«Не должно остаться ни мужчин, ни женщин»

«Не должно остаться ни мужчин, ни женщин»

1

«Ваше превосходительство, — в мае 1921 года писал Унгерн генералу Молчанову во Владивосток, — с восторгом и глубоким удивлением следил я за Вашей деятельностью и всегда вполне сочувствовал и сочувствую Вашей идеологии в вопросе о страшном зле, каковым является еврейство, этот разлагающий мировой паразит. Вы вспомните беседу, которую вели мы с Вами под дождем, касаясь очень близко этого важного предмета…»

Эта беседа (горячая, должно быть, раз продолжалась «под дождем») могла состояться годом раньше в Даурии. Каппелевский генерал Молчанов ликвидировал даурские застенки, выпустив на свободу всех заключенных, при нем же, по-видимому, начали собирать материалы для предания Унгерна военно-полевому суду, но оба они сходились в том, что главными виновниками революции являются «горбатые носы», «юркие», «избранное племя». Это мнение было всеобщим, и для его подтверждения не нужно было анализировать национальный состав ЦК РКП (б). Даже в Сибири с ее ничтожной долей еврейского населения примеров имелось сколько угодно, вплоть до того, что правительство ДВР поочередно возглавляли два еврея — Борис Шумяцкий и Александр Краснощеков (Краснощек). По сравнению с тысячами их соплеменников, а одновременно — товарищей по партии, мало что значили лежавшие на другой чаше весов отдельные участники Белого движения или 35 юнкеров-евреев, погибшие при обороне Владимирского училища и телефонной станции в Москве в ноябре 1917 года[109].

Коллективная ответственность за грех каждого своего представителя издавна связывала и сплачивала еврейство в несравненно большей степени, чем другие народы. Древнее проклятье оказалось неснимаемым, и ортодоксальные «лапсердачные» евреи понимали это куда лучше, нежели их сыновья с университетскими значками и уверенностью, что XX столетие в корне будет отличаться от предыдущих, благо в нем окончательно восторжествует индивидуальное начало. Недаром еще в 1918 году посланцы волынского и подольского раввината умоляли Троцкого отойти от дел, чтобы отвечать за него не пришлось всему русскому еврейству.

Во время Первой мировой войны поручик Арсений Митропольский, в будущем — харбинский поэт Несмелов, автор «Баллады о даурском бароне», попал под артиллерийский обстрел на кладбище еврейского местечка в Галиции. Под грохот разрывов один из бывших вместе с ним офицеров мрачно пошутил: «Покойникам снится погром». Сон оказался вещим, в годы Гражданской войны по Украине и югу России прокатилась волна погромов, по жестокости не имевших себе равных со времен Богдана Хмельницкого. Насилие над евреем перестало считаться преступлением, превратилось в простейший способ поразить таинственное мировое зло в любом месте и элементарными средствами.

Впрочем, на государственном уровне все белые правительства старались удерживать антиеврейские настроения в рамках законности; Колчак, например, отменил действовавшее с 1915 года постановление о том, что евреи как потенциальные шпионы подлежат выселению из 100-верстной прифронтовой полосы. Что бы ни говорилось и ни писалось тогда о Троцком-Бронштейне и Стеклове-Нахамкесе, какие бы выходки ни позволяли себе пьяные офицеры, в Сибири и Забайкалье еврейских погромов не было, немало евреев служило в Белой армии, занимало видные, до министерских включительно, посты в омской и читинской администрации. В Иркутске могли выпустить агитационный плакат, на котором карикатурные Троцкий и Ленин были изображены под шести-, а не пятиконечной звездой, но стоило раввинам крупных сибирских городов выразить протест, как этот плакат попытались по возможности изъять. В семеновской Чите существовало Еврейское общество, в театре шли спектакли на идиш. Перед революцией в Забайкальском войске числилось около 400 «казаков иудейского вероисповедания» — в основном, приписных, каковым был сам Унгерн. Из них, а также из отпрысков местных буржуазных семей, Семенов сформировал Еврейскую роту («Иудейскую сотню»), за что позже нацистский журнал «Мировая служба», выходивший в Эрфурте на восьми языках, обвинял атамана в «иудомасонстве».

