КОРОЛЕВСКАЯ ГОЛГОФА. ЯКОБИНСКАЯ ДИКТАТУРА
КОРОЛЕВСКАЯ ГОЛГОФА. ЯКОБИНСКАЯ ДИКТАТУРА
В Тюильрийском дворце в потайном шкафу была обнаружена переписка короля с чужеземными правителями и с братом графом Прованским, входившим тогда в руководство эмигрантов. Разбиравшая бумаги комиссия сочла, что в них достаточно улик для обвинения короля в измене.
Если верить ее утверждениям, в письмах содержался прямой призыв к интервенции для наведения во Франции порядка. Этим была предопределена трагическая участь Людовика XVI и его семьи.
Комиссия подготовила обвинительный акт, 11 декабря 1792 г. король был приведен на заседание конвента. Ему задали 33 вопроса, касавшихся его деятельности в последние годы. Характер их явно говорил об уверенности в его виновности. Людовик отвечал спокойно, он все отрицал как напраслину - но даже те, кто симпатизировал ему, признавали, что вел он себя не гибко.
Глава монтаньяров Робеспьер однозначно стоял за казнь короля. В якобинском клубе он пылко ораторствовал, что его смерть «необходима для того, чтобы жила республика». В глубине души он, возможно, подразумевал под этими словами, что, расправившись со своим государем, французы настолько восстановят против себя всю монархическую Европу, что обратной дороги для них не будет и революцию волей-неволей надо будет довести до конца.
Жирондисты, желавшие сохранить Людовику жизнь, настояли, чтобы суд вершил сам конвент. Подсудимому дали право выбрать себе адвокатов. Один из них, прославленный изворотливостью и находчивостью де Сез, в своей речи 26 декабря разбил многие пункты обвинения. Но его не все внимательно слушали.
До 15 января 1793 г. шли прения. После чего каждый из депутатов должен был ответить на три вопроса. «Виновен ли Людовик Капет (члены правящей династии величались Капетингами до 1328 г.) в заговоре против общественной свободы и в посягательстве на безопасность государства?» - утвердительный ответ на поименном голосовании был почти единогласным. «Должен ли быть передан на утверждение народа приговор, произнесенный конвентом над Людовиком Капетом?» - с этим депутаты не согласились. Наконец, 17 января прозвучал роковой вопрос: «Какому наказанию должен быть подвергнут Людовик Капет?» 334 человека посчитали, что надо ограничиться тюремным заключением. Но 387 депутатов, и среди них якшавшийся с якобинцами двоюродный брат короля принц Орлеанский, проголосовали за смертную казнь.
Во время голосования был драматический момент. По ходу поименного опроса как бы велся счет - за жизнь и за смерть короля. Когда очередь дошла до депутата Лепелетье, ситуация была такова, что если он высказывался за казнь - смертный приговор становился неотвратимым, голоса за него оказывались в абсолютном большинстве. Получалось, что короля на смерть может осудить именно он - и Лепелетье взял на себя такую смелость (вскоре он был убит монархистом). С казнью решили не медлить - назначили ее уже на 21 января.
***
Когда обвиняемый узнал об этом решении, он встретил его мужественно: «Смерть меня не страшит, я уповаю на милосердие Божье». Без гнева отозвался о поведении своего кузена-принца: «Он больше достоин жалости, чем я. Мое положение, без сомнения, печально, но если 6 даже оно стало еще хуже, я все равно не хотел бы быть на его месте».
Священнику Эджворту де Фримонту, проведшему с ним все последние дни и часы, король сказал: «Теперь мне остается одно-единственное великое дело, которое занимает меня целиком. Увы, единственное важное дело, которое мне осталось. Ибо что значат все остальные дела по сравнению с этим?». Надо полагать, Людовик XVI имел в виду подготовку к предстоящей встрече с Вечностью.
