Глава 18 ПРОТИВ АНДРОНИКА

Глава 18

ПРОТИВ АНДРОНИКА

Дворцы короля протянулись чередой вдоль холмов, окружающих город, как жемчуг вокруг дамской шеи. В их садах и двориках он отдыхает. Сколько у него дворцов и сторожевых башен и бельведеров – да отнимутся они у него, – сколько монастырей он одарил землями, скольким церквям даровал кресты из золота и серебра!..

Теперь, как мы узнали, король намерен послать свой флот в Константинополь.

Но Аллах, славный и всемогущий, отбросит его в смятении, показав ему неправедность его пути и послав бурю, чтобы сокрушить его. Ибо, как Аллах возжелает, так и будет.

Ибн Ажубаир

Солнечное королевство, процветающее и мирное; молодость, красота и немереное богатство; любовь подданных и юной прекрасной королевы; имея все это, Вильгельм II, наверное, казался своим современникам – даже собратьям-государям – баловнем судьбы. Так до определенного момента и было. Трех вещей, однако, она ему не дала: во-первых, долгой жизни; во-вторых, сына и наследника; в-третьих, хотя бы толики политической дальновидности. Вручи ему судьба по крайней мере один из этих трех даров, и Сицилийское королевство избежало бы многих бедствий, которые его ждали. Но поскольку у Вильгельма не было ни того, ни другого, ни третьего, Сицилии предстояло погибнуть. И именно Вильгельм Добрый, не понимавший, что он делает, и исполненный самых благих намерений, ответствен за ее разрушение.

Фридрих Барбаросса не раз возвращался к мысли о брачном союзе с сицилийской династией. Еще в 1173 г., когда Вильгельм искал подходящую невесту, император предложил ему одну из своих дочерей; но в существовавшей тогда ситуации едва ли он очень удивился, когда его предложение было отвергнуто. Спустя десять лет ситуация стала иной. После заключения Венецианского договора политика империи радикально изменилась. Фридрих, поняв, наконец, что не сможет одолеть своих североитальянских врагов силой, взял на вооружение новую тактику дружбы, переговоров и компромиссов. После смерти Александра III между ломбардскими городами и папством снова возникли трения, и императору не составило труда заключить договор с лигой. Согласно этому договору, подписанному в 1183 г. в Констанце, горожанам предоставлялась полная свобода в выборе своих предводителей и принятии собственных законов в обмен на признание верховной власти императора. В результате этой уступки единство лиги распалось, а позиции Фридриха в северной Италии заметно усилились. При относительно слабом папстве можно было предполагать, что новая попытка сближения с Сицилией встретит лучший прием. Зимой 1183/84 г. имперский посол прибыл в Палермо с предложением – ни более ни менее как брачного союза Генриха, сына и наследника Фридриха, с принцессой Констанцией Сицилийской.

Нам, оценивающим события задним числом, кажется невероятным, что Вильгельм и его советники хотя бы мгновение рассматривали подобную идею. Констанция, дочь Рожера II, родившаяся после его смерти, была на год моложе своего племянника-короля и являлась наследницей трона. Если бы она вышла замуж за Генриха, а Вильгельм умер бездетным, Сицилия попала бы в руки императора и ее независимому существованию пришел бы конец. Конечно, у Иоанны имелось достаточно времени, чтобы родить детей. В 1184 г. ей исполнилось восемнадцать, ее мужу – тридцать. Но жизнь в XII столетии была еще более непредсказуемой, чем сейчас, дети часто умирали, и соглашаться на такой рискованный для королевства брак до того, как вопрос о наследовании будет полностью решен, казалось по всем меркам преступной глупостью[138].

В Палермо нашлось много людей, способных это высказать. Маттео из Аджелло, в частности, как и многие уроженцы южной Италии того времени, воспитывался на жутких рассказах о разрушительных имперских нашествиях и видел во всех немцах потенциальных врагов его родины. Он резко отверг предложение; и мало кого из сицилийцев прельщала перспектива утратить независимость, отдавшись в руки далекой и, на их взгляд, варварской империи, традиционно враждовавшей с их страной. Уолтер из Милля, однако, придерживался противоположного мнения. Мотивы его не вполне ясны. Один из авторитетных свидетелей – Ришар из Сан Джермано утверждает, что он поступал так просто назло Маттео – это выглядит глупо, но, зная, как эти двое ненавидели друг друга, мы не можем полностью отвергать такое объяснение. Шаландон, более расположенный к Уолтеру, склонен предполагать, что он, как англичанин, оценивал ситуацию более беспристрастно, чем его собратья, и полагал имперское владычество меньшим злом, чем гражданская война, которая, с его точки зрения, была бы неизбежна при любом другом варианте развития событий.

Но так ли это? Не могла ли Констанция выйти замуж за кого-то другого, царствовать согласно своему праву, а затем с течением времени передать корону законному сыну? Могла. Но каковы бы ни были мотивы архиепископа, у самого Вильгельма имелось одно главное соображение, определившее его решение, – ему требовалась дружба Западной империи. Вот почему летом 1184 г., к страшному смятению большинства своих подданных, он дал согласие на помолвку.

Подобно Роберту Гвискару сто лет назад, Вильгельм собрался в поход на Византию.

