ФЕДОР И БОРИС

ФЕДОР И БОРИС

Царствование Феодора Иоанновича

1584–1598

Наследник Ивана, 27-летний царевич Федор, был не способен править самостоятельно. Именно потому перед смертью Иван и назначил ему в советники двоих людей, которым доверял: молодого царедворца Годунова и умудренного опытом Бельского.

О новом царе Карамзин говорит следующее: «На громоносном престоле свирепого мучителя Россия увидела постника и молчальника, более для келии и пещеры, нежели для власти державной рожденного: так, в часы искренности, говорил о Феодоре сам Иоанн, оплакивая смерть любимого, старшего сына. Не наследовав ума царственного, Феодор не имел ни сановитой наружности отца, ни мужественной красоты деда и прадеда: был росту малого, дрябл телом, лицом бледен, всегда улыбался, но без живости; двигался медленно, ходил неровным шагом, от слабости в ногах; одним словом, изъявлял в себе преждевременное изнеможение сил естественных и душевных».

Очевидно, жизнь рядом с Иваном полностью сделала из Федора отрешенного от жизни человека. Набожный и созерцательный, он жил в собственном выдуманном мире. Был ли он слабоумен? Этого никто подтвердить не может, но ум у него был устроен иначе, чем у Ивана. По своей смерти последний оставил правящую Думу из пяти вельмож: князя Мстиславского, боярина Юрьева, князя Шуйского, любимца своего Бельского и Бориса Годунова.

В первый же день эта Дума расправилась со всеми жестокими исполнителями Ивановой власти, кого сослав, кого отправив в тюрьму, но особое внимание было уделено Марии Нагой с малолетним Дмитрием – Дмитрий считался наследником Ивана, а про Нагих говорили, что те замышляют переворот. Марию с ребенком сразу взяли под стражу и вместе со всеми родственниками отправили в город Углич. Для постоянного пригляда за несчастной царицей назначили охрану. Бельский, который считался воспитателем царевича, в Углич за ними не поехал.

Это решило его судьбу. Тут же поползли слухи, что боярин собирается посадить на престол Дмитрия. Начался мятеж. Народ рвался к дворцу и требовал выдать изменника. Тогда народу объявили, что Бельский будет выслан из Москвы, его назначили воеводой в Нижнем Новгороде. В этом решении принял участие и Годунов: если от него ожидали, что Борис станет защищать друга, этого не случилось. Борис показал полную лояльность. В мире, где было принято вступать в ту или иную клику и стоять за своих подельников, Борис стоял только за самого себя.

Этому помогало то, что его сестра была женой Федора и Борис имел непосредственный доступ к царю как ближайший член семьи. Ему было тогда 32 года, то есть с Федором они были почти ровесники. И Федор больше верил Борису, чем кому-то другому. А свою жену царь любил нежной и преданной любовью. Само собой, при нем Борис стал возвышаться.

Карамзин считал, что у Бориса были все черты, достойные царя (пусть он и не был царского рода), но одна дурная особенность: если было выгодно, он не различал доброго и злого. Первое, что он сделал после мятежа, – расправился с возможными поджигателями, сослав их подальше от столицы. В этом видели объективность, но начинали страшиться роста его влияния на царя.

Борис выжидал. Свое влияние он показал только после законного венчания Федора Ивановича на царство. На этом венчании Борис держал скипетр, Юрьев и дядя Ирины Дмитрий Годунов – царский венец на золотом блюде, а сама Ирина сидела в короне под растворенным окном своей палаты. И во все царствование Федора венец (как символ власти) принадлежал царю, но скипетр (как сама власть) – Борису.

Новая Дума быстро убрала по всей стране наиболее одиозных наместников и судей, поставив людей, не замеченных в корыстолюбии и кровопролитиях. В то же время приходилось решать и насущные политические проблемы, доставшиеся от прежнего государя. Борису удалось быстро и безболезненно разобраться с мятежным Казанским царством, при нем было присоединено и Сибирское царство, которое начал завоевывать еще Иван. По всей сибирской земле Борис ставил укрепленные городки с гарнизонами. Туземное население смирилось.

«Около 1586 года Сибирь доставляла в казну 200 000 соболей, 10 000 лисиц черных и 500 000 белок, кроме бобров и горностаев», – пишет Карамзин. Это было отличное вливание в тощую казну. В отношении с другими странами Борис был предусмотрителен и благоразумен, напрасной войны он бы не затеял.

Сложнее были отношения с Баторием: тот хотел дожать русских и расширить плоды завоеваний, но Борис быстро понял, как следует себя держать: на требования послов он отвечал мягко, но твердо. Земли он никому уступать не собирался, на провокации не поддавался. Благополучно управлял за царя он лишь в связке с Юрьевым, но стоило тому умереть от старости, Мстиславский сразу же примкнул к ненавистнику Бориса Шуйскому.

Годунову тайно шепнули, что против него готовят заговор. Было следствие. Мстиславского постригли в монахи, кого-то сослали и отправили в тюрьму, но Шуйского не тронули: у Бориса не было доказательств его вины.