В Тампле король и его семья содержались порознь. Только в последний вечер им позволили попрощаться. Когда в комнату впустили королеву, их старшего сына и дочь, а также старшую сестру короля, раздались, по словам отца Эджворта, «душераздирающие крики, которые, наверно, были слышны за стенами башни. Все плакали одновременно». Наконец, родные люди успокоились, и остаток недолгого отпущенного на свидание времени прошел в тихой беседе. На прощание Людовик промолвил: «Будем благодарить Провидение, приведшее меня к концу страданий». Проснулся король в 5 часов утра - он всегда вставал так рано. Выслушал обедню и причастился. Лишь только рассвело, по всему Парижу загрохотали барабаны. Начиналась церемония торжественного революционного убийства. В дверь короля несколько раз стучались, желая удостовериться, в целости ли приговоренный к смерти. Людовик улыбался, говоря, что не прибегнет ни к кинжалу, ни к яду - он сумеет умереть.
Наконец, приказали собираться. Людовик твердым голосом попросил еще несколько минут. Он пал перед священником на колени, принял от него последнее благословение и попросил молить Бога, чтобы Тот поддержал его до последнего мгновения.
…Вокруг эшафота стояли пушки, нацеленные на толпу. Скопище народа было огромное. На помосте находились штатный парижский палач Сансон (Сансоны - династия палачей) и двое его подручных. Последние подошли к Людовику и взяли его за руки. Тот взметнулся: «В чем дело?!». Оказалось, они собирались связать его. Король был возмущен, но священник уговорил его не препятствовать - испить чашу до дна, как испил ее Спаситель. Тогда Людовик сказал: «Делайте, что хотите».
Твердым шагом он пересек эшафот. В наступившей тишине громко прозвучали его последние слова: «Я умираю невиновным в преступлениях, в которых меня обвиняют. Я прощаю виновникам моей смерти и прошу Бога, чтобы кровь, которую вы сейчас прольете, не упала бы никогда на Францию».
Когда сорвался нож гильотины и жизни короля Людовика XVI пришел конец, младший подручный палача, совсем еще мальчишка, взял кровоточащую голову за волосы и, высоко подняв, обнес по всему краю эшафота, демонстрируя толпе. Вновь обретя голос после мгновений невольного ужаса, народ Франции заорал в десятки тысяч глоток: «Да здравствует нация! Да здравствует республика!».
***
После того, что произошло, для дворов и аристократов всей Европы Франция перешла в разряд прокаженных. Русская императрица Екатерина II пресекла всякие отношения с ней, все российские подданные обязаны были немедленно покинуть французские пределы.
Доселе державшаяся нейтрально Англия решительно встала в ряды врагов - а это было очень весомо, ни у кого в казне не звенело больше золота, чем у владычицы морей. Образовалась мощная антифранцузская коалиция, в которой так или иначе участвовали почти все государства континента (впоследствии такие коалиции будут создаваться не раз, но эта, первая, была самой многочисленной). Разъяренные эмигранты взывали о мести.
Главнокомандующему, завоевателю Бельгии Дюмурье доверять было нельзя. Он явно был настроен против монтаньяров и, судя по всему, обдумывал, как бы с помощью вверенной ему армии восстановить монархию. Неудивительно - ему было за пятьдесят, это был генерал старой королевской закалки. Когда Дюмурье потерпел поражение от австрийцев, к нему в ставку прибыли комиссары конвента - разобраться, что к чему. Однако генерал, уже успевший вступить в переговоры с врагом, перешел, подобно Лафайету, на его сторону - прихватив с собой парижских визитеров. Достойной замены изменнику не нашлось, и вскоре англичане и австрийцы были уже на французской земле.
Когда конвент объявил о повышенном призыве в армию, взбунтовалась Вандея - одна из самых отсталых областей, находящаяся в Бретани. Крестьяне сплотились вокруг неприсягнувших священников, объявили себя Христовым воинством и начали войну против республики. Вандейских повстанцев называли иногда шуанами: от «шу-ан», так на местном диалекте передается крик совы, подражая которому издавна перекликались лесные разбойники. К шуанам сразу же стали прибывать отряды эмигрантов.