24 сентября 1180 г. Мануил Комнин после долгой болезни умер в Константинополе. Его похоронили в церкви Вседержителя, рядом с его могилой поместили плиту из красного камня, на которой некогда бальзамировали тело Христа и которую император принес на своих плечах из гавани, когда ее несколькими годами раньше привезли из Эфеса. Он был плохим императором. Слишком амбициозный во внешней политике, слишком расточительный дома, он за тридцать восемь лет своего пребывания на троне сумел истощить почти все ресурсы империи и оставил ее в состоянии, близком к экономическому краху, из которого она так по-настоящему и не вышла. При жизни Мануила очарование его личности, роскошь его двора и его щедрое гостеприимство вводили всех в заблуждение, и мир думал, что Византия сильна, как всегда. Но после его смерти наступило быстрое и жестокое разочарование.

Наследником престола являлся единственный законный сын Мануила – Алексей одиннадцати лет. Этот мальчик не отличался ни талантами, ни способностью вызывать к себе симпатию. По свидетельству Никиты Хониата, который при Мануиле занимал дожность императорского секретаря и оставил нам наиболее надежные и – вместе с Пселлом – наиболее занимательные описания будней средневековой Византии, этот юный принц «так раздувался от тщеславия и гордости и был до такой степени лишен внутреннего огня и одаренности, что не мог выполнить простейшие вещи… Он проводил все время в играх и охоте и усвоил некоторые порочные привычки». До совершеннолетия Алексея его мать Мария Антиохийская управляла страной в качестве регентши. Как первая латинянка, правящая в Константинополе, она с самого начала столкнулась с серьезными трудностями. Любовь ее мужа к Западу и его попытки привнести западные реалии в византийскую жизнь и раньше раздражали его подданных; в частности, им очень не нравилось, что торговые связи и дела империи по большей части перешли в руки итальянских и франкских купцов, которые задавали тон в деловом квартале города. Теперь все боялись – и не без причин – дальнейшего расширения прав и привилегий этих купцов. Византийцы еще более обеспокоились, когда Мария приблизила к себе в качестве главного советника человека с откровенно прозападными симпатиями – племянника Мануила, протосебаста Алексея, дядю королевы Иерусалимской. Вскоре все решили, что он не только ее советник, но и любовник, хотя из описания Никиты нелегко понять, с какой стати императрица, чья красота славилась во всем христианском мире, могла проникнуться к нему нежными чувствами.

«У него была привычка проводить большую часть дня в постели, задернув занавеси, так что он едва мог видеть солнечный свет… Когда солнце появлялось, он искал темноты, как дикий зверь; он также находил много удовольствия в расшатывании своих разрушающихся зубов, вставляя новые на место тех, что выпали у него от старости».

По мере того как неудовольствие росло, стали строиться заговоры с целью свержения Марии. Один из них возглавила ее падчерица, тоже Мария – та самая принцесса, руку которой дважды предлагали Вильгельму Сицилийскому. Заговор был открыт, Мария со своим мужем Райнером из Монферрата и другими сторонниками едва успела спрятаться в церкви Святой Софии и закрыться там. Но императрицу-регентшу это не остановило. Не испытывая традиционного почтения к святыне, она послала императорскую гвардию схватить заговорщиков, и прославленная церковь избежала осквернения только благодаря вмешательству патриарха. Этот инцидент неприятно изумил византийцев, а последующее изгнание патриарха в монастырь сделало Марию еще более непопулярной. Общее возмущение против нее было так велико, что она не смогла наказать свою падчерицу. Позднее она и пальцем не пошевелила, когда жители Константинополя направились толпой в монастырь, где томился патриарх, и привели его с триумфом в столицу. В целом Мария едва ли могла действовать глупее.

Первая попытка переворота, тем не менее, провалилась, но следом за ней возникла угроза со стороны другого родственника императора – на сей раз мужчины и человека совершенно иного калибра. Андроник Комнин был уникальной личностью. Нигде больше на страницах византийской истории мы не найдем столь неординарного персонажа; его кузен Мануил, пожалуй, приближается к нему, но на фоне Андроника даже Мануил теряется. И определенно нигде больше мы не найдем такой судьбы. Рассказ об Андронике Комнине читается не как история, он читается как исторический роман, внезапно воплотившийся в жизнь.

В 1182 г., когда Андроник впервые появляется в нашем рассказе, ему уже исполнилось шестьдесят четыре года, но выглядел он на сорок. Более шести футов ростом, в прекрасной физической форме, он сохранил красоту, ум, обаяние и хитрость, изящество и умение себя подать, что вместе со слухами о его легендарных подвигах в постели и на поле битвы создало ему репутацию донжуана. Перечень его побед поражал своей внушительностью, перечень скандалов, в которых он участвовал, был ненамного короче. Три из них особенно разгневали императора. Первый – когда Андроник вступил в непристойную связь со своей кузиной и племянницей императора принцессой Евдоксией Комнин, а на порицания в свой адрес ответил, что «подданные должны следовать всегда примеру своего господина и что две вещи из одной мастерской обычно одинаково ценятся» – ясный намек на отношения императора с другой его племянницей, сестрой Евдоксии Феодорой, к которой, как было всем известно, он испытывал привязанность отнюдь не дядюшкину. Несколькими годами позже Андроник покинул свое войско в Киликии с явным намерением соблазнить очаровательную Филиппу Антиохийскую. Он наверняка понимал, что рискует навлечь на себя крупные неприятности; Филиппа была сестрой нынешнего антиохийского князя Боэмунда III, а также жены Мануила, императрицы Марии. Но это, в случае Андроника, только придавало дополнительную остроту игре. Хотя ему к тому времени было сорок восемь, а его жертве – всего двадцать, серенады, которые он пел под ее окнами, оставляли неизгладимое впечатление. Не прошло и нескольких дней, как девушка сдалась.