Разумная политика с Польшей тем временем принесла свои плоды. Хотя Баторий угрожал и требовал северных русских городов, сейм принял решение о продлении мира. Этим в Москве были и удивлены, и обрадованы.

Точно так же – мягко и осторожно – Годунов вел политику и со шведами. Он просто предложил выкупить у шведов те города, которые они брали по Плюсскому миру. Сначала в Швеции само предложение встретило ярость, стали раздаваться призывы к войне, но все завершилось переговорами о новом мире.

Сложнее было с южными наследниками Орды, но и тут Борис проявил верх изобретательности: терпеливо ссорил этих опасных соседей и сам же выступал инициатором их замирения. В конце концов хан Ислам сделал для себя выбор: гораздо разумнее грабить земли Батория, а доброго Федора (рукой которого водил Борис) оставить в покое.

Удержал Борис и турецкую войну, свалив всю вину за стычки с турками на вольных казаков, причем литовских. Своего атамана Кишкина, злодействовавшего под Азовом, тут же отозвал в Москву. Еще одним удачным (хотя опасным из-за претензий турок) приобретением была Грузия: в 1586 году грузинский царь Александр перешел в подданство Москвы.

Обещал Борис и помощь персидскому царю против турок, за что последний передал всю Ширванскую землю. В то же время по мере разрастания Москвы на юге Борис ставил там крепости и городки. Если он обещал новым подданным мир и безопасность, то собирался эти обещания выполнить.

Но чем больше политика разумного равновесия приносила плоды, тем больше ненавидели Годунова Шуйские. Они сделали попытку отделить Федора от Бориса. Дело в том, что у Федора не было от Ирины детей, и поскольку прецедент развода уже существовал, то бояре умоляли царя взять себе другую жену. Так они бы отстранили Годунова. Но Годунов среагировал моментально: он мягко объяснил, что у Ирины еще могут быть дети, особо ссылаясь на огромную любовь Федора к жене. А претендентку, которую бояре предлагали вместо Ирины, княжну Мстиславскую, постриг в монашки.

Борис знал, кто стоит за заговором. Очень вовремя тут появился некий слуга Шуйских, который донес, что его господа готовят измену. Всех заподозренных, и не только семейство Шуйских, судили, признали виновными (не имея ничего, кроме слухов) и отправили кого в ссылку, кого в тюрьму. Только Ивану Скопину-Шуйскому, как не замеченному в заговоре, разрешили остаться в Москве. Шестерым московским купцам-заговорщикам всенародно отрубили головы. Двоих Шуйских (один был героем обороны Пскова) тихо удавили в тюрьме.

Впрочем, опасаться нужно было не только разговоров. Годунов представлял, что угрозой будет любой неожиданный наследник. Поэтому он выманил из Европы несчастную жену Магнуса, к тому времени уже почившего, Марию с маленькой дочкой Евдокией. Мария надеялась на жениха, но получила монашество, а ее дочь, как говорили, умерла не по своей воле. Так в те времена решались династические споры.

Между тем царь Федор стал претендовать на польский престол. В 1586 году умер Баторий, и трон был свободен. Литовская партия, которая и прежде желала посадить на него Федора, теперь желала использовать удачный шанс. Желал соединить все русские, литовские и польские земли в единой державе и Борис. Так что неизвестно, по своей ли воле Федор захотел стать польским королем (а он мог, учитывая посылку литовских послов и настойчивые уговоры) или за него так решил Борис, но Федор свои претензии на престол заявил. Только условия, которые он ставил польским панам, были для панов неприемлемы.

Так что, хотя Годунов ездил на переговоры и расписывал достоинства Федора, ничего из переговоров не получилось. Ни мягкость, ни терпение, ни красноречие Борису не помогли. Польские шляхтичи выбрали на этот престол двух претендентов – шведского короля и Максимилиана.

Литовские паны в ответ бросились умолять Федора принять королевский венец по латинскому обряду (в этом была главная загвоздка: Федор от православия отступать отказался), обещая, что при согласии они пойдут всей Литвой на Краков и утвердят его на престоле силой. Федор оказался в крайне неловком положении: силой он не хотел, но изменить православию боялся еще больше.

Пока он решал, как лучше поступить (и тут Годунов тоже был бессилен), паны, даже литовские, решение приняли. Королем избрали Сигизмунда. Федор обиделся, не столько за себя, сколько за Максимилиана. Как и отец, он был сторонником австрийского двора. И даже хотел помочь Максимилиану утвердиться силой, посылал для переговоров гонцов, тратил на это деньги, но все впустую. Максимилиан престола не желал. Годунову удалось раскрыть глаза царю на этот предмет: император Рудольф купил свободу своему брату Максимилиану ценой отказа от польского престола.

В 1589 году, во время очередного тура шведских переговоров, Федор вдруг радикально изменил к ним отношение. И Борис, очевидно, тут тоже оказался бессилен. Федор дал своему послу такой наказ: не хотим ни мира, ни перемирия, если Шведы, сверх Новогородских земель, ими захваченных, не уступят нам Ревеля и всей Эстонии. Проще было сказать: мы объявляем Швеции войну.