Но остальной народ Франции прокаженным себя не считал, наоборот, он чувствовал себя примером для подражания для всего человечества (исключая американцев, которые еще раньше подняли знамя свободы). А его вожди понимали, что в случае поражения пощады им не будет, и о сдаче на милость победителя они не помышляли.
Дантон своим громовым голосом бросил призыв: «К оружию, граждане!» По его настоянию конвент создал революционные трибуналы для борьбы с заговорщиками, казнокрадами, вороватыми поставщиками для армии и прочими недругами. В ответ на вандейский мятеж была введена смертная казнь для эмигрантов и неприсягнувших священников. Всем местным органам самоуправления было предписано образовать революционные комитеты для выявления подозрительных. Но, не доверяя полностью местной власти, конвент стал направлять во все департаменты своих комиссаров, которые по широте возложенных на них задач и полномочиям превосходили прежних интендантов. Высшим же, за всем надзирающим и возглавляющим оборону органом стал Комитет общественного спасения, состоящий из 9 членов, ежемесячно назначаемых конвентом. Так был создан механизм государственных репрессий.
Кое-где раздались призывы сверхрадикальные: нарождающиеся приверженцы коммунистических взглядов стояли за социальный переворот, за установление равенства имуществ и совместное пользование национальными богатствами. Конвент называл их «бешеными» и грозил смертной казнью тем, кто будет агитировать за коренной передел земли. Во время его правления многие крестьяне были даже ущемлены еще больше: был принят закон о передаче общинных земель в частные руки, причем размер наделов устанавливался пропорционально личным владениям, и если богатые хозяева получали солидные прибавки, то беднякам доставались лишь клочки.
В конвенте верховодили левые якобинцы. Жирондисты не могли примириться с тем, что их отстранили от власти. Будучи в большинстве своем депутатами от провинций, они считали несправедливым политическое преобладание Парижа. Столица - это лишь 1/83 часть страны, не более того. А интересы Франции - в развитии промышленности и торговли, а не в ублажении парижской толпы.
Особенно раздражал жиронду Марат, который постоянно будоражил низы напоминаниями, что «революция сделана ремесленниками, рабочими, мелкими торговцами, мужиками, той массой неимущих, которых богатые зовут канальями, а Рим бесстыдно назвал пролетариями». Когда голодающие разгромили несколько хлебных лавок и пекарен, жирондисты обвинили Марата в подстрекательстве и потребовали предать его суду трибунала. Но там он был оправдан, при выходе из зала суда толпа осыпала его цветами и на руках отнесла в конвент.
Тогда недовольные депутаты ополчились на Парижскую коммуну, потребовали ее роспуска. Это дорого обошлось им. Коммуна ответила тем, что подняла предместья, и толпы вооруженного народа ворвались в конвент, требуя суда над жирондистами. И 29 депутатов, пожалуй, наиболее мыслящая часть собрания, действительно были арестованы, преданы суду и вскоре обезглавлены. Кондорсе покончил жизнь самоубийством. Так в начале июня 1793 г. начался якобинский террор.
***
Пахнуло террором классовым. Лозунг «аристократов на фонарь!» звучал озорно и громко. Робеспьер стал мыслить языком арифметических пропорций. Сначала он выдвинул тезис, что ради счастья двадцати шести миллионов французов не грех разделаться с сотней тысяч. Пройдет немного времени, и его станут посещать мысли, что и миллион голов - не такая уж высокая плата за благоденствие остальных двадцати пяти миллионов (он все недоброжелательнее поглядывал в том числе и на крупную буржуазию).