Но Андроник недолго наслаждался плодами своей победы. Разгневанный Мануил немедленно отозвал его; князь Боэмунд также ясно дал понять, что не намерен терпеть эту скандальную связь. Возможно также, что чары юной принцессы оказались не столь сильны. Так или иначе, Андроник поспешно отправился в Палестину и поступил на службу к королю Амальрику; там, в Акре, он встретил еще одну свою родственницу, Феодору, вдову предшественника Амальрика на троне короля Иерусалима Балдуина III, которой в то время был двадцать один год. Она стала любовью всей его жизни. Вскоре, когда Андроник перебрался в Бейрут – свой новый фьеф, который Амальрик дал ему в награду за службу, Феодора к нему присоединилась. Будучи близкими родичами, они не могли вступить в брак, но жили вместе во грехе, пока в Бейруте, в свою очередь, не вспыхнул скандал.

После длительных скитаний по мусульманскому Востоку они обосновались в Колонее, у восточной границы империи, и жили счастливо на деньги, которые успели прихватить с собой, и доходы от мелких грабежей. Их идиллия пришла к концу, когда Феодора и два их с Андроником маленьких сына были захвачены герцогом Трапезундским и отосланы в Константинополь. Андроник, не в силах перенести этой потери, поспешил в столицу и немедленно сдался, театрально бросившись к ногам императора и обещая исполнить что угодно, если только ему вернут его любовницу и детей. Мануил проявил обычное великодушие. Ясно, что столь заметной и столь же противозаконной паре не следовало оставаться в Константинополе; но Андронику и Феодоре предоставили приятный замок на берегу Черного моря, где они могли бы жить в почетном изгнании – и, как все надеялись, в счастливой праздности.

Но этого не произошло. Андроник всегда заглядывался на императорскую корону, и, когда после смерти Мануила до него начали доходить сведения о растущем недовольстве императрицей-регентшей, ему не потребовалось других указаний на то, что его время пришло. В отличие от Марии Антиохийской – «иностранки», как ее презрительно называли подданные, – он был истинный Комнин. У него хватало решимости, твердости и способностей; более важным, однако, в такой момент являлось то, что его романтическое прошлое принесло ему невиданную популярность. В августе 1182 г. он двинулся на столицу. Магия имени сработала. За его появлением последовала сцена, напоминающая возвращение Наполеона с Эльбы; войска, посланные, чтобы остановить продвижение Андроника, отказались сражаться; их командующий Андроник Ангел сдался и присоединился к нему[139], и его примеру вскоре последовал адмирал, возглавлявший императорский флот на Босфоре. Люди покидали свои дома, чтобы приветствовать Андроника по пути; вдоль дороги выстраивались его сторонники. Прежде чем он пересек пролив, в Константинополе вспыхнуло восстание; одновременно вырвалась наружу вся подавленная ненависть к латинянам, накапливавшаяся последние два года. Началась резня – мятежники убивали подряд всех оказавшихся в городе латинян – женщин, детей, старых и немощых, даже больных из госпиталей, и весь квартал, где они жили, был сожжен и разграблен. Протосебаста нашли во дворце – насмерть перепуганный, он даже не попытался бежать; его бросили в темницу и позже, по приказу Андроника, ослепили[140]; юного императора и его мать доставили на императорскую виллу в Филопатионе и отдали на милость их родственника.

Их судьба оказалась хуже, чем они ожидали. Оказавшись победителем, Андроник проявил в полной мере другие стороны своей натуры – жестокость и грубость, о которых мало кто догадывался, не смягченные ни каплей сострадания, сомнений нравственного характера или простого человеческого чувства. Хотя и всемогущий, он еще не был императором; поэтому он начал методически и хладнокровно уничтожать всех, кто стоял между ним и троном. Принцесса Мария и ее муж были первыми; они умерли внезапной и загадочной смертью, но, несомненно, от яда. Затем пришла очередь самой императрицы. Ее тринадцатилетнего сына заставили собственноручно подписать ей смертный приговор, после чего ее удушили в ее покоях. В сентябре 1182 г. Андроник был коронован как соимператор; два месяца спустя юный Алексей встретил собственную смерть от стрелы, а его тело выбросили в Босфор.

«Итак, – пишет Никита, – все деревья в императорском саду были повалены». Оставалась еще одна формальность. В последние три года своей короткой жизни Алексей был помолвлен с Агнессой Французской, дочерью Людовика VII от его третьей жены Алисы Шампаньской. Учитывая их юный возраст – к моменту помолвки Алексею было одиннадцать, Агнессе десять, – брак не был заключен; но маленькая принцесса уже приехала в Константинополь, где ее перекрестили, дав ей более привычное для византийского слуха имя – Анна. С ней обходились с уважением, как с будущей императрицей. Она таковой действительно стала. В конце 1182 г. новый император, которому к тому времени исполнилось шестьдесят четыре года, женился на двенадцатилетней принцессе и – если хоть одному свидетельству его современников можно верить, успешно провел ночь[141].