Зимой 1590 года русское войско пошло на Нарву. Город был взят. Другая часть войска прошлась по Эстляндии до Ревеля и по Финляндии до Абова. Шведы запросили мира. Они соглашались отдать все русские крепости, а вопрос об Эстляндии предстояло решить на новых переговорах.

Федор был счастлив. Но вместо обещанных переговоров шведский король ввел новые войска. Войска были снова разбиты. Вроде бы удача сопутствовала русским, но войну со шведами использовали польские послы на переговорах о мире, которые так все еще и велись. Они обвинили Федора в нарушении соглашения о шведах и требовали снова северных русских городов. Все же договоренность была достигнута, продлив перемирие на 12 лет. Москва обещала остановить на год войну со Швецией.

Снова установился мир. И, пожалуй, благодаря взвешенной политике Годунова. Что мог наделать Федор без Бориса, показывает пример с началом шведской кампании. Но Федор слушался Бориса. Жаль только, что был слаб здоровьем. И Борис размышлял, каково станет его будущее после смерти царя. По закону наследником назовут царевича Дмитрия. К власти придут Нагие. Они не дадут Борису ни шанса. Таким образом, по мнению Карамзина, у Годунова возникла мысль убить наследника.

По Карамзину, для начала Борис распустил слух о склонности царевича к жестокости и кровопролитию: «В Москве говорили всенародно (следственно, без страха оскорбить Царя и Правителя), что сей младенец, еще имея не более шести или семи лет от роду, есть будто бы совершенное подобие отца: любит муки и кровь: с веселием смотрит на убиение животных: даже сам убивает их. Сею сказкою хотели произвести ненависть к Димитрию в народе; выдумали и другую для сановников знатных: рассказывали, что Царевич, играя однажды на льду с другими детьми, велел сделать из снегу двадцать человеческих изображений, назвал оные именами первых мужей Государственных, поставил рядом и начал рубить саблею: изображению Бориса Годунова отсек голову, иным руки и ноги, приговаривая: «Так вам будет в мое Царствование!»

Говорили и обратное, но примеров невинности и ума не приводили, так что как-то больше верится в разрубленную ледяную фигуру.

Извести младенца, по Карамзину, пытались разными путями: мамка Волохова давала ему яд и в еде, и в питье, яд не действовал; несчастные случаи не срабатывали. Тогда, говорит историк, Борис послал в Углич глядеть за Дмитрием дьяка Битюговского, «ознаменованного на лице печатию зверства», ему и было поручено устранение наследника.

Карамзин рисует картину убийства так: «15 мая, в субботу, в шестом часу дня, Царица возвратилась с сыном из церкви и готовилась обедать; братьев ее не было во дворце; слуги носили кушанье. В сию минуту Боярыня Волохова позвала Димитрия гулять на двор: Царица, думая идти с ними же, в каком-то несчастном рассеянии остановилась. Кормилица удерживала Царевича, сама не зная, для чего, но мамка силою вывела его из горницы в сени и к нижнему крыльцу, где явились Осип Волохов, Данило Битяговский, Никита Качалов. Первый, взяв Димитрия за руку, сказал: «Государь! у тебя новое ожерелье». Младенец, с улыбкою невинности подняв голову, отвечал: «Нет, старое…» Тут блеснул над ним убийственный нож; едва коснулся гортани его и выпал из рук Волохова. Закричав от ужаса, кормилица обняла своего Державного питомца. Волохов бежал; но Данило Битяговский и Качалов вырвали жертву, зарезали и кинулись вниз с лестницы, в самое то мгновение, когда Царица вышла из сеней на крыльцо…

Девятилетний Святый Мученик лежал окровавленный в объятиях той, которая воспитала и хотела защитить его своею грудью: он трепетал, как голубь, испуская дух, и скончался, уже не слыхав вопля отчаянной матери… Кормилица указывала на безбожную мамку, смятенную злодейством, и на убийц, бежавших двором к воротам: некому было остановить их; но Всевышний мститель присутствовал!»

На самом деле, история смерти царевича так и осталась тайной. Если прочесть протоколы следственной комиссии (ее назначил Борис), то свидетели путаются в собственных словах, а некоторых листов и вовсе нет. Этот сохранившийся реальный документ ставит больше вопросов, чем разрешает ответы. Вот почему историк пришел к выводу, что подлинные свидетельства были подтасованы Борисом: «Взяли и переписали грамоты Углицкие: сказали в них, что Царевич в судорожном припадке заколол себя ножом от небрежения Нагих, которые, закрывая вину свою, бесстыдно оклеветали Дьяка Битяговского и ближних его в убиении Димитрия, взволновали народ, злодейски истерзали невинных. С сим подлогом Годунов спешил к Феодору, лицемерно изъявляя скорбь душевную; трепетал, смотрел на небо – и, вымолвив ужасное слово о смерти Димитриевой, смешал слезы крокодиловы с искренними слезами доброго, нежного брата.

