Глава 51 Старая дура

Глава 51

Старая дура

Во время поста 1596 г. доктор Энтони Радд, епископ церкви Святого Давида, произнес в Ричмонде, в присутствии королевы и придворных, бестактную проповедь. Взяв за основу Псалом 89 («Научи нас так счислять дни наши, чтобы нам приобресть сердце мудрое»),[1166] Радд говорил о старческой дряхлости и необходимости для Елизаветы подготовить душу к смерти: «Позвольте перейти к почтенному возрасту моей любимой и почитаемой государыни, которая, не сомневаюсь, научилась счислять свои дни и приобрела сердце мудрое».

Радд не только напомнил, что Елизавете исполнилось шестьдесят три года, он приводит ее воображаемую молитву, в которой вкладывает ей в уста страшные слова: «Я представляю себе, что в ее soliloquia, или уединенных размышлениях, она так составляет свои речи: «О Господи, я вошла в критический возраст своей жизни, и многие враги мои желают и надеются, что он станет для меня роковым… Я вступила в тот возраст, в котором цветет миндальное дерево: в таком возрасте людям следует подумать о времени в костях своих… Я пережила почти всех благородных людей своей страны, которые по моем вступлении на престол были герцогами, маркизами, графами и баронами; и также всех судей моего государства и всех епископов, назначенных мною по вступлении на престол».[1167]

Епископ Радд посмел публично обсуждать то, о чем давно никто не заговаривал: приготовления королевы к ее неминуемой смерти. Учитывая все старания, которые прилагали сама Елизавета и ее дамы к тому, чтобы она всегда излучала «сияние юности», неудивительно, что королева пришла в ужас. Можно представить, как ошеломили ее слова о том, что время «избороздило морщинами ее лицо и посеребрило ее волосы».[1168] В молитве, которую Радд приписывает королеве, Елизавета просит Господа не дать ей умереть, пока она не «преодолела нынешние и будущие опасности и не укрепила государство на будущие времена».[1169] Чем больше королева слушала епископа, тем больше гневалась. Наконец, не выдержав, она громко воскликнула, что он может «оставить свои арифметические подсчеты при себе», а она «еще способна управлять, не нуждается в советах и вполне справляется со своими делами сама». В конце проповеди она не скрыла своих чувств, заметив, «что высокопоставленные церковники не всегда бывают самыми мудрыми».[1170] Радда поместили под домашний арест; все напечатанные экземпляры его проповеди конфисковали. Впрочем, опала была недолгой, вскоре епископа освободили и простили. В покаянном письме он уверял, что был «обманут, предположив, что ее конечности… подвержены тому же увяданию, что и его собственные… и благодарил Бога, что у нее не пострадали ни желудок, ни сила… ни зрение, ни ум».[1171]

Однако невозможно было не заметить растущие признаки немощности королевы. Для того чтобы ее внешний вид поддерживался на прежнем уровне, требовалось предпринимать все более напряженные усилия. Как заметил Фрэнсис Бэкон, с возрастом Елизавета начала думать, «что людей наиболее влиятельных можно хотя бы наружно отвлечь блеском ее драгоценностей и не дать им заметить, что она теряет личную привлекательность».[1172] Несмотря на ухудшение здоровья и все более частое желание уединиться во внутренних покоях, Джон Клэпэм писал, что незадолго до смерти королева «часто показывалась на публичных зрелищах, иногда вопреки собственному желанию, лишь для того, чтобы подданным казалось, будто она крепче и выносливее, чем на самом деле, в чем, в силу ее возраста, они бы в противном случае усомнились; столь ревниво относилась она к попыткам обнаружить в ней природные недостатки, что приравнивала такие попытки к ущербу для своего доброго имени».[1173] Сокрытие «природных недостатков», например оспин на лице, морщин, впалого лица и гнилых зубов, с целью защитить «доброе имя», все больше превращалось в своего рода вид искусства, в котором совершенствовались камер-фрейлины Елизаветы.

Королева была тщеславна и не уверена в собственных силах. Ей трудно было примириться с тем, что она стареет. По сведениям из одного источника, если она случайно видела в зеркале свое отражение, она «приходила в состояние ужаса и замешательства», потому что зеркало показывало ей не то, что она видела когда-то. Поэтому камер-фрейлины часто прятали от Елизаветы свои зеркала, а «иногда в спешке разбивали их».[1174]

* * *

В 1597 г. холодным декабрьским днем ко дворцу Уайтхолл приплыл Андре Юро де Месс, посол короля Франции Генриха IV. Сойдя на пристань, он по закрытой лестнице поднялся во дворец. Посол приехал побеседовать с Елизаветой о войне с Испанией. Благодаря его подробным описаниям последующих аудиенций у нас есть яркий литературный портрет шестидесятичетырехлетней королевы Елизаветы. Посол описывает не только ее внешний вид и обилие драгоценностей. Он упоминает ее неувядающий ум, любовь к музыке и танцам, однако в его зарисовках перед нами предстает довольно ранимая женщина, вынужденная помнить о своем возрасте.