Ни одно царствование не начиналось с таких злодейств; однако во многих отношениях Андроник сделал больше хорошего для империи, чем Мануил. Он искоренял административные злоупотребления, где бы и в какой бы форме он их ни находил. Трагедия состояла в том, что по мере того, как он постепенно устранял испорченные звенья из государственной машины, он сам все более и более погрязал во зле, упиваясь своей властью. Насилие стало его единственным оружием; вполне оправданная кампания против военной аристократии быстро выродилась в непрекращающуюся череду массовых и жестоких убийств. По словам одного из свидетелей, «он оставил виноградники Брусы увешанными не гроздьями, но телами повешенных; и запретил кому-либо снимать их для погребения, ибо желал, чтобы они высохли на солнце и качались на ветру, как пугала, которые вешают для птиц».

Но боялся и сам Андроник – и за свою шкуру, и за империю. Его былая популярность растаяла как дым; спаситель страны оказался чудовищем. В атмосфере общего недовольства и подстрекательских слухов заговоры возникали один за другим и в столице, и в провинции. Предатели обнаруживались повсюду. Те, кто попадал в руки императору, бывали замучены до смерти – часто в его присутствии и им собственноручно, – но многие бежали на запад, где их ожидал доброжелательный прием, поскольку – и Андроник это хорошо знал – Запад не забыл резни 1182 г. Он также понимал очень ясно скрытый смысл Венецианского договора. Долгое время Византия имела двух главных врагов в Европе: Западную империю и Сицилийское королевство. Гогенштауфены и Отвили в равной мере препятствовали грекам реализовать их законные притязания в южной Италии. Пока они оставались в ссоре, у Константинополя не было оснований для тревоги, но теперь они стали друзьями, а вскоре могли сделаться союзниками. У Андроника имелось неприятное подозрение на счет того, в каком направлении они в таком случае выступят, и, когда осенью 1184 г. в Аугсбурге было объявлено о помолвке Констанции Сицилийской с Генрихом Гогенштауфеном, его опасения укрепились.

В начале января 1185 г. арабский путешественник Ибн Джубаир пересаживался в Трапани на генуэзский корабль, чтобы вернуться в родную Испанию. За день или два до его предполагаемого отъезда пришел указ из Палермо: вплоть до дальнейших распоряжений ни одно судно не могло покинуть гавань. Огромный военный флот готовился к отплытию. Ни одно другое судно не должно было выходить в море, пока он не ляжет благополучно на курс.

Одновременно такой же приказ получили во всех портах Сицилии – беспрецедентные меры предосторожности. Даже из местных жителей мало кто знал, что случилось. В Трапани, рассказывает Ибн Джубаир, каждый строил свои догадки насчет флота, его размеров, задач и пункта назначения. Некоторые говорили, что он направляется в Александрию, чтобы отомстить за фиаско 1174 г., другие называли Майорку – любимый объект сицилийских рейдов в последние годы. Разумеется, многие утверждали, что экспедиция отправится в Константинополь. В прошлом году ни один корабль не приходил с Востока без леденящих кровь рассказов об очередных жестокостях Андроника, и теперь ходили слухи о том, что среди многочисленных беженцев, прибывавших на Сицилию, объявился загадочный юноша, претендующий на то, что он Алексей II, законный император. Если, как говорили, этот юноша беседовал с королем и убедил его в правдивости своей истории, естественным шагом Вильгельма Доброго было бы отправить армию и флот, дабы восстановить его на троне.

К сожалению, у нас очень мало источников, рассказывающих о последних годах царствования Вильгельма. Архиепископ Ромуальд Салернский умер в 1181 г., и с его смертью мы теряем последнего из великих хронистов нормандской Сицилии. Мы потому никогда не узнаем, действительно ли некий претендент на трон появился при дворе в Палермо. Ничего невероятного в этой истории нет. В Константинополе после каждого переворота, подобного тому, который совершил Андроник, появлялись обычно один или несколько самозванцев. Роберт Гвискар раскопал такого перед собственной византийской авантюрой в 1081 г., чтобы оправдать свои притязания, а митрополит Евстафий из Фессалоник – о котором мы очень скоро услышим больше – утверждает, что лже-Алексей бродил по северной Греции вскоре после того времени, о котором пишет Ибн Джубаир. Но был ли слух о юноше Алексее правдой или ложью, в окружении Вильгельма имелся человек, всячески поощрявший его предприятие; один из племянников Мануила Комнина – увы, тоже именовавшийся Алексеем – бежал на Сицилию и был принят при дворе, после чего стал настойчиво убеждать Вильгельма идти войной на Константинополь и свергнуть узурпатора.

Зиму 1184/85 г. король провел в Мессине. По своему обыкновению он не собирался сам участвовать в кампании, но лично занимался ее подготовкой. Хотя он, естественно, никому в этом не признавался, его конечной целью было самому получить византийскую корону, и он счел, что войско, которое он посылает, должно соответствовать этой задаче и превосходить мощью – и на море и на суше – любую армию, ранее покидавшую сицилийские берега. И Вильгельм этого добился. Ко времени, когда флот – под командованием кузена короля Танкреда из Лечче – приготовился к отплытию, он состоял из двух-трех сотен кораблей и должен был нести на борту около восьмидесяти тысяч человек, включая пять тысяч рыцарей и специальное подразделение конных лучников. Этой огромной сухопутной армией предводительствовали шурин Танкреда граф Ришар из Ачерры и некий Балдуин, о котором ничего не известно, если не считать загадочного пассажа Никиты: «Хотя и скромного происхождения, он был очень любим королем, который назначил его командующим, зная его огромный опыт в военном деле. Он любил себя сравнивать с Александром Великим не только потому, что его живот был покрыт, как и у Александра, таким количеством волос, что казалось, будто из него растут крылья, но потому, что он совершил даже более великие дела и даже в более краткое время и, более того, без кровопролития».

