Коалиционная стратегия: кто «за» и кто «против»

Коалиционная стратегия: кто «за» и кто «против»

Еще летом 1941 г. Ф. Рузвельт неоднократно заверял американцев, что Соединенные Штаты «не приблизились к войне», хотя он и поставил вместе с Черчиллем свою подпись под Атлантической хартией, которая de facto устанавливала союзнические отношения между Англией, США и СССР. В Лондоне на эти заявления реагировали исключительно болезненно. В одной из полученных от Черчилля телеграмм премьер-министр сообщал, что в случае сохранения Соединенными Штатами и дальше положения невоюющей державы он не может поручиться за то, будет ли Англия продолжать войну в 1942 г. Гопкинсу это показалось более чем достаточным, чтобы поставить перед Рузвельтом вопрос о том, как долго будут США вне войны, не рискуя остаться один на один с Гитлером.

«Я сказал президенту, – писал он 2 сентября 1941 г. в меморандуме «для самого себя», – что не только Черчилль, но и все члены его кабинета и все англичане, с которыми я говорил (речь шла о пребывании Гопкинса в Лондоне в июле 1941 г. – В.М.), уверены, что в конце концов мы вступим в войну, но что стоит им убедиться в обратном, как настанет самый критический момент войны, чем могут воспользоваться английские умиротворители для усиления давления на Черчилля» {1}. Никто не знает, что ответил на это взволнованное предупреждение своего главного советника президент, но 11 сентября, воспользовавшись инцидентом в Северо-Западной Атлантике (в нем участвовали германская подводная лодка и американский эсминец «Гриер»), Рузвельт выступил по радио с заявлением о том, что американский военный корабль стал жертвой нападения, и об изменении политики США «в водах, которые мы (США. – В.М.) рассматриваем как исключительно важные для нашей обороны». Американские корабли и самолеты получили приказ без предупреждения атаковать германские и итальянские суда, главное же – им разрешалось конвоировать суда других стран. Фактически военно-морской флот получил приказ о начале необъявленной войны против Германии в Атлантике.

Изоляционисты в конгрессе потребовали немедленного проведения расследования инцидента с «Гриером», и, хотя во всей этой истории было много неясного, никто в стране не настаивал на изменении объявленной Рузвельтом политики. В Белом доме смогли убедиться, как резко в положительную сторону изменилось отношение самых различных кругов американской общественности к военному сотрудничеству с Англией и Советским Союзом. Так, в проведенном в октябре 1941 г. по запросу Белого дома специальном исследовании отмечалось: «Политика администрации в отношении транспортировки морем военных материалов России получила поддержку значительного большинства газет по всей стране. Хотя существуют различия в подходе к этому вопросу, тем не менее нет ни единого географического региона в стране, где бы мнение газет в главном и основном расходилось – все они озабочены преимущественно тем, как оказать содействие русскому сопротивлению, и настойчиво добиваются увеличения американского вклада в это сопротивление. Оппозиция помощи России ограничена в основном очень небольшим меньшинством крайне изоляционистски настроенных газет, которые возражают и против помощи Англии, а также прессой, близкой к церковным кругам» {2}. Как само собой разумеющееся были восприняты распространение Закона о ленд-лизе на СССР и «модификация» Закона о нейтралитете, фактически означавшая его отмену.

Перемены в настроениях ощущались повсеместно и во всех слоях американского общества, снизу доверху. Митинги солидарности с воюющими против нацистской Германии Советским Союзом и Англией собирали десятки тысяч людей.

Рабочее движение в США первым откликнулось на призыв левых сил оказать всю необходимую помощь странам, воюющим против фашизма. С оговорками вроде того, что Советский Союз не является желательным союзником «свободного мира» и что военное сотрудничество с ним продиктовано только «исторической целесообразностью», это сделал в октябре съезд АФТ. Собравшийся вслед за тем в ноябре съезд КПП открыто и искренне заявил о своей солидарности с народами Англии, Советского Союза и Китая, не уснащая свою резолюцию заявлениями о двойственной природе коммунизма, превосходстве «американской системы» и поучениями в адрес других стран {3}.

В дни грозной опасности летом и осенью 1941 г. большая часть антифашистски настроенных общественных сил США заявила о своей солидарности с народами, ставшими жертвами агрессии стран «оси». Сенатор-демократ Мэррей, совершив поездку по стране, убедился, что широкие массы населения, в том числе рабочие и фермеры, поддерживали политику оказания всей возможной помощи Англии, Советскому Союзу и Китаю. «Американцы, – писал он, – все более решительно отказываются от поддержки изоляционистов… Народ высказывается за проведение самой энергичной антинацистской политики» {4}. «От имени союза художников Америки, – писал Рокуэлл Кент 13 августа 1941 г. во Всесоюзное общество культурных связей с заграницей СССР, – я шлю вам сердечные приветствия и заверения, что мы делаем все от нас зависящее с тем, чтобы расширить все виды помощи Советскому Союзу в это кризисное время» {5}.