Царь, по словам Летописца, горько плакал, долго безмолвствуя; наконец сказал: «Да будет воля Божия!» и всему поверил. Но требовалось чего-нибудь более для России: хотели оказать усердие в исследовании всех обстоятельств сего несчастия: нимало не медля, послали для того в Углич двух знатных сановников государственных – и кого же? Окольничего Андрея Клешнина, главного Борисова пособника в злодействе!

Не дивились сему выбору, могли удивиться другому: Боярина Князя Василия Ивановича Шуйского, коего старший брат, Князь Андрей, погиб от Годунова и который сам несколько лет ждал от него гибели, будучи в опале. Но хитрый Борис уже примирился с сим Князем честолюбивым, легкомысленным, умным без правил добродетели, и с меньшим его братом, Димитрием, женив последнего на своей юной своячине, и дав ему сан Боярина. Годунов знал людей и не ошибся в Князе Василии, оказав таким выбором мнимую неустрашимость, мнимое беспристрастие».

Комиссия сделала вывод, который и был необходим Борису: царевич погиб в результате несчастного случая. А вскоре хан сговорился со шведами, и на юг страны снова нагрянули кочевники. Разговоры о царевиче прекратились, народ был занят более важной проблемой – войной. Хан шел на Москву. Бились у самых стен Москвы несколько дней, и с той, и с другой стороны было немало убитых. Хан бежал без памяти, гнали его до самой Тавриды. 2 октября с третью своего войска и покалеченной в бою рукой Казы-Гирей вернулся в Бахчисарай. Все свои обозы он бросил по дороге на Крым.

Эта удачная война с ханом полностью загасила сплетни о неестественной смерти Дмитрия. Но не везде. Вдруг в 1592 году прошел слух, что в Алексине толкуют, будто Борис навел хана специально, чтобы забыли о царевиче. Начался розыск и казни. Тут Карамзин тоже находит признаки Борисовой вины: был бы без вины, остался бы великодушен: если казнил – боялся, так что – убил… Хотя, скорее, таким образом Борис стал вершить правосудие: из-за сплетен страна была на грани мятежа.

В этот же год стало известно, что Ирина наконец-то беременна. Карамзин рисует тяжелые душевные муки Бориса, что тому приходилось радоваться, когда хотелось выть от боли: только что убил одного, а вот будет другой законный наследник. Но по всем свидетельствам Борис радовался. Увы, Ирина родила дочь. Правда, снова ходили слухи, что Борис подменил мальчика на девочку. А иные всерьез рассуждали: имеет ли право новорожденная Феодосия, если братьев так и не родится, наследовать престол?

Но через год и говорить стало не о чем: девочка умерла. И в этом тоже тайно обвинили Бориса. Так что, если эти слухи собрать воедино, получится, что Борис неисправимый детоубийца. Недаром в поэме Пушкина у него «мальчики кровавые в глазах».

Но сплетни утихли. Тому способствовали успехи политические: Москва наконец-то заключила мир со Швецией. Правда, по этому договору шведы получили Эстляндию и Нарву, зато Москва вернула все новгородские владения. После неудачного похода притих и крымский хан, уверяя московских послов в дружбе и любви.

Только отношения с Султаном турецким по-прежнему были натянутыми. В легенду, которую ему преподнесли послы («Мы ничего у вас не отняли: ибо Князья Горские, Черкесские и Шавкалские были издревле нашими подданными Рязанских пределов, бежали в горы и там покорились отцу моему, своему давнишнему, законному властителю»), он не поверил. Появилось и странное письмо, якобы от императора, но сообщающее о победах некоего Хлопицкого над крымцами и желании бить турок. Оказалось по разъяснении, что казаки Хлопицкого хотят подданства Московского. Учитывая, что казаки были литовскими подданными, Москва попадала в щекотливое положение. И казаков оставили без ответа.

В самом же государстве Борис ввел новый закон о крестьянах, запретив им переход из волости в волость. Дополненный указом 1597 года о розыске и возвращении беглых крестьян в течение пяти лет, он стал основой для формирования крепостного права. Законы возмутили крестьян, но обрадовали мелких землевладельцев: теперь их крестьяне становились их собственностью.

Впрочем, успешная политика не могла дать Годунову успешного будущего: его жизнь зависела от здоровья Федора. А Федор слабел. Он сам это чувствовал и готовился к смерти заранее: к концу дней он стал еще более набожным. Умер царь после тяжелой болезни в 1598 году. Завещать царство ему было некому, на нем пресекалась династия. По завещанию «Феодор вручал Державу Ирине, а душу свою приказывал великому Святителю Иову, двоюродному брату Федору Никитичу Романову-Юрьеву (племяннику Царицы Анастасии) и шурину Борису Годунову, то есть избрал их быть главными советниками трона».

Бояре впервые после его смерти присягнули не царю, а царице. Присягнул и народ, но Ирина отказалась от власти и постриглась в монахини под именем Александры. Узнав об этом, собрались думцы и приговорили, что в таком тяжелом для страны случае трон нужно передать брату царицы – Борису Годунову.