«В настоящее время Вам удастся осуществить свой план действий в отношении евреев, от которых даже на семя не должно остаться ни мужчин, ни женщин», — писал Унгерн Молчанову, но очень сомнительно, чтобы тот всерьез вынашивал подобные планы. Юдофобство в военной среде было обычным делом, даже конфликты между белыми и членами союзнических миссий в Сибири генерал Сахаров объяснял коварством переводчиков-евреев, якобы нарочно искажающих смысл сказанного обеими сторонами с целью вызвать взаимное недоверие. Тем не менее ни один белый генерал никогда не выдвигал лозунга тотальной борьбы с еврейством, Унгерн — единственное исключение. Евреи были для него движущей силой не только революции, но и той «всеобщей нивелировки», которая погубила Запад и которой следует противопоставить религию, культуру, сам дух «желтой расы». Однако та легкость, с какой он перешагнул непреодолимую для нормального человека пропасть, отделяющую неприязнь, даже ненависть к евреям, от хладнокровного убийства еврейских женщин и детей, только его идеями объяснить невозможно. Это уже вопрос не идеологии, а психологии.

Согласно Макееву, Унгерн принял это решение, узнав, что китайцы арестовывают колчаковских офицеров по представлениям большевика Шейнемана. Барон якобы «побелел от гнева» и сказал: «Приказываю: при взятии Урги все евреи должны быть уничтожены — вырезаны. Это им заслуженная месть, что не скрутили рук своей гадине. Кровь за кровь!» Сцена чересчур театральна, чтобы в нее поверить, но если даже что-то подобное имело место, возмездие, как всегда в таких случаях, пало не на тех, кто его заслуживал. Шейнеман успел покинуть город накануне штурма, а Фаня, помогавшая русским заключенным, скорее всего погибла в первые дни после взятия Урги. «Мы потеряли Фаню, нашу путеводную звезду», — пишет влюбленный в нее Хитун, заканчивая свои воспоминания о китайской тюрьме гимном во славу этой еврейской девушки с ее заботой о «совершенно незнакомых ей двадцати двух людях». Напрасно он взывал к ней, как чеховский герой к своей пропавшей Мисюсь: «Фа-ня! Где вы? Откликнитесь! Хорин хайир вас ждут».

2

Уже под вечер 4 февраля в Урге начались зверские убийства евреев. Занимались этим прежде всего забайкальские и оренбургские казаки, среди которых сразу выделилась группа людей, конкурировавших между собой в поиске еврейских домов. Убийце причиталось две трети имущества убитых, одну треть он должен был отдать в дивизионную казну, но едва ли кто-то следил за соблюдением этой пропорции. Отдавали малоценные вещи, хотя квартиры грабили подчистую, и позднее на складах ин-тенданства валялись «ворохи оставшегося от евреев ношеного платья».

Особенно отличился доктор Клингенберг, вместе с сотней Архипова пришедший к Унгерну на Керулене. Волков называет его «кокаинистом и морфинистом», и описывает как «странного человека с неестественно бледным лицом, оттопыренными ушами, полураскрытым всегда ртом и опущенными до половины глаз веками». Одно время он жил в пограничной Кяхте, среди его пациентов было несколько богатых евреев, после прихода красных через Монголию выехавших в Китай, но застрявших в Урге. Теперь, в сопровождении группы казаков, Клингенберг по очереди посетил старых знакомых. «Когда он входил в квартиру, — рассказывает Голубев, — хозяева, увидев его с солдатами, выражали искреннюю радость… В лице его они видели своего избавителя. Радость их пропадала при первом вопросе о деньгах и ценностях. Под дулом револьвера ему немедленно передавали все, что он требовал, так как оставалась надежда на сохранение жизни, но эта надежда была тщетной. Как только ему передавали деньги и ценности, он делал знак солдатам, и те понимали его без слов. Мужчин убивали на месте, а женщин и девушек насиловали на его глазах, после чего он их отравлял». В дополнение к основной добыче практичный Клингенберг захватил «много мужских и дамских костюмов, а также лучшую обстановку в свою квартиру при русском консульстве».

