ЕВРАЗИЙСТВО

ЕВРАЗИЙСТВО

История евразийства начинается в Софии, где в 1920 году тридцатилетний русский филолог Николай Сергеевич Трубецкой, эмигрант, недавно получивший место в Софийском университете, опубликовал небольшую брошюру под названием «Европа и человечество».

Главная мысль князя Трубецкого – европейцы только собственную культуру считают общечеловеческой, хотя она, в сущности, не хуже, но и не лучше всех прочих культур. Более того, высших и низших культур вообще нет, писал Трубецкой, предвосхищая Тура Хейердала и современных идеологов мультикультурализма: «Дело тут не в том, что "дикари" по своему развитию ниже европейцев, а в том, что развитие европейцев и дикарей направлено в разные стороны, что европейцы и "дикари", по всему своему житейскому укладу и по вытекающей из этого уклада психологии, максимально отличаются друг от друга… "высших" и "низших" культур и народов вообще нет, а есть лишь культуры и народы, более или менее похожие друг на друга». Европеизацию Трубецкой считал безусловным злом. Всякий народ, решивший «присоединиться к Европе», теперь «светит отраженным светом» и даже уподобляется обезьяне, которая подражает чужим повадкам. Такой народ обречен на вечное подражательство, вечную отсталость, вечное подчинение романо германцам, материальную и духовную зависимость от них.

Брошюра была рассчитана на таких же русских эмигрантов, как сам князь. Один из них, Петр Николаевич Савицкий, сначала с Трубецким не согласился, но спустя недолгое время стал его единомышленником.

Отвернувшись от Европы, русские интеллектуалы начали искать новых друзей. Славяне, даже православные, их уже не привлекали. Николай Трубецкой, Петр Савицкий и присоединившиеся к ним Петр Сувчинский, Георгий Флоровский, конечно же, прекрасно знали и труды славянофилов, и панславизм Николая Яковлевича Данилевского. Автор «России и Европы», прямой идейный предшественник князя Трубецкого, еще в семидесятые годы XIX века мечтал о создании общеславянского государства со столицей в освобожденном от мусульманского ига Царьграде. Но за пятьдесят лет, что минули со времен первой публикации «России и Европы», самые горячие сторонники славянства усомнились в жизнеспособности панславизма.

Нужен был новый друг, и славянофилы его нашли легко. В 1921 году в Софии вышел сборник статей «Исход к Востоку», где и появилось уже настоящее, классическое евразийство, которое будет более или менее успешно развиваться лет десять.

Избрав новыми друзьями и союзниками русского народа тюрков и монголов, евразийцы, на первый взгляд, ничего нового не выдумали. Почти все европейские русофобы давно и охотно причисляли русских к монгольскому миру. Французский историк и политический деятель Анри Мартен, современник Николая Данилевского, писал, что русские не славяне и вообще не индоевропейцы, они только внешне похожи на европейцев, а на самом деле принадлежат к «тюрко-алтайскому племени». Отсюда их склонность к суевериям, «раболепие» и «непроницаемость для просвещения». О татарском облике Московии времен Ивана Грозного писал польский историк Казимир Валишевский. Французский шовинист Анри Масси считал Россию страной исключительно азиатской. «Колыбелью Московии было кровавое болото монгольского рабства», — писал Карл Маркс. С европейцами соглашались и русские западники. Василий Осипович Ключевский называл Россию XVIII века государством «восточноазиатской конструкции… с европейски украшенным фасадом». Евразийцы согласились с этой формулировкой, они лишь поменяли знак. В глазах французского шовиниста и русского западника связь с монголами была тягчайшим обвинением, в глазах евразийцев – очень хорошим делом.

Российская государственность для них начиналась не с Киевской Руси, а с племенных объединений скифов, гуннов и, разумеется, с улуса Джучи, то есть с удела старшего сына Чингисхана. Хотя монгольское завоевание принесло Руси неисчислимые беды, польза от него намного превзошла вред. Россия восприняла не только формы, но и дух монгольской государственности:

«…Монгольское нашествие было бедствием ужасающим, погубившим на Руси сотни тысяч, а м.б. и миллионы людей, уничтожившим множество неоценимых памятников древнерусской культуры. <…> Но только слепой может отрицать, что на великую всемирно-историческую арену Русь [вышла], в свое время, именно "монгольским игом", превратившимся для Руси в великую монголо-татарскую "школу"», — писал Савицкий.