Экспедиция отплыла из Мессины 11 июня 1188 г. и направилась в Дураццо. Хотя попытка Вильгельма закрыть все сицилийские порты не вполне удалась – генуэзские капитаны Ибн Джубаира легко купили себе возможность покинуть Трапани, – эти меры, похоже, дали некоторый результат, иначе трудно объяснить, почему Андроник был захвачен врасплох. Как мы знаем, он давно уже опасался вторжения с запада и наверняка сознавал, что Дураццо, самый большой в его империи адриатический порт, из которого главная дорога – старая римская Виа-Эгнациа – шла на восток, через Македонию и Фракию, к Константинополю, являлся для сицилийцев самым соблазнительным, если не единственно возможным плацдармом. Однако Андроник не потрудился обновить городские укрепления и подготовить город к осаде. Получив наконец сообщение о приближении вражеского флота, он поспешно послал одного из своих самых опытных военачальников – Иоанна Бранаса – в Дураццо, чтобы тот принял необходимые меры, но Бранас прибыл на место только за день или за два до силицийцев – слишком поздно, чтобы успеть что-либо сделать.

За сто лет до того Дураццо пал перед нормандцами после долгой и славной битвы, в которой обе стороны сражались доблестно; тогда византийской армией командовал сам император, а нормандцами два выдающихся воителя своего времени Роберт Гвискар и его сын Боэмунд; уроженка Ломбардии Сишельгаита выказала не меньшее мужество, чем ее муж и пасынок; а ветераны-англосаксы из варяжской гвардии, сражавшиеся с секирами, полегли все до одного. На сей раз это была совсем другая история. Бранас, зная, что у него нет шансов выстоять, сдался без боя. К 24 июня, меньше чем через две недели после отплытия флота из Мессины, Дураццо оказался в руках сицилийцев.

Войско пересекло Балканский полуостров быстро и без приключений. Никто не пытался остановить захватчиков. 6 августа вся сухопутная армия встала лагерем у стен Фессалоник; 15-го флот, обогнув Пелопоннес, занял позицию на рейде; и осада началась.

Фессалоники были цветущим и преуспевающим городом с пятнадцатьювековой историей и христианской традицией, восходящей к святому Павлу. Как порт они главенствовали в Эгейском море; как центр торговли – соперничали с самим Константинополем и даже обходили его во время ежегодной ярмарки в октябре, когда торговцы со всей Европы собирались в городе, чтобы заключать сделки со своими арабскими, еврейскими и армянскими собратьями из Африки и Леванта[142]. Из-за ярмарки в городе существовала постоянная европейская торговая община, жившая в своем собственном квартале сразу за городской стеной. Состоявшая в основном из итальянцев, она оказалась весьма полезна для осаждавших в последующие дни.

Все же основная ответственность за несчастье, которое постигло Фессалоники летом 1185 г., лежит не на чужестранцах, а на их собственном военачальнике Давиде Комнине. Хотя он получил ясный приказ от императора атаковать врага при первой же возможности всеми имеющимися в его распоряжении силами[143], а также – в отличие от Бранаса в Дураццо – имел достаточно времени приготовиться к обороне и запастись провизией, он не сделал ничего. В течение нескольких дней после начала осады лучники израсходовали стрелы; вскоре не осталось даже камней для катапульт. Кроме того – что было намного хуже – выяснилось, что Давид не проверил цистерны с водой, а теперь с опозданием обнаружил, что многие из них протекают. Однако Давид, похоже, не чувствовал ни малейших угрызений совести. Никита Хониат, который, вероятно, знал его лично, писал:

«Слабее женщины, пугливее лани, он довольствовался тем, что смотрел на врага, не предпринимая никаких попыток его отбить. Даже если гарнизон собирался совершить вылазку, он запрещал им это делать, как охотник, отзывающий собак. Он не носил оружия, не надевал шлем и кирасу… И когда вражеские тараны заставляли стены дрожать так, что камни падали на землю, он смеялся над шумом и, забившись в самый безопасный угол, говорил окружающим его людям: «Послушаем старушку – как она разошлась!» Речь шла о самой большой осадной машине».

Сам Никита не был в Фессалониках в эти ужасные дни; его рассказ, однако, основывается на лучшем из возможных источников – свидетельствах митрополита Фессалоник Евстафия. Хотя он и считался специалистом по Гомеру, Евстафий сам не заботился о стиле[144]; также, как положено греческому патриоту, он не скрывал своей ненависти к латинянам, считая – в данном случае вполне оправданно, – что они чистой воды дикари. Но его «История взятия латинянами Фессалоник» при всей ее напыщенности и тенденциозности остается единственным имеющимся у нас свидетельством очевидца об осаде и о том, что за ней последовало. История не слишком красивая.

Даже если бы Фессалоники соответствующим образом подготовились к осаде и как следует защищались, не похоже, чтобы город продержался долго под яростными массированными атаками сицилийцев. Воины гарнизона сопротивлялись мужественно, настолько храбро, сколь им позволял их командир, но вскоре восточный бастион начал рушиться. Одновременно с западной стороны группа подкупленных германских торговцев, находившихся в городе, открыла ворота. 24 августа сицилийские войска с двух сторон ворвались во второй по значению город Византийской империи.