За теми, кто успевал убежать из дому, гонялись по улицам. Алешин вспоминал пьяного казака, убивавшего «ударом прямо в лицо толстой деревянной колодой». Он настолько вошел в раж, что обрушил это орудие на «своих», и его в конце концов пристрелили. В угаре охоты чудом уцелел «собственный жид» Унгерна, подполковник Лев Вольфович. Ему разрубили шашкой руку, он едва ушел от преследователей «через забор».

Жившие в Урге русские если сами и не видали еврейских погромов, то, по крайней мере, знали, что такое бывает, но для монголов смысл происходящего был совершенно недоступен. Им в голову не приходило считать евреев, которых они не очень-то отличали от других европейцев, эманацией мирового зла и опаснейшими врагами желтой расы. Монголы не в состоянии были понять, почему «цаган орос» («белые русские») убивают «хара орос» («черных русских»), хотя они всегда мирно жили и торговали бок о бок. Объяснение, что это «жиды-коммунисты», которые хотят отобрать у кочевников «их главное богатство — табуны и стада», мало кого удовлетворяло. Трудно было поверить, что подобные замыслы вынашивал, например, добрейший хозяин пекарни Мошкович. После того, как он был убит, монгольские знакомые Волкова настойчиво допытывались у него, «что плохого сделал этот всем известный, всеми любимый старик».

Веками воспитываемые в духе буддийской ахимсы, потомки воинов Чингисхана превратились едва ли не в самый миролюбивый из азиатских народов. В Халхе преступников приговаривали к смерти в исключительных случаях. Редкие казни совершались в пади речки Сельбы, откуда не видны столичные святыни, а теперь людей убивали прямо на улицах, в виду храмов и вершин священного Богдо-ула. Когда одна молодая еврейка, спасаясь от насилия, бритвой перерезала себе горло, ее тело, за ноги привязанное к седлу, протащили по городу и выбросили на свалку.

Настоящих евреев-большевиков в Урге было двое — Шейнеман и «вечный студент» Буртман, осевший здесь проездом из Китая. Обоим удалось вовремя скрыться: Буртман заблаговременно отбыл в Иркутск, а Шейнеман, по-видимому, в последний момент выехал на автомобиле со свитой Чэнь И — тот мог взять его с собой в расчете на поддержку при переговорах с представителями ДВР. При этом Шейнеман оставил в городе жену и маленькую дочь, для которых не нашлось места в машине.

Жена, молоденькая и очень красивая, не была убита на месте; ее как важную персону доставили к Сипайло, известному своим женолюбием. Тот предложил ей стать его «наложницей», взамен обещав сохранить жизнь, но обещания не сдержал и через неделю, пресытившись, собственноручно ее задушил. Дочь Шейнемана уцелела благодаря самоотверженности няньки-монголки. С началом погрома она с ребенком на руках бросилась к другу семьи, «красному» священнику Парнякову; тот успел крестить девочку или просто заявил вломившимся следом казакам, что она — крещеная.

Эту историю относили иногда к семье Шейнемана, иногда — к другим семьям, и существовала она в нескольких вариантах. Согласно одному из них, казаки, узнав, что девочка — уже христианка, в ярости зарубили ее спасительницу. По другой версии, нянька тоже осталась жива, потому что прибежала не куда-нибудь, а в штаб Унгерна и там, лежа на полу, до тех пор прикрывала воспитанницу своим телом, пока не привели священника, который прямо на месте совершил над ней обряд крещения.