Аристократов арестовывали ежедневно и помногу. Они безропотно, но с достоинством ожидали, пока трибунал решит их судьбу (особенно мужественно вели себя женщины). Прежние завсегдатаи галантных светских салонов, мастера изящной беседы коротали время в полутемных тюремных коридорах так же непринужденно, с таким же жизнерадостным смехом, как когда-то в своих роскошных особняках. И с теми же безукоризненными манерами оставляли этот дружеский круг, чтобы подставить голову под нож гильотины на радость улюлюкающей толпе.
Впрочем, в толпе тоже никто не был застрахован от неприятностей. Стал хрестоматийным случай, когда на заседание трибунала привели уличного шарманщика, дерзнувшего почесывать мягкое место во время исполнения «Марсельезы». Его ожидал суровый приговор, но он спасся, рассмешив судей замечанием, что если чего рубить, так не голову. Или менее драматическая ситуация: одна женщина позволила себе громко браниться на недавно установленную статую Неккера (отнюдь к тому времени не умершего). Случившиеся рядом национальные гвардейцы схватили несознательную грубиянку и передали в руки рыночных торговок, которые высекли ее до крови. Но многие тысячи людей из низов так дешево не отделались: по таким же или не намного более серьезным поводам они расстались с жизнью.
Все больше становилось случаев самочинных расправ. Не вызвавшего симпатий человека (в том числе женщину) могли вытащить из кареты под тем предлогом, что он без одобрения смотрел на совершавшуюся здесь же казнь - и отправить вослед жертве. Такая вот уличная сценка: группа граждан схватила показавшегося им подозрительным священника, и какой-то здоровяк с саблей в руках, по виду возчик, стал допытываться, верит ли он в Бога. Насмерть перепуганный кюре пролепетал: «О, разве что совсем немного, месье…». Верзила сделал вывод, равноценный приговору: «Значит, ты нас все время бессовестно обманывал» - и смахнул несчастному голову. Несомненно, главная вина убитого была в том, что у негодяя чесалась рука, сжимавшая саблю. Однако очевидно и то, какого уровня достигли цинизм и безбожие.
***
Части жирондистов удалось спастись, и им было на кого опереться в провинциях. Во многих крупных городах: Бордо, Лионе, Марселе, Тулоне, Тулузе городские советы становились жирондистскими, и там солоно приходилось уже якобинцам. Зачастую эта смена власти проходила как восстание, к которому присоединялись осмелевшие роялисты (сторонники монархии). В Лионе, втором тогда по значению городе Франции, они даже захватили власть. Отделилась присоединенная 20 лет назад Корсика, а вскоре на ней высадились англичане. Англо-испанский флот оказался желанным гостем в Тулоне.
Война в Вандее достигла крайнего ожесточения. Охваченные религиозным фанатизмом мятежники без страха шли под картечь республиканцев. Пленных они подвергали зверским расправам, обычным делом стало распиливание людей пополам. Но и солдаты конвента не останавливались перед поголовным истреблением жителей непокорных сел.
В самую критическую пору из 83 французских департаментов восстаниями было охвачено 60. Перекрывались дороги, прекращался подвоз хлеба - на местах старались обеспечить продовольствием в первую очередь себя.
В Париже молодой аристократкой Шарлоттой Корде был убит Марат: она явилась якобы с прошением, «друг народа» принял ее, сидя в лечебной ванне (у него была экзема) - и в тот момент, когда он углубился в чтение, нанесла смертельный удар кинжалом. Перед казнью Шарлота вела себя с поразительной выдержкой: мило улыбалась конвоирам и подарила локон своих волос их офицеру.
Конвент перешел к мерам чрезвычайным. Член Комитета общественного спасения Карно, выдающийся математик (его сын известен как один из основоположников термодинамики), показал себя отличным военным организатором. Массовый призыв всех мужчин в возрасте от 18 до 25 лет позволил довести численность армии до невиданной цифры в 850 тысяч человек - крупнейшими военными державами считались тогда те, что обладали 200-тысячными армиями. Для ее обеспечения был введен военный налог, которым облагались в первую очередь имущие слои.