Царствование Бориса Годунова

1598–1605

Борис, конечно, хотел принять этот трон, но не мог без некоего театрального действа. Он желал, чтобы его уговорили. Все-таки после падения династии он ощущал неудобство в пользовании чужим имуществом. И если, как считал Карамзин, Борис был узурпатором власти, то стыдливым узурпатором. Открыто претендовать на царское место он считал и опасным, и неловким.

Но патриарх и бояре были настроены решительно: Бориса даже обвиняли в уклонении от воли самого Бога! Единственное, что могло помочь, – съезд представителей от всей русской земли. Таким образом был созван первый собор такого рода – Земский великий собор. Сам Борис все это время провел подле сестры в монастыре. Указы, которые принимались, писались именем Александры, то есть именем инокини, прежде бывшей царицей Ириной. Народ понимал, что безначалие хуже назначенной власти. Поэтому собор постановил возвести Бориса на царство. Несколько раз Борис отказывался, но тогда стали собираться толпы и идти к его убежищу. В конце концов, когда эти толпы стали опасны и могли начать мятеж, Борис принял власть. Так он стал московским царем.

Царица со слезами при полном стечении народа передала ему эту царскую власть, сославшись на волю бога. Борис стал воистину богоизбранным. 26 февраля 1598 года он въехал торжественно в столицу. Вместе с ним чествовали его жену Марию Федоровну, сына Федора и дочь Ксению. Зрелище было патриотическим и требовало слез. Затем вся земля целовала крест на верность новому царю.

Борис был деятелен и неутомим, он сразу занялся государственными делами, которые требовали разрешения, но первое время провел подле безутешной сестры. Только потом уже он переселился с семьей из монастырских стен в кремлевские. Для полного производства в цари ему требовалось пройти обряд венчания на царство, но он отложил этот трепетный момент, спеша расправиться с новой угрозой с юга. Хотя сведения об этой угрозе были малодостоверными, Борис ее не игнорировал. Он собрал огромное войско, готовое отразить врага. Но вместо врага ко двору явились ханские послы. По одной версии, Борис затеял этот маскарад с войском для демонстрации силы своей власти, по другой – и, возможно, более справедливой – демонстрация силы заставила крымского хана отменить свой поход. Если хан рассчитывал поживиться в ослабевшей Москве, то теперь он убедился, что она сильнее, чем прежде.

После такого бескровного укрощения хана народ славил Бориса и был счастлив. Свое венчание он назначил на 1 сентября – в этот день в Москве начинался новый год. С нового года он думал строить новую Русь. Почти сразу он возобновил мирные договоры с другими странами, а русско-польский договор установил 20 лет тишины и покоя. Все было прекрасно! Дочь Ксению он решил выдать за датского герцога Иоанна, брата короля Христиана. Обручение и свадьбу решили отложить до зимы. Но этому браку было не суждено свершиться: герцог заболел в Москве и умер. Царевна, получив ужасное известие, без чувств упала к ногам отца. Несчастного жениха не решились везти на родину, его похоронили в самой Москве, в немецкой слободе, в недавно построенной Аугсбургской церкви.

Сплетники находили повод злословия и в этой смерти: шептались, что Борис послал к больному медиков, которые его и погубили. Но зачем бы это было нужно Борису? Нового жениха он подобрал для царевны только в 1604 году, но то было уже время, когда предложение стало бессмысленным.

Первые два года правления Бориса Карамзин считал лучшими для Москвы. Ему удалось наладить с соседями прочный мир, успокоить кочевые народы на окраинах, укрепить порядок внутри страны, но имя Бориса для многих было связано с делом царевича Дмитрия, и слухи, которые он желал бы уничтожить, никак не пресекались. Он постарался удалить тех, кто мог желать ему вреда. Бывший друг Бельский был отправлен строить на берегу Северного Донца крепость Борисов. Бельский покорно принял новость. Но вскоре с Донца кто-то донес, что боярин собирается стать независимым от царя. Борис посадил его в тюрьму там же, на Донце.

Боярин Никита Романов-Юрьев на смертном одре призвал Бориса быть его сыновьям вместо отца. Борис по видимости наградил этих детей, но Романовых он опасался: ходили слухи, что они могут претендовать на царскую власть. По доносу в доме у Александра Романова провели обыск и нашли какие-то коренья в мешках, которые тут же были признаны колдовскими: якобы Романовы умышляли колдовством извести семью Бориса. Завелось дело. Вместе с Романовыми пострадали князья Черкасские, Шестуновы, Репнины, Карповы, Сицкие.