Еврейские дворы в Урге не были выделены в отдельный квартал наподобие тибетского. Евреи жили в домах русского типа, вперемешку с русскими, бурятами и выходцами из Западной Европы, но это касалось только старожилов. Беженцы из России ютились в наемных квартирах, разбросанных по Консульскому поселку и центральной части города. Проводники и доносчики нашлись быстро, тем не менее уничтожить всех евреев за один день, как предполагал Унгерн, не удалось; несколько семей укрылось у знакомых христиан и монголов. Большинство из них погибло чуть позже остальных, как Рябкин, служащий конторы Центросоюза; его спрятал у себя американец Гуппель, но вскоре, не выдержав угроз, выдал унгерновцам. Не сразу была убита и семья купца Немецкого. По фамилии казаки приняли его за немца, но позже Сипайло исправил их ошибку.

Дольше всех прожили 11 (по другим известим — 20) мужчин, женщин и детей, нашедших убежище у Тогтохогуна. Возможно, они потому и обратились именно к нему, что этот ушедший на покой суровый воитель, автор труда о правилах кочевого скотоводства и связанных с ним этикетных нормах, почитался как образец благородства и рыцарских добродетелей. От политики он давно отошел, большую часть года проводил в степи, но в столице у него имелся свой дом. В нем или в стоявших во дворе юртах и были укрыты бежавшие под его защиту евреи.

Об их исчезновении стало известно, начались поиски, в которых сам Унгерн участия не принимал. Единожды решив судьбу ургинских евреев, все остальное он доверил полковнику Сипайло, назначенному комендантом Урги. Сразу найти беглецов тот не сумел, хотя ясно было, что они где-то в городе. Все дело погубил случай.

В это время в Урге проживал состоятельный корейский эмигрант, доктор Ли. Когда Унгерн занял столицу, он стал хлопотать о разрешении выехать в Китай и, получив отказ, решил самовольно бежать в Калган на принадлежавшем ему автомобиле. Можно предположить, что решиться на это его уговорили укрывшиеся у Тогтохогуна евреи; во всяком случае они каким-то образом ухитрились передать ему письма к родственникам и знакомым в Китае. Очевидно, в них содержались отчаянные просьбы не пожалеть денег и добиться помощи у тех, кто может повлиять на Унгерна — японцев, западных дипломатов, Семенова или других белых генералов.

Надежда была иллюзорной, но с технической стороны замысел не являлся таким безнадежным, каким он кажется на первый взгляд. По Калганскому тракту от Урги до китайской границы — чуть меньше 1000 верст, пять-шесть дней пути на автомобиле. Этот срок следовало увеличить вдвое, считая с обратной дорогой, и добавить пару недель на доставку писем и хлопоты, но все равно был шанс, что до тех пор ничего непредвиденного не произойдет.

За деньги, из сочувствия или по каким-то иным соображениям Ли согласился взять письма, однако бежать не успел, в последний момент кто-то донес о его планах. К нему пришли с обыском, во время которого он со слезами просил Сипайло не открывать один из стоявших в комнате шкафов. Это показалось подозрительным, замок взломали и обнаружили в шкафу мумифицированное детское тельце в ванночке «аршина полтора длиной». Оказалось, что Ли, не в силах расстаться с недавно умершей от тифа маленькой дочерью, набальзамировал и сохранил ее тело. Одетая в «розовое платьице», обложенная искусственными цветами, девочка выглядела как живая. Сипайло велел выбросить трупик на свалку, хотя Ли на коленях умолял этого не делать. Может быть, в тот момент, еще надеясь уберечь бесценную мумию, он и рассказал, где прячутся пропавшие евреи, но это не спасло ни тело дочери, ни его самого — ему накинули на горло петлю и задушили. Бои-китайцы погибли той же смертью, чтобы не осталось свидетелей.

У Макеева, присутствовавшего при расправе с мертвой кореянкой, ее отцом и мальчиками-слугами, случился нервный припадок; он пытался задушить Сипайло и, связанный, был увезен в госпиталь, а перед его начальником встала непростая задача: захватить беглецов, но повести себя корректно по отношению к Тогтохогуну. Слава и моральный авторитет этого человека исключали возможность прямого насилия.