В такой огромной армии, наверное, были сотни воинов греческого происхождения; еще большее их число – выходцы из Апулии и Калабрии и с самой Сицилии – росли и жили по соседству с греками, знали их обычаи и религиозные обряды и даже могли сказать несколько слов на их языке. Приятно было бы думать, что эти люди призвали к милосердию своих менее просвещенных товарищей; но они ничего такого не сделали – а если и пытались, им это не удалось.

Подобной дикости, жестокости и насилия Фессалоники не ведали с тех пор, как восемь столетий назад при Феодосии Великом восемь тысяч горожан были убиты на ипподроме. Возможно, Евстафий не случайно называет то же число, но, поскольку нормандские военачальники оценивают число убитых греков в пять тысяч, он не очень далек от истины. Но и помимо убийств творилось много зла – захватчики издевались над женщинами и детьми, грабили и поджигали дома, оскверняли церкви. Это последнее злодеяние вызывает изумление. За всю историю нормандской Сицилии мы находим лишь единичные случаи святотатства, и никогда оно не принимало таких масштабов. Даже греки, не ждавшие ничего хорошего от латинян, поразились и ужаснулись. Никита пишет:

«Эти варвары творили насилие у подножий алтарей в присутствии святых образов… Поразительно, что они желали уничтожить наши иконы, используя их как топливо для костров, на которых готовили себе пищу, и еще более преступно, что они плясали на престолах, перед которыми дрожат даже ангелы, и пели богохульные песни. Также они мочились в церкви, залив весь пол».

Грабежи были явлением неизбежным и ожидаемым, как всеми признанное вознаграждение армии после успешной осады, на которое греки без колебаний претендовали бы сами, если бы роли поменялись. Но все эти жестокости не укладывались ни в какие рамки, и Балдуин сразу же принял меры. Город был занят рано утром, к полудню восстановилась видимость порядка. Но затем начались проблемы с припасами. Фессалоники не могли принять сразу восемь тысяч человек. Имевшиеся запасы еды исчезали в желудках сицилийцев, и местное население голодало. Не меньшую сложность представляло погребение мертвых. Прошло несколько дней, прежде чем эта трудность была разрешена, а августовская жара задолго до этого сделала свое дело. Разразилась эпидемия, последствия которой усиливались скученностью – и, как утверждает Евстафий, неумеренным потреблением молодого вина; ее жертвами стали три тысячи человек в захватнической армии и неизвестное число местных жителей.

С самого начала возникали также серьезные межконфессиональные разногласия. Латиняне приспособили многие из местных церквей для собственных нужд, но это не мешало некоторым из захватчиков врываться в храмы, еще остававшиеся в руках греков, прерывая службу и перекрикивая священников. Еще более опасный инцидент произошел, когда группа сицилийцев, внезапно услышав настойчивые ритмичные удары молотка, приняла их за сигнал к восстанию и схватилась за оружие. К счастью, им вовремя объяснили, что шум, который они слышат, – это просто звук семантронов, деревянных дощечек, с помощью которых православных верующих обычно призывают на молитву[145].

За неделю с большими трудами было установлено некое подобие мира. Балдуин, при всей его самонадеянности, показал себя дальновидным командующим, а Евстафий, хотя формально являлся пленником, сделал многое, чтобы избежать ненужных трений. Его паства, со своей стороны, вскоре обнаружила – как это часто случается с людьми, находящимися в зоне оккупации, – что на этих чужестранцах, плохо разбирающихся в настоящих ценах, можно легко нажиться. У Евстафия мы находим жалобы на то, с какой легкостью дамы в Фессалониках уступали сицилийским солдатам. Но атмосфера в городе и окрестностях оставалась взрывоопасной, и, вероятно, греки и сицилийцы в равной мере испытали облегчение, когда армия, выстроившись в боевой порядок и оставив в Фессалониках небольшой гарнизон, отправилась на восток.

К тому времени Андроник посылал пять отдельных армий к Фессалоникам, чтобы остановить сицилийцев. Будь они объединены под командованием одного способного военачальника, они могли бы спасти город; подобное разделение сил наглядно свидетельствовало о том, что положение императора становится все более шатким. В результате все пять армий отступили к горам на север от дороги, откуда, как загипнотизированные, следили за продвижением сицилийского войска. Авангард Балдуина уже достиг Мосинополя, пройдя полпути от столицы, когда произошло событие, изменившее ситуацию – полностью и, для сицилийцев, губительно. Жители Константинополя восстали против Андроника Комнина и убили его.

В Константинополе, как и везде, новости из Фессалоник повергли людей в панику. Реакция Андроника была типичной для его противоречивой натуры. С одной стороны, он предпринял решительные меры для укрепления обороны города. Он повелел проверить состояние городских стен и разрушить дома, построенные слишком близко к ним, поскольку по их крышам осаждающие могли пробраться в город, и собрал флот из ста кораблей. Хотя этот флот был вполовину меньше сицилийских морских сил, которые, по слухам, быстро приближались к столице, в прибрежных водах Мраморного моря и Босфора он мог сослужить хорошую службу.

Но в остальные моменты и в других отношениях император, казалось, проявлял полное равнодушие к происходящему, погружаясь все глубже и глубже в пучину удовольствий. На протяжении трех лет со времени своего вступления на трон он предавался все более и более разнузданному разврату.

«Ему нравилось соревноваться с Геркулесом, который возлежал с пятьюдесятью дочерями Фиеста за одну ночь[146], но ему, однако, приходилось прибегать к искусственным средствам, чтобы подогревать свою страсть, натираясь неким бальзамом, увеличивающим мужскую силу. Он также постоянно ел рыбу, именуемую скинк, которая ловится в Ниле и напоминает крокодила; будучи поглощаема в больших количествах, она разжигает похоть».

