались в назначенный срок — через семнадцать дней после большевистского переворота.

За столь короткое время большевики не могли подчинить себе избирательный «механизм», и ноябрьские выборы были, в общем и целом, вполне «свободными». Известный английский историк Советской России Эдвард Карр, внимательно изучив ход дела, заключил, что "выборы… были проведены без какого-либо вмешательства".

Итоги выборов вроде бы означали безусловную победу эсеров: они получили 40,4 процента голосов (17,9 млн. избирателей из общего количества 44,4 млн.), а большевики — только 24 процента (10,6 млн. избирателей); остальные партии можно было после выборов вообще не принимать во внимание: кадеты — 4,7 процента (2,0 млн. голосов), меньшевики — 2,6 процента и т. п. При этом победа эсеров (почти в 1,7 раза больше голосов, чем за большевиков) всецело определялась голосами крестьян; так, в 68 крупных — губернских — городах России дело обстояло совершенно иначе: большевики получили там 36,5 процента голосов, а эсеры всего только 10,5 процента — то есть в 3,5 раза (!) меньше…

(Следует сообщить, что эти и все приводимые ниже сведения о результатах выборов основаны на подсчетах видного эсера Н.В. Святицкого, которого никак нельзя заподозрить в подтасовке данных в пользу большевиков).

Данный текст является ознакомительным фрагментом.