Новым формированиям удалось прикрыть опасные границы. С восставшими областями и городами не церемонились. На Лион были брошены крупные силы, возглавляемые якобинцем Фуше (будущим наполеоновским министром полиции). Он устроил в городе настоящую бойню. Сразу целые толпы молодых людей из дворянских и просто состоятельных семей опутывали проволокой и расстреливали картечью. Других топили. В качестве меры коллективного наказания были взорваны фасады всех красивейших зданий города. Не намного меньше досталось жителям Нанта. В Вандею были направлены многочисленные карательные «адские колонны».
В Париже массовый террор против «подозрительных» привел на гильотину таких известных людей, как Барнав, великий химик Лавуазье, поэт Андре Шенье, столь любимый Пушкиным.
***
Пришел черед и королевы Марии-Антуанетты. В дни, когда главной внешней угрозой для Франции были войска Австрийской империи, - на что было надеяться ей, «австриячке», вдове казненного «тирана и изменника», ей, чье имя уже столько лет мазали грязью все, кому не лень?
На рисунке, сделанном с натуры или по свежей памяти «первым живописцем республики» (а потом и наполеоновской империи) Луи Давидом, перед нами предстает королева по дороге на казнь. Постаревшая, осунувшаяся, ушедшая в себя скорбная женщина. Но полная достоинства, о котором говорят и лицо, и осанка.
Она пережила короля на полгода, и это были месяцы страданий, проведенные в заключении. Ее разлучили с восьмилетним сыном, тезкой своего отца. Несостоявшимся наследником престола - хотя беглые роялисты и провозгласили его королем Людовиком XVII. Мать цеплялась за свое дитя, когда его уводили от нее, но ее оторвали силой.
По дикой революционной причуде, мальчика отдали на перевоспитание «доброму гражданину» сапожнику Антуану Симону и его жене. Те обращались с ним сообразно своим привычкам, фамильярным и грубоватым - возможно, в педагогических целях еще и утрируя их. Учили распевать «Марсельезу», внушали всякие (Л.Давид) нелепые выдумки по поводу его матери, в том числе непристойного свойства. Позднейшее расследование установило, что у четы добрых граждан явно были садистические наклонности.
После разлуки с сыном Марию-Антуанетту перевели из Тампля в тюрьму Консьержери. Там было тесно и сыро, женщину ни на минуту не оставляли одну. Отобрали даже маленькие золотые часики, которые были при ней всю жизнь. Стоило большого труда добиться права иметь расческу и пудру. Но иголку и нитки для вышивания сочли непозволительной роскошью. Королева надергала ниток из штор и плела из них что-то замысловатое. И боролась за свое спасение: в такой безнадежной ситуации ухитрилась наладить переписку с близкими людьми, пыталась подкупить стражу, чтобы бежать.
Одно время у вершителей ее судьбы из конвента была мысль использовать узницу как козырную карту при переговорах с врагами. Но превозмогло озлобление против нее - и их собственное, и парижской черни. Состоялся скорый суд. Помимо дежурных обвинений в измене и сношениях с эмигрантами, приплели неравнодушие королевы к молоденьким фрейлинам. Даже сына заставили подтвердить, что мать брала его к себе в постель и вела себя нескромно. Была ли хоть капля правды во всей этой дряни? Сомнительно. Но в том, каким будет приговор, сомневаться не приходилось.
Ранним утром 16 октября 1793 г. королева оделась в белое платье. Пришедший палач со знанием дела коротко остриг ее прекрасные пышные волосы - чтобы потом удобнее было примериться, укладывая жертву под нож гильотины. Потом ее повели к выходу.