Поднявшегося по лестнице де Месса вели по длинным коридорам, мимо огромных каменных каминов с гербами. Пройдя караульную, он очутился в приемном, или присутственном, зале, где сел на подушку в ожидании королевы. На стене висели огромные гобелены в ярко-синих, красных и золотых тонах; все столы закрывали толстые персидские и индийские ковры, на полу лежали мягкие коврики.[1175] Комнату украшали разные диковинки, в том числе страусовые яйца, посуда из кокосовых орехов и фигурки из керамики – подарки от иностранных гостей и сановников.

Через какое-то время вышел лорд-камергер и повел француза по темному коридору во внутренние покои, где он увидел многих знатных лордов и леди. Сама королева сидела на низком кресле. Когда де Месс вошел, Елизавета встала и, подойдя к нему, обняла его. Она извинилась за то, что не давала ему аудиенции ранее, объяснив, что «позавчера она была очень больна из-за нарыва на правой стороне лица» и что «она не помнит, чтобы раньше ей было так же плохо». По словам де Месса, королева была одета пышно, но странно: она приняла его в «ночном платье», сшитом из дорогой ткани, «серебряной, белой и алой». Возможно, заметив удивление посла, Елизавета обернулась к своим советникам и, жестом указав на Месса и сопровождавших его лиц, заметила: «Что подумают эти господа, увидев меня в таком наряде? Я очень обеспокоена, что они видят меня в таком состоянии».

Когда Елизавета снова села и жестом велела подать послу табурет, де Месс передал ей добрые пожелания короля Франции и желание «узнать о ее благополучии и здравии». Сидевший напротив Елизаветы посол видел «целиком открытый лиф ее платья» и грудь, которая показалась ему «несколько морщинистой», хотя, как он добавил, «можно видеть, что ниже ее кожа необычайно бела и нежна». Она была обильно увешана драгоценностями; на шее у нее посол увидел жемчужное ожерелье, а на голове был рыжий парик «с большим числом блесток из золота и серебра», также подчеркивавших ее целомудрие.[1176] Лицо же «кажется и выглядит очень старым», заметил посол. «Оно длинное и худое, а зубы у нее желтые и неровные… те, кто видел ее раньше, уверяют, что слева их меньше, чем справа. Многих зубов недостает, и потому ее нелегко понять, если она говорит быстро».

Когда де Месс завел речь о мирном договоре с Францией, его поразила нервозность королевы: казалось, она ни минуты не может посидеть спокойно. Сначала она сидела в кресле и то и дело перебирала пальцами оборку на платье. Затем встала и принялась расхаживать туда-сюда, дрожа от переполнявшей ее энергии, и то распахивала вырез на платье, то закрывала его. Она жаловалась, что в камине развели слишком жаркий огонь, что дым щиплет ей глаза. Позвали слуг, чтобы огонь уменьшили; де Мессу пришлось ждать, пока на шипящие поленья выливали ведра воды. Когда де Месс собрался уходить, Елизавета снова выразила огорчение, что французские гости видят ее в таком состоянии. Она подозвала их к себе и «обняла всех с большим обаянием и с улыбкой».

Неделю спустя, когда де Месс должен был увидеться с королевой во второй раз, она снова была недовольна своим внешним видом. По словам де Месса, Елизавета должна была прислать карету, чтобы его привезли во дворец, но в последнюю минуту все отменила, посмотревшись в зеркало и заявив, что она «слишком больна» и «не хочет, чтобы ее видели в таком состоянии».

На следующий день аудиенция все же состоялась, и де Месс заметил, что Елизавета выглядела «лучше, чем прежде». Она приняла его в красивом платье из черной тафты, с юбкой из белой парчи. Лиф платья и нижняя рубашка были расшнурованы. Посла снова поразило то, как часто королева распахивала лиф; по его словам, «можно было видеть ее живот до самого пупа».[1177] Таким странным поведением, провокационным и присущим более молодым женщинам, Елизавета, возможно, стремилась доказать и де Мессу, и себе самой, что она по-прежнему привлекательна и еще может нравиться. Многие иностранные сановники, побывавшие при дворе, утверждали, что Елизавета постоянно обнажала грудь.

Де Месс пишет, что королева приветствовала его «весело и бодро»; она села на трон и велела, чтобы гостю подали табурет. Она называла себя «старой дурой» и сетовала на то, что посол, «повидавший стольких мудрецов и великих правителей», вынужден беседовать «с бедной глупой женщиной».[1178] Де Месс, как и подобает, ответил комплиментом, «сказав, что слышал о ее добродетели, красоте и совершенстве от иностранных правителей, но это ничто по сравнению с тем, что я увидел собственными глазами», что явно порадовало королеву. Де Месс заметил, что Елизавета очень радуется, если ее хвалят за «рассудительность и благоразумие, и она очень любит пренебрежительно отзываться о своем уме и рассудке, чтобы у собеседника появилась возможность сделать ей комплимент». Что касается внешности, «она говорит, что никогда не была красавицей, хотя тридцать лет назад и пользовалась такой репутацией»; однако де Месс заметил, «что она старается очень часто упоминать о своей красоте». Елизавета всю жизнь гордилась своими длинными тонкими пальцами, она даже сняла перчатку, чтобы показать де Мессу руку. Как он позже записал в дневнике, «в прошлом она была очень красива, но сейчас слишком исхудала, хотя ее кожа до сих пор очень бела».