Дальнейшие события излагали по-разному, но в целом картина складывается следующая. Когда сам Сипайло или кто-то из его помощников явился к Тогтохо, тот поначалу все отрицал. Обыскивать дом и подворье не посмели. Чтобы получить доказательства пребывания там евреев, за домом установили тайное наблюдение, в итоге доказательства были получены и предъявлены хозяину. Тогтохо пришлось все признать, но выдать беглецов он отказался, заявив, что в таком случае покроет свое имя «несмываемым позором». При всей пафосности этих слов они, должно быть, приблизительно так и прозвучали. Легендарный монгольский князь был порождением того мира, которым всегда восхищался Унгерн, и основы которого им же самим и были подорваны.

Княжеский байшин пользовался абсолютной неприкосновенностью; Сипайло отступил, но все понимали, что рано или поздно сопротивление Тогтохо будет сломлено. По одной версии, однажды ночью к его дому подъехала группа казаков, действовавших, как можно предположить, якобы не по приказу Сипайло, а по собственной инициативе. Они или вызвали князя за ворота, или просто кричали под окнами, угрожая расправиться с ним, если он не выдаст спрятанных «жидов». Едва ли казаки решились бы исполнить свою угрозу; вся затея была не более чем ловкой провокацией, но расчет Сипайло оказался точен. Приближенные Тогтохо или напуганные члены его семьи вынудили евреев покинуть убежище.

По версии Макеева, Сипайло сделал вид, будто отказался от попыток добиться их выдачи, но засаду возле дома не снял. Спустя какое-то время, евреи, успокоившись, «в один мелкодождливый день» вышли за ворота «подышать свежим воздухом» и тут же были схвачены. «Бедные люди посерели, — пишет Макеев, — они знали, что жизнь их кончена, но вряд ли могли представить, как жестоко закончится их жизненная эпопея. Через полчаса на гауптвахту приехал Сипайло со своими молодцами и пойманных стали по очереди душить. Сквозь дверной засов просовывали петлю, накидывали ее на шею очередного, и Панков изощрялся в удушении людей. Трупы несчастных бросали в китайскую арбу и вывозили за город на съедение собакам».

Унгерн представлял собой тип палача-идеалиста, страдания жертв не доставляли ему удовольствия, но Сипайло был существом совсем иной породы. Есть свидетельства, что скрывавшиеся у Тогтохо евреи погибли отнюдь не так быстро, как утверждает Макеев. «Когда, — вспоминал Волков, — стали доходить слухи о невероятных пытках и насилиях над женщинами, а вскоре тела замученных выбросили недалеко от города, всем стало ясно, что это не погром, не „стихийный взрыв народной ненависти к евреям“, а узаконенное гнусное убийство».

Рассказывали, будто одну из захваченных у Тогтохогуна евреек спас плененный ее красотой некий казак из комендантской команды. Он тайно женился на ней и позднее увез с собой в Маньчжурию. Она полюбила его, тем не менее все-таки сочла долгом убить мужа, чтобы отомстить за погибших родственников. Такие легенды всегда возникали после периодов массового убийства евреев, будь то времена «хмельничины» на Украине или годы холокоста.

3

Енисейский казак Лаврентьев, бежавший в Монголию из Минусинска, сообщает, что в одном доме, где квартировали китайские офицеры, среди оставшихся книг и карт кто-то нашел сочинение Нилуса «Великое в малом» с приложенными к тексту «Протоколами сионских мудрецов». Нотариус Юшков, беженец из Казани, знавший толк в такого рода литературе, ухватился за эту книгу и «с целью пролезть в добрые к барону достиг у него аудиенции». Унгерн одобрил его рвение, но подарок у себя не оставил. Отсюда можно заключить, что содержание книги было ему знакомо. Юшков получил задание сделать из нее нужные выписки и размножить их на машинке для распространения по полкам и сотням.