Возможно, евразийцы были искренни, когда называли Аттилу «батюшкой», а Чингисхана «великим организатором» и «суровым отцом нашим», но их монголофильство преследовало цель сугубо прагматическую: оправдать существование Российского государства, по крайней мере в границах Советского Союза. Монархия уже не могла бы объединить страну. В неизбежном поражении коммунизма евразийцы двадцатых не сомневались. Это поражение сулило столь же неизбежный распад Советского Союза. Предотвратить его могла только новая идеология, объединяющая русских, украинцев, татар, узбеков, кавказцев, словом, все народы России. Такую идеологию и пытались создать евразийцы.

Все народы, населявшие Россию, они признали евразийскими, а ее территорию (в советских границах) назвали Евразией. Петр Николаевич Савицкий обосновал географическое единство Евразии, которое требовало единства политического. Трубецкой пытался обосновать единство культурное и духовное. Наука была у евразийцев служанкой политики.

Евразийцы пытались доказать, что многочисленные народы России хотя и различаются между собой и происхождением, и образом жизни, и религией, но все-таки составляют особую «многонародную личность», «евразийскую нацию».

Серьезных доказательств они так и не представили. Хуже того, евразийцы в принципе не были способны найти такие доказательства. Идеологию евразийства создавали люди образованные, талантливые, но в истории и этнографии Центральной Азии совершенно не компетентные. Среди евразийцев не нашлось профессиональных востоковедов. Даже Петр Савицкий, пожалуй, единственный человек, посвятивший евразийству свою жизнь и не отказавшийся от него до конца своих дней, признавался, что до середины двадцатых годов почти ничего не знал о домонгольских степных культурах и государствах.

В двадцатые Савицкий начал следить за публикациями по истории Центральной Азии и даже изобрел термин «кочевниковедение», который тридцать лет спустя очень понравится Льву Гумилеву. «Пламенное сердце кочевниковеда! Вот что нужно для того, чтобы охватить в полноте историю Старого Света…» – писал Савицкий Гумилеву. Увы, даже самое пламенное сердце не заменит профессиональной подготовки историка и филолога, а филологическая подготовка Савицкого для кочевниковеда не подходила. Петр Николаевич мог свободно читать лекции на немецком и французском, знал английский и норвежский, в Праге освоил чешский, но с восточными языками знаком не был, да и времени для научных исследований у него не хватало. Савицкий жил преподаванием, а все свободное время отдавал организационной работе и евразийской публицистике. К тому же в его распоряжении не было даже тех источников, с которыми мог работать Гумилев.

Савицкий признавался Гумилеву, что после оккупации Чехословакии немцами (весной 1939-го) перестал посещать пражские библиотеки, а значит, перестал читать научные журналы и следить за новинками. Правда, в его распоряжении была огромная (10 тысяч томов) семейная библиотека, а друзья из Америки, Англии и СССР время от времени присылали ему книги. Но для занятий востоковедением этого мало. Савицкий помогал Гумилеву советами, подбадривал, иногда критиковал, но ведь Петр Николаевич не был ни тюркологом, ни монголистом. Самые дельные его замечания касались русской истории.

Наконец, темперамент Петра Николаевича больше подходил публицисту, чем исследователю. Петр Николаевич был человеком чересчур увлекающимся. Темперамент мешал ему даже больше, чем Гумилеву. «Над альбомом "Древнее искусство Алтая" я пропел песнь торжествующего кочевниковеда», — писал он Вернадскому и Гумилеву. Воодушевленный советскими успехами в космосе, Савицкий писал своему ленинградскому другу: «Мир земных кочевников перерождается в мир кочевников Вселенной. <…> Вперед же, на новые кочевья Вселенной!» Возможно, неоевразийцу Дугину это и понравится. Александр Проханов будет в восхищении. Но даже Гумилев, кажется, остался равнодушен и к полетам в космос, и к таким странным обобщениям.