Кроме того, у Андроника развилась мания преследования, которая толкала его к новым жестокостям. День, когда он не произносил смертный приговор, пишет Никита, был для него потерян. «Мужчины и женщины жили в тревоге и печали, и даже ночь не приносила отдохновения, поскольку их сон тревожили кошмарные видения и призраки убитых. Насилие и страх царили в Константинополе, и этот террор, невиданный даже для его долгой и темной истории, достиг апогея в сентябре 1185 г., когда император издал декрет, приказывающий казнить всех пленных и изгнанников вместе с их семьями по обвинению в содействии захватчикам– сицилийцам.

К счастью для империи, бунт предотвратил эту трагедию. Пламя вспыхнуло, когда родственник императора Исаак Ангел, безобидный аристократ, который навлек на себя недовольство Андроника тем, что предсказатель назвал его преемником Андроника на троне, бросился на императорского воина, посланного его арестовать, и зарубил его мечом. Затем он проскакал галопом к Святой Софии и гордо объявил всем о том, что сделал. Слухи о случившемся распространились по всему городу, начала собираться толпа, в которой находились среди прочих дядя Исаака Иоанн Дука и многие из тех, кто, хоть и не принимал участия в преступлении, знал, что в нынешней обстановке всеобщей подозрительности не сумеет отмежеваться. Потому, как пишет Никита, «понимая, что их схватят, и в предчувствии близкой смерти, тяготящем их души, они обратились ко всему народу с просьбой прийти им на помощь».

И народ отозвался. Следующим утром, проведя ночь в Святой Софии, бунтовщики объехали город, призывая всех домовладельцев к оружию. Тюрьмы были открыты, узники присоединились к своим освободителям. Тем временем в Великой церкви Исаака Ангела провозгласили императором.

«Один из церковных служителей взобрался на лестницу над высоким алтарем и взял корону Константина, чтобы возложить ему на голову. Исаак выказал нежелание принять ее – не из скромности, не потому, что был равнодушен к императорской диадеме, но потому, что боялся, что столь дерзновенное предприятие может стоить ему жизни. Дука, со своей стороны, тотчас выступил вперед и, сняв головной убор, подставил собственную лысую голову, сверкавшую, как полная луна, чтобы принять корону. Но собравшийся народ громко закричал, что они перенесли слишком много несчастий от седой головы Андроника и не хотят более старого дряхлого императора, и менее всего с бородой, разделенной надвое, как вилы».

Когда Андроник, находившийся в своей усадьбе в Мелудионе, получил весть о мятеже, он вернулся в столицу, уверенный, что сумеет восстановить порядок. Явившись прямо в Большой дворец в бухте Золотой Рог, он приказал своим гвардейцам стрелять в толпу и, обнаружив, что лучники медлят с исполнением приказа, схватил лук и начал ожесточенно стрелять сам. Затем внезапно он все понял. Сбросив свои пурпурные одеяния, он надел на голову небольшую островерхую шапочку, «какие носят варвары», спешно погрузил свою малолетнюю жену Агнессу – Анну и свою любимую наложницу Мараптику – «прекрасную флейтистку, в которую он был безумно влюблен», – на ожидавшее судно и отплыл на север по Босфору.

Тем временем толпа ворвалась в Большой дворец, хватая все ценное, что попадалось на пути. Тысяча двести фунтов золота в слитках, три тысячи фунтов серебра, драгоценные камни и произведения искусства бесследно исчезли. Даже императорскую часовню не пощадили: иконы содрали со стен, потиры утащили с алтаря. И самое священное сокровище – ковчег, содержащий письмо, собственноручно написанное Иисусом Христом королю Абгару Эдесскому, – с тех пор никогда больше не видели.

Императора, Агнессу-Анну и Мараптику вскоре схватили. Дам, державшихся достойно и мужественно, пощадили, но Андроника, связанного и скованного, с тяжелой цепью на шее доставили к Исааку, чтобы тот решил его участь. Бывшему императору отрубили руку; затем его заточили в тюрьму, где он провел несколько дней без пищи и воды, после чего его ослепили на один глаз и провезли на тощем верблюде по улицам, дабы его могли лицезреть его давешние подданные. Они много от него пострадали, но ничто не извиняет жестокости, которую они теперь выказали. Как пишет Никита:

«Все самое низкое и презренное в человеческой натуре вырвалось наружу… Они били его, забрасывали камнями, кололи его шипами, закидывали грязью. Уличная женщина вылила ему на голову кипящую воду. Затем его стащили с верблюда и повесили за ноги… Он выдерживал все эти мучения и многие другие, которых я не могу описать, с невероятной стойкостью, не говоря ни слова обезумевшей толпе, а только повторяя: «О Господи, сжалься надо мной, почему топчешь Ты бедный тростник, который уже сломан?..» Наконец после длительной агонии он умер, поднеся уцелевшую руку ко рту; по мнению некоторых, он хотел высосать кровь, которая лилась из раны».

Хочется поговорить еще об Андронике Комнине – фигуре, как замечает Евстафий из Фессалоник, столь противоречивой, что было бы равно справедливо превозносить его до небес и жестоко проклинать; колоссе, который имел все дарования, кроме умеренности, и умер столь же драматически, как жил; герое и варваре, хранителе и разрушителе, чья судьба может служить образцом и предостережением. Но он появляется на страницах этой книги лишь потому, что его судьба связана с судьбами Сицилийского королевства; его приход к власти дал Вильгельму II повод выступить против Византии, а его падение привело к поражению сицилийцев.