От Консьержери до площади Революции, на которой совершались казни, было совсем недалеко. Но королеве Франции связали за спиной руки и усадили в простую телегу. Со всех сторон раздавались злорадные возгласы. Организаторы действа додумались устроить даже что-то вроде дешевого спектакля: всадник в форме национального гвардейца скакал вокруг, размахивая саблей, и кричал: «Вот она, эта гнусная Антуанетта! Теперь с ней будет покончено, друзья мои!»
С окаменевшим лицом, но уверенно ступая в черных атласных туфлях на высоких каблуках, она взошла на эшафот. Даже в люмпенском листке «Папаша Дюшен» на следующий день было напечатано: «Впрочем, распутница до самой своей смерти оставалась дерзкой и отважной».
Она не была дерзкой. Случайно наступив на ногу палачу, извинилась: «Простите меня, мсье, я не нарочно». Вместо ответа «мсье» и его подручные грубо уложили королеву на доску. Раздался тяжелый удар ножа. Традиционная демонстрация страшного трофея, поднятого за волосы - и радостно оживленная революционная масса могла расходиться с сознанием выполненного долга.
В память об этой трагедии светские дамы по всей Европе долгое время украшали шеи красными бархотками. Можно было снова предаваться глубокой скорби, снова от всей души негодовать - но, сказать по совести, королевские дворы не предприняли ничего существенного, чтобы спасти если не Людовика, то Антуанетту.
Их сына в январе 1794 г. забрали из семьи башмачника и поместили в ту же башню Тампля, где ожидал казни его отец Людовик XVI. Там он безнадежно заболел туберкулезом лимфатических желез. Конвент постановил выслать его на родину матери в Австрию, но мальчик скончался, не успев отправиться в путь (28 июня 1795 г.).
Как повелось в человеческой истории, потом еще долгое время объявлялись бесстыжие авантюристы, именующие себя чудесно спасшимися Людовиками XVII. Таких насчитали около шестидесяти. Потомки одного из них, часовщика Карла Вильгельма Наундорфа, заявляли претензии на французский престол вплоть до 1954 г., когда апелляционный суд отказал в иске директору цирка, величавшему себя Рене Шарлем де Бурбоном, и окончательно постановил, что настоящий дофин скончался в 1795 г.
Дочь Людовика и Марии-Антуанетты - Мария-Терезия была все же отправлена в спасительное изгнание. После реставрации монархии она вернулась во Францию, а умерла во Фриули (Северная Италия) в 1851 г. в возрасте 72 лет.
***
В 1793 г. была разработана и одобрена конвентом новая конституция, ввести в действие которую было решено после прекращения гражданской смуты. Это был весьма многообещающий документ. Провозглашалось всеобщее политическое равенство, избирательным правом наделялись все мужчины старше 21 года. Вводилось обязательное для всех бесплатное образование.
Но и отложив эту основу царства равенства до более светлых времен, якобинская власть старалась делать для народа, что могла. В Париже коммуна налаживала снабжение бедноты хлебом - та бедствовала в условиях нарушения товарных связей с хлебородными провинциями. Чтобы обеспечить заработок неимущим, прокурор коммуны Шометт занялся организацией масштабных общественных работ. Создавались благотворительные учреждения. Был принят «декрет о максимуме»: с одной стороны, замораживалась заработная плата рабочих, но с другой, - что было важнее, - устанавливались предельные цены на основные продукты питания и предметы первой необходимости. Торговцев, завышавших их, ждало суровое наказание.
На фронтах положение изменилось к лучшему. Новые армии, руководимые молодыми революционными генералами, одерживали победы. Лазарь Гош разбил австрийцев в Эльзасе. При взятии Тулона, в котором укрепились враги конвента, поддержанные английским флотом, впервые прогремело имя корсиканца Наполеона Бонапарта (ему еще греметь и греметь - в том числе на страницах этой книги). Не выдержав ожесточенных атак «адских колонн», отходили в леса отряды вандейских мятежников.