Савицкий привлек к сотрудничеству в «Евразийском книгоиздательстве» искусствоведа и археолога Николая Петровича Толля, который преподавал тогда в Пражском университете и был вицедиректором Семинария (института) имени Н.П.Кондакова, созданного русскими эмигрантами, учениками знаменитого византиниста. Возможно, привлечь Толля к сотрудничеству помогли родственные связи – Николай Петрович был женат на Нине Вернадской, сестре евразийца Георгия Вернадского. Но и Толль был не тюркологом и не «кочевниковедом», а иранистом и византинистом. Для «Евразийского книгоиздательства» он написал небольшую, 77 страниц, книгу «Скифы и гунны: из истории кочевого мира» и сам же признал, что его сочинение «не представляет по существу ничего нового и лишь является попыткой изложить хорошо известные историкам факты…» В общем, это была хорошая компилятивная работа, полезная для начинающих востоковедов и для всех, кто недавно увлекся такой экзотической темой, то есть для людей вроде самого Савицкого.

Больше в евразийской деятельности Толль не участвовал, потому что вскоре получил место в Йельском университете, где и продолжал заниматься иранистикой, а не тюркологией. Уже после войны Савицкий с огорчением узнал, что Толль вообще оставил науку и занялся разведением кур.

Еще раньше Толля переехал в США Георгий Вернадский. Вопреки распространенному заблуждению Георгий Владимирович не принадлежал к собственно идеологам движения, хотя и печатался в евразийских сборниках, выпустил в евразийском издательстве свое «Начертание русской истории». Востоковедческой подготовки он тоже не имел, а до революции занимался преимущественно сюжетами, весьма далекими от евразийства. Его магистерская диссертация называлась так: «Русское масонство в царствование Екатерины II». Только во второй половине двадцатых Вернадский, правда, не зная необходимого для историка Центральной Азии китайского языка, все-таки взялся и за кочевниковедение. Но главные труды Георгия Вернадского, сделавшие ему имя в науке, вышли в США, когда от классического евразийства остались одни воспоминания. Связь его многотомной «History of Russia» с евразийством довольно слаба.

Как ни странно, даже критики евразийства редко обращают внимание на одно весьма примечательное обстоятельство: любовь евразийцев к тюркам и монголам была заочной и, так сказать, платонической. Русские и польские (тот же Петр Петрович Сувчинский) аристократы, чье детство проходило с немецкими боннами и французскими гувернантками в родовых имениях и богатых особняках, — что знали они о монгольских аймаках и киргизских аилах? Где могли наблюдать трогательное славяно-тюркское единство? Мало кто из них видел в жизни живого монгола или казаха. Их знакомство с евразийскими народами обычно исчерпывалось знакомством с дворникомтатарином. Савицкий, возможно, встречал калмыков в Гражданскую войну (в одной статье Савицкого есть на это намек), но ни времени, ни возможности заниматься этнографическими исследованиями у него тогда не было. Годы Гражданской войны Савицкий провел в основном за границей, в Париже, где служил представителем А.И.Деникина. Не зря отец Георгий Флоровский, сам бывший евразиец, обратил внимание на прекраснодушное невежество своих бывших товарищей и посоветовал им изучить хотя бы печальную историю православных миссий в «евразийском» мире, прежде чем судить о евразийском единстве.

Евразийцы, не знавшие толком ни Азии, ни Евразии, между прочим, и не стремились поближе познакомиться с киргизами, монголами и татарами. Даже Николай Трубецкой, больше других хваливший Чингисхана и его преемников, предпочитал жить не в Урге или Кашгаре, а в прекрасной Вене, куда он перебрался уже в 1922 году. Карсавин жил во Франции, потом в Литве.

«Я – большой "обличитель" Запада; смею думать, знаю его, но "не приемлю"», — признавался Савицкий Гумилеву. Латиницу – и ту Савицкий называл «нечестивой», английский язык – «тарабарским языком».