Исаак Ангел, приняв наконец корону, унаследовал империю в безнадежном положении. Передовые отряды захватчиков находились менее чем в двухстах милях от Константинополя; их флот был уже в Мраморном море, ожидая прибытия армии, чтобы начать атаку. Вступив на престол, новый император сразу направил Балдуину предложение о мире; когда оно было отвергнуто, он сделал то, что Андронику следовало сделать несколькими месяцами ранее, – назначил способнейшего из своих военачальников, Алексея Бранаса верховным командующим над всеми пятью армиями, послав ему все подкрепления, какие империя могла обеспечить. Результат сказался мгновенно; греки воспрянули духом. Они видели также, что их враги стали слишком беспечными: не ожидая дальнейшего сопротивления, сицилийцы утратили бдительность и разболтались. Тщательно выбрав место и время, Бранас напал на них, разгромил их полностью и преследовал их на всем пути до основного лагеря в Амфиполе.

Это было, писал Никита, очевидное проявление могущества Божьего.

«Те люди, которые совсем недавно угрожали перевернуть самые горы, растерялись, словно громом пораженные. Римляне[147], со своей стороны, более не чувствовали страха, горя желанием обрушиться на них, как орел на слабую птицу».

В Димитрице[148], рядом с Амфиполем на берегах реки Стримон Балдуин начал мирные переговоры. Почему он это сделал, остается загадкой. Основная часть армии не пострадала в сражении под Мосинополем и оставалась в его распоряжении. Он по-прежнему удерживал Фессалоники. Хотя новый император в Константинополе был не так стар, как его предшественник, он был не первой молодости и определенно имел меньше прав на престол, нежели Андроник или Алексей, который сопровождал армию на всем пути от Мессины и не отходил от Балдуина. Но зима приближалась, и во Фракии шли холодные осенние дожди. На армию, которая собиралась провести Рождество в Константинополе, разгром у Мосинополя произвел более гнетущее впечатление, чем он того заслуживал с точки зрения стратегии.

Кроме того, у Балдуина могли быть некие тайные цели. Греки утверждали, что были. Под предлогом того, что Балдуин якобы собирался, прикрываясь переговорами, напасть на них, они решили ударить первыми, «не дожидаясь, – как уверяет Никита, – ни сигнала труб, ни приказа командующего». Армия Балдуина оказалась застигнута врасплох. Его люди сопротивлялись, как могли, затем обратились в бегство. Некоторые погибли от рук преследователей, еще больше людей утонуло при попытке пересечь Стримон, теперь быстрый, разлившийся от дождей. Часть войска, включая обоих сицилийских военачальников – Балдуина и Ришара из Ачерры, попала в плен; та же судьба постигла Алексея Комнина, которого Исаак ослепил за предательство. Те, кто спасся, добрались до Фессалоник, где некоторым удалось погрузиться на корабли, чтобы вернуться на Сицилию. Но поскольку основная часть сицилийского флота все еще стояла на рейде у Константинополя, ожидая сухопутную армию, большинству беглецов не так повезло. Жители Фессалоник восстали против них, отомстив сполна за все, что они претерпели в предыдущие три месяца. От могучей армии, которая столь самоуверенно выступила в поход летом, осталась только жалкая тень, и последние уцелевшие воины тащились назад через ледяные горы к Дураццо.

Византия была спасена. Однако Исааку Ангелу следовало бы воспринять вторжение сицилийцев как предостережение. Другой враг поглядывал с Запада на его империю. Всего через двадцать лет Константинополю пришлось отражать новую атаку, вошедшую в историю под нелепым названием Четвертый крестовый поход. В ней также принимали участие нормандские авантюристы, и на этот раз они одержали победу.

Для Вильгельма Сицилийского гибель его армии – величайшей из всех, которую он или его предшественники когда-либо посылали в бой, – означала конец его византийских амбиций. Но он еще не был готов признать себя побежденным. Его флот под командованием Танкреда из Лечче после семнадцати дней ожидания в Мраморном море вернулся невредимым, и следующей весной Вильгельм послал его на Кипр, где еще один родич Комнинов, Исаак, захватил власть и, бросив вызов своему константинопольскому тезке, провозгласил себя императором. Хотя этот театральный жест привел к тому, что остров вышел из-под власти Византийской империи, ни само это событие, ни последовавшая за ним бестолковая борьба нас сейчас не интересуют, за исключением одного обстоятельства. Именно на Кипре мы впервые встречаемся с новым флотоводцем – Маргаритом из Бриндизи, последним великим адмиралом нормандской Сицилии, чьи таланты и мужество немало способствовали восстановлению военной репутации его страны и озарили последним отблеском славы гибнущее королевство.

Ссора из-за Кипра не позволила Маргариту проявить в полной мере свои достоинства. Для этого ему требовались более серьезный противник и масштабный конфликт. Ни то ни другое не заставило себя ждать. Осенью 1187 г. он был отозван назад на Сицилию с приказом снарядить заново корабли и отплыть как можно быстрее в Палестину. Вильгельм, наконец, забыл о своих разногласиях с Византией: ему предстояло более серьезное дело. В пятницу 2 октября мусульманские армии под командованием Саладина отвоевали Иерусалим. Будущее христианства в Святой земле оказалось под вопросом.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.