«Философия их религии — око за око, зуб за зуб, — в духе Нилуса писал Унгерн о евреях своему пекинскому агенту Грегори в мае 1921 года. — Проводятся в жизнь и принципы талмудических надстроек, говорящих о допустимости всех средств, лишь бы восторжествовал гонимый людьми-гоями Богом избранный народ, лишь бы он умножался подобно звездам на небе и песку морскому. Они („талмудические надстройки“. — Л.Ю.) дают евреям планы и методы действий в области разложения и разрушения народов и государств». Впрочем, Унгерн хотел уточнить свою концепцию и просил Грегори побеседовать на эту тему с каким-то жившим в Пекине «старым философом», а затем сообщить его мнение в Ургу.

В плену Унгерн предрек, что власть в России «непременно перейдет к евреям, так как славяне неспособны к государственному строительству, а единственно способные люди в России — евреи». Он не раз говорил о физическом, умственном и моральном вырождении русских, поэтому евреев тем более следовало уничтожить, дабы образовавшийся вакуум духа и власти был бы заполнен не еврейским началом, а восточным.

При этом Унгерн не брезговал услугами еврейских коммерсантов в Маньчжурии, помогавших ему сбывать трофейное имущество. Они, в свою очередь, прекрасно зная о судьбе соплеменников, тоже не отказывались от взаимовыгодных отношений с их убийцей. Унгерн лишь не хотел пускать этих людей в Монголию, чтобы, видимо, не компрометировать себя такими контактами. «Рабинович хотя и друг, но повешу как жида, если перейдет границу», — писал он одному из своих корреспондентов. Евреи Малецкий и Жуч, представляли интересы Унгерна в Хайларе, а подполковник Лев Вольфович, крещеный еврей, состоял при бароне в роли доверенного лица и переводчика с китайского.

Оссендовский рассказывает, как Унгерн привез его на радиостанцию и, читая радиограммы от своих агентов на Дальнем Востоке, заметил: «Эти смелые и ловкие люди — все евреи, они мои настоящие друзья». Зато об ургинских убийствах Оссендовский не обмолвился ни словом. Впервые его книга была издана в Нью-Йорке, а здесь автор как конфидент человека, почти полностью уничтожившего еврейское население Урги, не мог рассчитывать ни на благосклонность издателей, ни на симпатии читателей.

К Першину не раз являлись казаки с вопросом, не живут ли у него евреи. Получив отрицательный ответ, уходили без обыска, но если бы им вздумалось обыскать дом, они обнаружили бы зубного врача Гауэра с женой и племянником. Их привел першинский квартирант, генерал Ефтин. «Это мои знакомые, — сказал он, — хорошие люди. Спрячем их, а после, когда пройдет суматоха, общими силами воздействуем на Унгерна, чтобы спасти им жизнь».

Ефтин уповал на профессию Гауэра и не ошибся, дантист нужен был всем. Еще две еврейские семьи спаслись благодаря заступничеству Витте, Тизенгаузена и Фитингофа, у которых Унгерн обедал в день взятия Урги (остряки назвали это мероприятие «обедом четырех баронов»). Уцелела и семья юриста Мариупольского из Омска, известного своими правыми взглядами. При Колчаке он был членом военно-следственной комиссии, но в первые дни после ухода китайцев ему пришлось нелегко — «его облик был его врагом»[110]. Все евреи, которых Унгерн пощадил, получили «записки» за его личной подписью. Эти охранные грамоты следовало постоянно иметь при себе и предъявлять при попытке ареста.

По подсчетам Першина, всего было убито около 50 евреев. «Русских погибло гораздо больше», — замечает он, сохраняя объективность, неуместную в чисто количественном выражении. Каждого русского убивали за его собственное, с точки зрения Унгерна, преступление, пусть ничтожное или вообще фиктивное, а не за равно распределенную между всеми, вплоть до младенцев, долю общенациональной вины, когда оправданий нет никому, и человек в крови несет свою смерть.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.