Тем не менее не принимавший Запада Савицкий почти всю жизнь прожил именно на Западе, хотя однажды Петру Николаевичу представилась возможность побывать на просторах Евразии. Много лет он провел в мордовском Дубравлаге. Вскоре после смерти Сталина Савицкий вышел на свободу и вернулся в Прагу. Он много ездил по нелюбимой Европе, но никогда не стремился попасть в любимую Азию. Классическое евразийство могло быть и пражским, и парижским, и венским, и даже эстонским, но только не монгольским, не уйгурским, вообще не азиатским.

Дело евразийцев было обречено и по другой причине. Евразийцы оставались людьми православными, некоторые из них – глубоко верующими. Основу духовной жизни они видели только в православии, но большинство степных народов, столь любезных сердцам евразийцев, исповедовали ислам или буддизм. К этим религиям евразийцы относились пренебрежительно или прямо враждебно. В их глазах догматика ислама была «бедной, плоской и банальной; мораль – грубой и элементарной». К буддизму относились еще хуже: его прямо считали разновидностью язычества. Николай Трубецкой, посвятивший восточным религиям специальную статью, назвал буддизм проповедью «духовного самоубийства», в которой видна «печать сатаны». Индуизм внушал Трубецкому не меньшее отвращение, потому что ведические боги слишком уж смахивали на бесов.

Горячая религиозность, которую недоброжелатель непременно назвал бы фанатизмом, евразийцам немало повредила. Духовным антагонистом православия для них был даже не коммунизм, а католицизм. Противоборство с ним казалось столь важным, что один из первых евразийских сборников «Россия и латинство» был посвящен этой теме. Специально для борьбы с латинством пригласили Льва Карсавина, человека эрудированного и весьма искушенного в богословии, религиозной философии, истории христианства: «Все недостатки Карсавина я очень хорошо знаю. Но знаю и то, что в будущем придется еще страшно бороться с латинством. И в этом отношении он ни с кем не сравним… Я думаю привлечь Карсавина только как спеца…» – писал Сувчинский Трубецкому. Уже к середине двадцатых Карсавин стал душой знаменитого евразийского семинара в Клама ре, пригороде Парижа, где сформировался один из важнейших центров евразийства.

Но и другие евразийцы вносили свою лепту в дело борьбы с фантомом католической опасности. Савицкий сравнивал католицизм с большевизмом, причем не в пользу первого: жертвы большевиков погибают, но спасают душу, католики же ведут человека к духовной гибели, «от Истины полной к извращению Истины, от Церкви Христовой к сообществу, предавшему начала церковные в жертву человеческой гордыне». Сувчинский опасался, что католичество вновь, как в Смутное время, попытается «овладеть русским народом». На каких облаках они жили?

Страстная вера привела к политической слепоте. Вот уж кому в двадцатые годы было не до экспансии, так это католикам. Римский папа со времен объединения Италии жил в своем Ватиканском дворце на птичьих правах. Только в 1929 году Муссолини заключит с папой конкордат и позволит ему воссоздать крошечное государство в центре Рима. Во Франции все левые партии, от радикалов до коммунистов, отличались бешеной ненавистью к католической церкви: «гадину» давили при всяком удобном случае. Они уже добились отделения церкви от государства, вытеснив религию в частную жизнь. Отсталая Испания, скованная диктатурой Примо де Риверы, стояла на пороге жесточайших гонений на церковь, которые начнутся, как только к власти придет Народный фронт. В такой обстановке католицизму было явно не до религиозных войн с православием. Удар евразийцев пришелся в пустоту.

Благодаря усилиям Николая Трубецкого, Петра Савицкого и особенно юриста Николая Алексеева евразийство превратилось в оригинальную политическую идеологию. Евразийцы надеялись, что их учение со временем займет место коммунизма, неизбежный крах которого ожидался в самом скором времени. Перефразируя Маркса, Савицкий утверждал: «Евразийцы объясняют историческую действительность и в то же время ставят своей задачей сделать ее иной».