«В июне 1601 года, – пишет Карамзин, – исполнился приговор Боярский: Федора Никитича Романова (будущего знаменитого Иерарха), постриженного и названного Филаретом, сослали в Сийскую Антониеву Обитель; супругу его, Ксению Ивановну, также постриженную и названную Марфою, в один из заонежских погостов; тещу Федорову, Дворянку Шестову, в Чебоксары, в Никольский Девичий монастырь; Александра Никитича в Усолье-Луду, к Белому морю; третьего Романова, Михайла, в Великую Пермь, в Ныробскую волость; четвертого, Ивана, в Нелым; пятого, Василья, в Яренск; зятя их, Князя Бориса Черкасского, с женою и с детьми ее брата, Федора Никитича, с шестилетним Михаилом (будущим Царем!) и с юною дочерью, на Белоозеро, сына Борисова, Князя Ивана, в Малмыж на Вятку; Князя Ивана Васильевича Сицкого в Кожеозерский монастырь, а жену его в пустыню Сумского острога; других Сицких, Федора и Владимира Шестуновых, Карповых и Князей Репниных в темницы разных городов: одного же из последних, Воеводу Яренского, будто бы за расхищение Царского достояния, в Уфу. Вотчины и поместья опальных раздали другим; имение движимое и домы взяли в казну».

С годами Борис становился все более недоверчив. Ополчился он не только против Романовых. Князьям Мстиславскому и Шуйскому было запрещено жениться – Борис боялся, что их наследники смогут претендовать на престол.

Началось страшное время доносов. Достаточно было какой-то мелочи, чтобы человека взяли и лишили свободы и имущества.

Постепенно народная любовь сменилась такой же нелюбовью. Этому помогали и климатические условия. С 1601 года Москву преследовала непогода. Урожая в тот год не было, не было его и в следующий. Постоянные дожди и холод не давали зерновым вызревать, поля были покрыты жалкими растениями, которые не приносили плодов. Начался голод.

Борис сделал единственное, наверно, что мог, – открыл для народа царские житницы и выдавал хлеб из государственных запасов. Но на этой раздаче хлеба и денег наживались перекупщики, которые умудрялись разжиться государственным хлебом и тут же торговать им в 15 раз дороже настоящей цены.

Вместе с голодом пошли грабежи и убийства. Ко всему прочему из-за голода и неестественного питания корой или древесной трухой начались болезни. Иногда вымирали целые деревни. От непогребенных трупов шли эпидемии.

Борис старался уменьшить беды, но любовь к нему убывала: сами эти беды как бы говорили, что они обрушились в царствие Бориса не случайно, люди видели в них небесный гнев.

1603 год был для Бориса ужасным: к недороду, разбоям и прочим свидетельствам неспокойного времени прибавилась смерть любимой сестры. Он тяжело это пережил и был безутешен долго. Но со смертью бывшей царицы, кажется, рухнул и весь мир.

Неожиданно на юге появился человек, который выдавал себя за спасшегося чудом царевича Дмитрия. Карамзин рассказывает об этом искателе престола следующее: «Бедный сын Боярский, Галичанин Юрий Отрепьев, в юности лишась отца, именем Богдана-Якова, стрелецкого сотника, зарезанного в Москве пьяным Литвином, служил в доме у Романовых и Князя Бориса Черкасского; знал грамоте; оказывал много ума, но мало благоразумия; скучал низким состоянием и решился искать удовольствия беспечной праздности в сане Инока, следуя примеру деда, Замятни-Отрепьева, который уже давно монашествовал в обители Чудовской.

Постриженный Вятским Игуменом Трифоном и названный Григорием, сей юный Чернец скитался из места в место; жил несколько времени в Суздале, в обители Св. Евфимия, в Галицкой Иоанна Предтечи и в других; наконец в Чудове монастыре, в келии у деда, под началом. Там Патриарх Иов узнал его, посвятил в Диаконы и взял к себе для книжного дела: ибо Григорий умел не только хорошо списывать, но даже и сочинять каноны Святым лучше многих старых книжников того времени.

Пользуясь милостию Иова, он часто ездил с ним и во дворец: видел пышность Царскую и пленялся ею; изъявлял необыкновенное любопытство; с жадностию слушал людей разумных, особенно когда в искренних, тайных беседах произносилось имя Димитрия Царевича; везде, где мог, выведывал обстоятельства его судьбы несчастной и записывал на хартии. Мысль чудная уже поселилась и зрела в душе мечтателя, внушенная ему, как уверяют, одним злым Иноком: мысль, что смелый самозванец может воспользоваться легковерием Россиян, умиляемых памятию Димитрия, и в честь Небесного Правосудия казнить святоубийцу!

Семя пало на землю плодоносную: юный Диакон с прилежанием читал Российские летописи и нескромно, хотя и в шутку, говаривал иногда Чудовским Монахам: «Знаете ли, что я буду Царем на Москве?» Одни смеялись; другие плевали ему в глаза, как вралю дерзкому.

Сии или подобные речи дошли до ростовского Митрополита Ионы, который объявил Патриарху и самому Царю, что «недостойный Инок Григорий хочет быть сосудом диавольским»: добродушный Патриарх не уважил Митрополитова извета, но Царь велел Дьяку своему, Смирнову-Васильеву, отправить безумца Григория в Соловки, или в Белозерские пустыни, будто бы за ересь, на вечное покаяние.