Максимилиан Робеспьер искренне желал блага и своему народу, и всему человечеству. Собственные его слова: «Мы хотим такого порядка, где все низкие и жестокие страсти были бы обузданы… мы хотим, чтобы в нашей стране нравственность заступила место эгоизма, честность - чувства чести, сознание долга превозмогло наслаждения, а презрение к пороку вытеснило презрение к нищете».
Подвижек в общественном сознании ему и его сторонникам добиться удалось. Люди прониклись идеалом «гражданской добродетели», в котором было что-то от спартанской самоотверженности, что-то от аскетизма американских протестантов. Одеваться стали в простые темные одежды, от украшений отказывались даже женщины. Такой стиль был явным отрицанием неизжитого к началу революции прежнего дворянского блеска и нарочитости. Когда-то слово «санкюлот» было насмешливым прозвищем, которым награждали простолюдинов - тех, кто не носил коротких штанов - кюлотов (ниже которых у состоятельных господ помещались шелковые чулки). Теперь именоваться санкюлотом стало революционно и почетно.
Обращаться друг к другу стали на «ты», величали без лишних условностей: гражданин, гражданка. Это были высокие слова - понятия гражданских добродетелей, гражданского мужества были важным оружием в борьбе за справедливый новый порядок.
В искусстве той поры, особенно при оформлении революционных праздников широко использовались мотивы, навеянные периодом высшего могущества республиканского Древнего Рима. При восхвалении гражданских доблестей тоже постоянно ссылались на античные образцы.
***
Но идеализм Робеспьера был опасен. Как это не раз случалось с доброхотами человечества, одержимость благими намерениями стала обесценивать в его глазах живых людей, которым далеко еще было до его идеала. По отношению же к тем, кто становился на пути к идеалу, глава якобинцев был все более непримирим и беспощаден.
От Робеспьера начали отдаляться даже верные соратники. Дантон, Демулен и другие осуждали крайности террора, призывали к поиску компромисса со сторонниками жирондистов, настаивали на отмене максимума (в то время стало казаться, что он больнее бьет по работникам, чем по хозяевам).
И тогда произошло, казалось бы, невероятное: по настоянию Робеспьера Дантон, Демулен и несколько их единомышленников были арестованы и в начале апреля 1794 г. над ними состоялся суд. Проходил он в устоявшемся уже духе фанатичного революционного цинизма.
По правде говоря, Дантона было в чем обвинить и не вдаваясь в суть идейных разногласий. Натура широкая, он следовал ей и когда поднимал народ на борьбу с нашествием интервентов, и когда не уклонялся от соблазна пожить с размахом. Были какие-то темные дела с интендантами и поставщиками, с рыночными спекулянтами и откровенными мошенниками. Поговаривали, что когда им же возбужденная толпа в праведном порыве разгромила усыпальницу французских королей - к рукам Дантона пристало немало драгоценностей, обнаруженных среди костей истлевших владык.
Но его обвиняли не столько в подобных проделках, сколько в прямой измене революции. В том, что он хотел «двинуться во главе вооруженной армии на Париж, уничтожить республиканскую форму правления и восстановить монархию».
Все присутствовавшие на суде знали, что Дантон - герой революции, один из ее спасителей - и он сам чувствовал себя им. Его зычный голос гремел от негодования, когда он отметал такие напраслины. Но судьи были поборниками справедливости не человеческой, а революционной. Рассказывали, что когда один из присяжных заметил колебания в своем товарище, то вопросил его, кто более полезен для революции - Дантон или Робеспьер. Тот признал, что, конечно же, Робеспьер. Тогда праведный судия сделал за него неоспоримый вывод: «В таком случае Дантона надо гильотинировать».
И когда прозвучал вопрос, виновны ли подсудимые в «заговоре, направленном на оклеветание и очернение национального представительства и разрушение революционного правительства» - присяжные ответили утвердительно. Всех, кроме одного, осудили на смерть.