Иными словами, встретившись с Елизаветой, де Месс увидел не величественную, вечно молодую красавицу с парадных портретов, а стареющую живую женщину, разменявшую седьмой десяток. Однако Елизавета по-прежнему оставалась привлекательной, даже красивой. Она была «высока и грациозна», и, «насколько возможно, она сохраняет достоинство, держится скромно и вместе с тем изящно». Что же касается ее «природных форм и пропорций», посол счел их «совершенными». Он добавил, «если не считать лица, которое выглядит старым, и зубов, невозможно увидеть женщину в таком бодром и живом состоянии ума и тела».[1179]

Неотъемлемой частью образа королевы был ее гардероб. Со временем наряды Елизаветы становились все более сложными и искусными, они служили средством для отвлечения внимания от ее стареющей плоти. Де Месс с изумлением узнал, что у Елизаветы более 3 тысяч платьев, которые хранятся в Большом гардеробе в Вестминстерском дворце. Сюда входило около 102 «французских платьев», 100 «свободных платьев» и 67 «круглых платьев», 99 мантий, 127 плащей, 85 дублетов, 125 юбок и 126 нижних юбок.[1180] Наряды для королевы шились из дорогих тканей и были богато расшиты розами, солнцами, лунами и планетами, гранатами (еще один символ девственности), змеями (олицетворяющими мудрость) и шиповником (символом чистоты и благоразумия). Таким образом, наряды королевы служили важным способом передачи определенных данных или прославления ее добродетелей. Ее платья, такие же парадные, как и портреты, служили средством, с помощью которого сглаживалось растущее несоответствие двух лиц королевы.

В 1593 г., когда Джон Эйлмер, епископ Лондонский, прочел проповедь о «тщете слишком вычурного украшения тела», он навлек на себя «великое недовольство» Елизаветы. Она сказала своим дамам, что, «если епископ будет и дальше распространяться о подобных вещах, она решит, что он достоин рая, но в таком случае ему следует ходить без посоха и снять мантию; наверное, епископ никогда не видел ее королевского гардероба, иначе он выбрал бы другую тему».[1181] В самом деле, как заметил Джон Харингтон, если бы епископ вначале поинтересовался размерами гардероба ее величества, он написал бы проповедь о чем-нибудь другом.[1182] Последняя аудиенция де Месса с королевой состоялась в канун Рождества 1597 г. Его провели во внутренние покои; войдя, он увидел, что Елизавета сидит за спинетом. Услышав шаги, королева оглянулась, посол изобразил изумление и извинился за то, что помешал ей. Королева ответила, «что очень любит музыку и что играла павану», на что де Месс ответил, что она «превосходный знаток и у нее репутация настоящей музыкантши». По его словам, занятия музыкой доставляли Елизавете большое удовольствие; она с радостью наблюдала за тем, как танцуют ее фрейлины, и, «даже если она сильно уставала», она «улыбалась дамам», которые часто подходили к ней и «демонстрировали свое почтение», а затем возвращались к танцам.[1183] Перед уходом де Месс спросил Елизавету, что рассказать о ней королю Генриху. Подойдя к нему вплотную, королева велела ему передать, что «нет на земле создания… которое относилось бы к нему с такой привязанностью и так желало ему добра и процветания, как она, но она просит его учесть положение, в какое она поставлена; она женщина, старая и ни на что сама не способная; ей приходится иметь дело и с представителями знати в самом разном настроении, и с простолюдинами, которые хотя и демонстрируют всячески свою любовь к ней, тем не менее переменчивы и ненадежны, отчего она вынуждена всего бояться». Хотя простые подданные по-прежнему демонстрируют любовь к своей королеве, многие представители знати ропщут и уверяют, что «англичане больше не подчинятся правлению женщины».[1184] Затем она завела речь «о покушениях на ее жизнь и на ее государство» и объяснила, что находит «непостижимо странным» обращение с ней короля Испании; «она бы ни за что не поверила, что все совершается по его воле»; тем не менее он «отправил в Англию с такой целью пятнадцать человек, которые во всем признались».

Елизавета начинала бояться будущего. Она говорила о том, что стоит «на краю могилы». Она высказалась неподдельно искренне; впрочем, осознав, что именно она только что сказала иностранному послу, она быстро одумалась и добавила: «Надеюсь, что я не умру так скоро, господин посол, и я не так стара, какой меня считают».[1185]

Данный текст является ознакомительным фрагментом.