При всей своей ненависти к Западу евразийцы оставались подлинными европейцами, а потому идеи заимствовали не в Китае или Иране, а в Италии или Германии. Политическим строем евразийского государства должна была стать идеократия, то есть власть элиты, сформированной на основе приверженности людей, в нее включенных, «идееправительнице», «идеесиле», но разве перед их глазами не было примера? Идеократия евразийцев напоминает не только политический режим Советского Союза, но и фашистский режим в Италии.

Будем справедливы к евразийцам: слово «фашизм» здесь неуместно. Да и настоящий фашизм в двадцатые годы не был так страшен. Гитлер еще только шел к власти, а Муссолини скорее привлекал стороннего наблюдателя, чем отпугивал. Италия не знала ни массового террора, ни расизма. В тридцатые годы евразийцы будут уже куда осторожнее писать об идеократии. Князь Трубецкой заявит, что «идеей-правительницей» может служить только «благо совокупности народов», населяющих Россию-Евразию. С этим трудно поспорить, но мысль, в сущности, банальная.

Русская интеллигенция еще с XIX века плохо воспринимала идеи, враждебные ее обычному западничеству. О славянофилах за пределами Москвы едва знали. Их журнал «Русская беседа» издавался в убыток. Алексей Степанович Хомяков писал Ивану Сергеевичу Аксакову, который с 1858 года стал фактически главным редактором журнала: «"Беседа" не может существовать сама по себе, и причина этому очень грустная. Для нее нет в России читателя!» Не нашлось читателя и для «России и Европы» Николая Яковлевича Данилевского. Тираж в 1200 экземпляров едва распродали за пятнадцать лет. На этом фоне судьба евразийства поначалу казалась счастливой.

Пожалуй, главным центром евразийства, более важным, чем Кламар, стала Прага. Евразийцы не только регулярно выпускали сборники статей, издавали «Евразийский временник» и «Евразийскую хронику», но и охотно выступали с публичными лекциями, которые имели успех у русских эмигрантов. Евразийство быстро распространялось, захватывая центры русской эмиграции, от Белграда до Берлина. Были сторонники евразийства и в Бельгии, Болгарии, Латвии, Эстонии. К середине двадцатых годов движение хотя и подвергалось уже критике (как либеральной, так и монархической), было на подъеме. Но уже к началу тридцатых популярность евразийства пошла на убыль.

Среди парижских евразийцев были не только теоретики, но и люди дела, умевшие похищать документы и стрелять из-за угла, — такие как Сергей Эфрон и Константин Родзевич; по своему складу они резко отличались от Трубецкого и даже Савицкого. «Парижане» ускорили неизбежный закат евразийства.

В конце двадцатых в движении произошел раскол. Его причиной обычно считают соперничество Савицкого и Сувчинско го и, главное, сближение парижских евразийцев с большевиками. Это верно, но распад движения был предопределен. И дело не в том, что правые, пражские евразийцы, поссорились с левыми, парижскими. Евразийство просто утратило актуальность. Заниматься востоковедением никто не хотел. Практическая же задача – захват власти в СССР и создание новой «идеокра тии» – была очевидной утопией. Советская власть стояла крепко, о скорой победе и мечтать не приходилось.

С конца двадцатых от евразийства отошел Карсавин, после его отъезда в Литву кламарский (парижский) семинар евразийцев пришел в упадок. Бицилли и Флоровский превратились в критиков евразийства. Трубецкой евразийству не изменял, но явно им тяготился, жаловался, что публицистика не только трудно дается ему, но и отвлекает от научных занятий. Сергей Эфрон уверял, что уже в 1928-1929 годах перешел на «советскую платформу». Так же поступил Дмитрий Святополк-Мирский и другие левые. Как известно, этот исторический переход привел их к сотрудничеству с ОГПУ. Евразийство оказалось для них лишь пересадочной станцией на пути в Советский Союз.

Паладином евразийства до конца своих дней (в апреле 1968 года) оставался Петр Николаевич Савицкий. Гумилев нашел в нем родственную душу, но был ли он сам евразийцем?

Данный текст является ознакомительным фрагментом.