Смирной сказал о том другому Дьяку, Евфимьеву; Евфимьев же, будучи свойственником Отрепьевых, умолил его не спешить в исполнении Царского указа и дал способ опальному Диакону спастися бегством (в Феврале 1602 года), вместе с двумя Иноками Чудовскими, Священником Варлаамом и Крылошанином Мисаилом Повадиным.

Не думали гнаться за ними и не известили Царя, как уверяют, о сем побеге, коего следствия оказались столь важными. Бродяги-Иноки были тогда явлением обыкновенным; всякая обитель служила для них гостиницею: во всякой находили они покой и довольствие, а на путь запас и благословение.

Григорий и товарищи его свободно достигли Новагорода Северского, где Архимандрит Спасской обители принял их весьма дружелюбно и дал им слугу с лошадьми, чтобы ехать в Путивль; но беглецы, отослав провожатого, спешили в Киев, и Спасский Архимандрит нашел в келии, где жил Григорий, следующую записку: «Я Царевич Димитрий, сын Иоаннов, и не забуду твоей ласки, когда сяду на престол отца моего». Архимандрит ужаснулся; не знал, что делать; решился молчать».

Карамзин считал, что Григорий Отрепьев и был человеком, далее известным как Лжедмитрий Первый, или Самозванец. Но самое его стремление занять московский трон он связывал с Литвой. Не будь этой Литвы, не получил бы Самозванец необходимой для похода за властью силы.

Именно в Литве у пана Вишневецкого появился этот беглец из Московии. И Вишневецкий, которому открыли тайну чудесного спасения, якобы поверил в историю, рассказанную беглецом почти на смертном одре. Как особые царские знаки беглец продемонстрировал также какой-то документ, в котором объявлено было, что податель сего спасенный медиком царский сын Дмитрий, и золотой с каменьями крест.

О чудесном беглеце пан рассказал Юрию Мнишку. У Мнишка был холоп, который ходил за Дмитрием, когда тот был нескольких лет от роду. Тот назвал приметы царского сына, которые не были никому известны: бородавки на лице и одна рука короче другой. Приметы совпали. Оба пана решили, что в руках у них истинный наследник Федора.

Далее беглеца стали наставлять, как он может вернуть себе трон. Король Сигизмунд был не столь доверчив и не слишком желал портить отношения с Москвой. Но его удалось убедить как обоим панам, так и Ордену иезуитов, которые видели в беглеце возможность проникновения католической веры в Москву. Так что Сигизмунд назначил претенденту на престол ежегодную выплату в 40 000 золотых. Тот употребил эти деньги на финансирование войска.

Войско он стал набирать там, где вооруженных людей было в избытке, – среди казаков. Одни верили тому, что это настоящий Дмитрий, другие – не верили, но участие в походе прельщало их возможностями хорошо пограбить и повоевать. К тому же это была плата за обиду, когда Москва отвернулась от казаков и сделала вид, что их не существует.

Борису о человеке, именующим себя царевичем Дмитрием, стало известно в январе 1604 года. Борис был в смятении. Он сразу послал узнать, кто может скрываться под именем мертвого царевича и кто в Москве может держать нити заговора. Что это заговор – он не сомневался. Подозревая мать Дмитрия, он велел привезти ее во дворец, но та была удивлена не меньше. Тут Борису и донесли, что царевич – это расстрига Отрепьев. Борис знал свой народ и боялся, что он поверит прелестным письмам, которые в обилии рассылал Самозванец. Поэтому приказал объявить о Гришке подлинную историю. Она и была обнародована, но это не помогло.

Тогда Борис отправил к польским вельможам дядьку Григория Смирного-Отрепьева – и безуспешно. Он послал к донским казакам Хрущева с изложением Гришкиной истории – и это не помогло тоже. Напротив, казаки схватили Хрущева и привели к Самозванцу. Хрущев, просидевший с месяц в цепях, увидел Самозванца, пал на колени и зарыдал. То ли он желал избавиться от цепей, то ли поверил, что царевич действительно воскрес. Про Бориса в казачьем стане говорили одни только гадости, но среди них была мысль, достойная своего времени: Борис – не природный государь.

Сигизмунд все больше впутывался в сложные династические проблемы Москвы. Теперь ему пришлось платить не только Самозванцу, но и казакам, и даже крымскому хану, от которого ожидали деятельного участия в русском походе для возвращения трона природному царевичу. Помощь свою он скрывал. Причина тайны была понятна: это стало бы поводом для войны. Пока Самозванец выступал как частное лицо, мирный договор на 20 лет вперед считался не нарушенным.

Борис со своей стороны тоже боролся с Самозванцем. Он велел патриарху писать грамоты к западным христианам, заверяя клятвой, что Дмитрий мертв.

Тем временем Лжедмитрий собрал войска и двинулся на Москву. В октябре 1604 года войско его перешло границу. Только теперь Годунов опомнился: он стал собирать свои войска, чтобы отразить мятежников. Но было поздно. Народ переходил на сторону Самозванца. Скоро весь юг готов был встать под его знамя. Московские воеводы отступали. Причина была такова: многие подозревали, что Дмитрий мог чудом уцелеть, а вместо него был убит другой ребенок. Они боялись поднять руку на того, кто мог оказаться природным государем!