На гильотину их отправили в тот же день. Но Дантону еще представилась возможность, когда повозки со смертниками проезжали мимо окон дома его бывшего друга, прокричать во всю силу могучих легких: «Я жду тебя, Робеспьер!».
Расправившись с популярнейшими соратниками, Робеспьер подмял под себя Комитет общественного спасения и стал, по сути, неограниченным диктатором. Его очередными жертвами стали прокурор коммуны Парижа Шометт и прочие сторонники «культа Разума», которым они хотели заменить христианскую веру. Робеспьер обвинил их в атеизме, и с его подачи этот грех тоже оказался заслуживающим смерти.
Сам же он вознамерился учредить новую религию - поклонение Высшему Существу. Художник Давид сделал эскизы для оформления всенародного празднества, в котором участвовало большинство населения Парижа. Во время него, в частности, было предано сожжению ужасающее чучело Атеизма. Но еще большее впечатление произвело следующее: Робеспьер шествовал впереди всех и выполнял в честь Высшего Существа ритуальные действия, напоминающие католическое богослужение. Он явно производил впечатление первосвященника и, скорее всего, казался таковым самому себе.
Казни не прекращались, подозрительность диктатора стала принимать уже патологический характер. Члены Комитета общественного спасения стали всерьез опасаться за свои жизни. Должно быть, сначала переглянулись, потом потолковали - и созрел заговор.
Когда 27 июля 1794 г. Робеспьер собрался выступать в конвенте, ему не дали говорить - в зале раздались неистовые крики. Центристы-«болото» вышли наконец из испуганной прострации, и когда прозвучало предложение арестовать вождя революции, горячо его поддержали.
Но взятого было под стражу Робеспьера освободили представители коммуны, и он нашел убежище в ратуше. На площади перед ней собралось множество его сторонников, в основном обитателей предместий - они были готовы стоять за своего кумира насмерть. Но хлынул страшный ливень, и толпа поредела настолько, что когда прибыл посланный конвентом отряд - сопротивления ему никто не оказал.
В сумятице при повторном задержании один из жандармов выстрелил в Робеспьера из пистолета и раздробил ему челюсть (по другой версии, была попытка самоубийства).
В бессознательном состоянии раненого на руках отнесли в здание конвента и поместили под стражу в одну из комнат - его положили там на стол. Те, кто прежде трепетали перед ним, теперь заходили полюбоваться на беспомощного тирана и отпускали по его адресу шуточки. Например: «Отойдите в сторону. Пусть все посмотрят, как их король спит на столе, словно простой смертный!». Вроде бы ничего остроумного, а люди смеялись.
Очнувшись, Робеспьер безучастно отмалчивался - чему-чему, а встречать с достоинством смерть люди в те годы научились. К тому же он часто впадал в полубредовое состояние.
Рано утром 28 июля к нему привели врача и тот, обработав рану, стал накладывать повязку. Опять нашелся остряк, который, показывая на обмотанную бинтами голову, съерничал: «Эй, глядите, его величеству надевают корону!».
Последнее, что слышали от поверженного диктатора, это «благодарю вас, месье». Эти слова относились к человеку, который помог ему подтянуть чулки. Окружающие несколько удивились: старорежимное «месье» если и подобало обреченной на смерть Марии-Антуанетте, то услышать его из уст твердокаменного революционера было странно.
Вечером того же дня Максимилиан Робеспьер, его брат Огюст и еще двадцать непримиримых якобинцев были без всякого суда гильотинированы. Толпа привычно улюлюкала и одобряла расправу. Но отчасти ее можно понять: с террором любимый вождь явно перестарался, люди не могли не испытывать чувства, что ими не только овладевает хронический страх, но и начинаются какие-то разрушающие нормальную человеческую психику процессы.
По республиканскому календарю это произошло 9 термидора (термидор - «теплотворный»), поэтому переворот, покончивший с властью якобинцев, вошел в историю как термидорианский.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.