В 1605 году Годунов поставил во главе войска Василия Шуйского. Это была его роковая ошибка. В первой битве под Севском Шуйскому удалось потеснить Самозванца, Годунов радовался счастливому избавлению. Напрасно. Все больше и больше желающих стекалось в Путивль, чтобы умереть за природного царя. Кромы Шуйскому взять уже не удалось.

Борис в Москве вдруг занемог и скончался от апоплексического удара. Он еще успел благословить сына Федора на царство. Но судьба Федора была предрешена. Если Годунову покорялись, пусть и не любили, в последние пару лет, то его мягкому и наивному сыну никто покоряться не желал. Про Бориса говорили, что Бог сам покарал убийцу Дмитрия, а сидеть на троне его отродью позволить нельзя. Тем не менее народ был приведен к присяге.

Присяга была такова: «Царице Марии и детям ее, Царю Феодору и Ксении, обязываясь страшными клятвами не изменять им, не умышлять на их жизнь и не хотеть на Государство Московское ни бывшего Великого Князя Тверского, слепца Симеона, ни злодея, именующего себя Димитрием; не избегать Царской службы и не бояться в ней ни трудов, ни смерти».

Сам текст присяги вызывал сомнения. Федор удержать бразды правления сам не мог, так что сразу же около него возникли три роковые фигуры: князь Мстиславский, князья Василий и Дмитрий Шуйские. Воеводой назначили Федора Басманова. Однако мужественный воин внезапно перешел на сторону Самозванца. Карамзина эта странность потрясала: был верным, смог разбить Лжедмитрия в начале его похода и вдруг, получив все регалии власти, изменил.

Измена Басманова разом перекроила ход мыслей в войске: оно тоже стало передаваться Самозванцу. Кромские защитники братались с противником и клялись вместе идти отвоевывать Москву для природного царя. Желая подготовить в Москве общественное мнение, Самозванец послал туда двух сановников, Плещеева и Пушкина, чтобы те довели до слуха грамоту ко всем жителям Московии.

«Вы клялися отцу моему, – писал расстрига, – не изменять его детям и потомству во веки веков, но взяли Годунова в Цари. Не упрекаю вас: вы думали, что Борис умертвил меня в летах младенческих; не знали его лукавства и не смели противиться человеку, который уже самовластвовал и в Царствование Феодора Иоанновича, – жаловал и казнил, кого хотел. Им обольщенные, вы не верили, что я, спасенный Богом, иду к вам с любовью и кротостию. Драгоценная кровь лилася… Но жалею о том без гнева: неведение и страх извиняют вас. Уже судьба решилась: города и войско мои. Дерзнете ли на брань междоусобную в угодность Марии Годуновой и сыну ее? Им не жаль России: они не своим, а чужим владеют; упитали кровию землю Северскую и хотят разорения Москвы. Вспомните, что было от Годунова вам, Бояре, Воеводы и все люди знаменитые: сколько опал и бесчестия несносного? А вы, Дворяне и Дети Боярские, чего не претерпели в тягостных службах и в ссылках? А вы, купцы и гости, сколько утеснений имели в торговле и какими неумеренными пошлинами отягощались? Мы же хотим вас жаловать беспримерно: Бояр и всех мужей сановитых честию и новыми отчинами, Дворян и людей приказных милостию, гостей и купцев льготою в непрерывное течение дней мирных и тихих. Дерзнете ли быть непреклонными? Но от нашей Царской руки не избудете: иду и сяду на престоле отца моего; иду с сильным войском, своим и Литовским: ибо не только Россияне, но и чужеземцы охотно жертвуют мне жизнию. Самые неверные Ногаи хотели следовать за мною: я велел им остаться в степях, щадя Россию. Страшитесь гибели, временной и вечной; страшитесь ответа в день суда Божия: смиритесь и немедленно пришлите Митрополитов, Архиепископов, мужей Думных, Больших Дворян и Дьяков, людей воинских и торговых, бить нам челом, как вашему Царю законному».

Народ Московский слушал с благоговением и рассуждал так: «Войско и Бояре поддалися без сомнения не ложному Димитрию. Он приближается к Москве: с кем стоять нам против его силы? с горстию ли беглецов Кромских? с нашими ли старцами, женами и младенцами? и за кого? за ненавистных Годуновых, похитителей державной власти? Для их спасения предадим ли Москву пламени и разорению? Но не спасем ни их, ни себя сопротивлением бесполезным. Следственно не о чем думать: должно прибегнуть к милосердию Димитрия!»

В общем, народ письму поверил. Толпы пошли на Кремль, вытащили из палат жену и детей Бориса, заперли их в Борисовом доме под стражей, а имущество тех, кто был за Годунова, тут же расхитили.

3 июня знатнейшие вельможи явились на поклон к Самозванцу. Он пока что сидел в Туле. Москвичи спустя неделю свершили над Годуновыми свой суд: мать и сына они убили, а Ксению оставили в живых, не лишать ее жизни распорядился сам Лжедмитрий.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.