Складывалась почти парадоксальная ситуация. Большинство американцев, излечившихся от хронической болезни изоляционизма, оказались бо€льшими «католиками, чем сам Папа». Президент, истративший массу энергии с тем, чтобы убедить своих соотечественников в пагубности нейтралитета, оказался в конце процессии, не рискуя сделать решающий шаг, хотя каждое его выступление фактически могло дать Гитлеру повод начать превентивную войну. В связи с реальной атакой немецкой субмарины У568 на другой американский эсминец «Кирни», повлекшей жертвы, Рузвельт 27 октября 1941 г. выступил с одной из самых воинственных своих речей. «Америка подверглась нападению, – заявил он, – «Кирни» не просто военный корабль. Он принадлежит каждому мужчине, каждой женщине и каждому ребенку… Мы, американцы, покинули наши палубы и заняли места у орудий» {6}. Все ждали обращения Рузвельта к конгрессу с декларацией об объявлении войны. Ничего подобного не последовало. Ровно через три дня немцы потопили эсминец «Реубен Джеймс». Погибло 115 моряков. И вновь Рузвельт уклонился от принятия мер возмездия. Америка формально оставалась нейтральной, вне войны. Ждали следующего «инцидента»?

И только 7 декабря 1941 г. после внезапного нападения японской авиации на американскую военно-морскую базу в Пёрл-Харборе на Гавайях США из нейтральной страны превратились в воюющую, причем в считаные дни число их врагов утроилось: 11 декабря 1941 г. войну Соединенным Штатам объявили Германия и Италия. Попытка Вашингтона оттянуть неизбежную войну с Японией путем урегулирования разногласий, в том числе и за счет интересов третьих стран, ничего не дала. «Умиротворение» агрессора и здесь, в Южной Азии и на Тихом океане, увенчалось трагическим фиаско.

Внезапная атака японцев на Пёрл-Харбор обросла материалами расследовательских комиссий, воспоминаниями и легендами, из которых многие «дознаватели» и сейчас извлекают компромат на Рузвельта: президент якобы спровоцировал ее своей бездеятельностью и выжиданием с тем, чтобы втащить Америку в войну. Все эти обвинения немногого стоят и легко опровергаются боязнью Рузвельта получить войну сразу на двух океанах – Атлантическом и Тихом, против флотов Германии и Японии. Но есть и серьезные документы о подготовке атаки на Пёрл-Харбор, которые в силу разных причин были проигнорированы ближайшим окружением Рузвельта, хотя достоверные сведения о них поступили в военное и военно-морское министерства до 7 декабря 1941 г. Одним из источников этих сведений был бывший белогвардейский офицер Иван Лебедев, эмигрировавший из России и долгое время живший в Японии, а затем переселившийся в Калифорнию. Однако ближайших помощников трудно упрекнуть в беспечности или тщетной предосторожности. Дело в том, что были выработаны жесткие правила уведомления президента о поступающих разведывательных данных, а их первичная обработка вполне могла перекрыть им доступ к высшему руководству, не говоря уж о президенте. Имя Ивана Лебедева, мелькавшее в переписке военного советника Рузвельта Э. Уотсона (папаша) А. Бирла, помощника госсекретаря по разведке, Э. Гувера, директора ФБР, осталось Рузвельту неизвестным.

Итак, почему же Франклин Рузвельт и вся его высокопрофессиональная рать армейских и морских высших чинов, включая председателя Объединенного штаба начальников штабов Джорджа Маршалла и командующего военно-морскими силами адмирала Гарольда Старка, а также военно-морскую разведку, любимое детище президента, рассыпанную по азиатским территориям агентуру, армию дешифровщиков, попались на многоходовую комбинацию японского адмирала Исороку Ямамоту? Представляется, что сегодня ответ может быть сформулирован с допустимой степенью погрешности. Рузвельт до самого последнего момента был убежден, что Япония в ближайшее время нанесет удар по Советскому Союзу (главное направление) либо против внутренних провинций Китая и Таиланда (вспомогательное направление), позволив США выиграть время. Донесения разведки принимались к сведению, но трактовались преимущественно неоднозначно и чаще всего как отвлекающий маневр противника или дешевая провокация. Иван Лебедев попал в эту категорию носителей сомнительной информации. Извлечение уроков из трагедии 22 июня и 7 декабря 1941 г. было исключительно болезненным, но и достаточно продуктивным.

Эти события, а также разгром немецко-фашистских войск под Москвой сразу же поставили вопрос о коалиционной стратегии (и в узком, и в широком смысле) в центр общественной полемики. Подписание в Вашингтоне 1 января 1942 г. Декларации Объединенных Наций, закрепившей в международно-правовом порядке военно-политический союз антифашистских государств, придало этой полемике особый смысл и значение. По сути, столкнулись две линии, два подхода. Сторонники первого исходили из необходимости и возможности при максимальном напряжении сил достижения относительно скорой победы. Разгром гитлеровцев под Москвой показал, что в таком подходе не было ничего утопического. Сторонники другого предпочитали так называемую «стратегию малых дел», сориентированную на затягивание войны и не предусматривавшую тесную координацию военных усилий между США и Англией, с одной стороны, и Советским Союзом – с другой. Едва ли требуется специально доказывать, что последние руководствовались не столько военными, сколько главным образом политическими соображениями {7}.

После вступления США в войну водораздел между этими двумя подходами обнаруживал себя подчас в острой форме, и чем дальше, тем больше его конфигурация и глубина определялись дебатами об открытии второго фронта в Европе. Сошлемся в этой связи на письмо А.А. Громыко в НКИД СССР от 14 августа 1942 г. «Вопрос о втором фронте в Европе, – говорилось в нем, – безусловно, волнует миллионы людей США. Обсуждение этого вопроса не сходит со страниц американской печати. Рабочие крупных городов США собираются на митинги, на которых выражают свое отношение к данному вопросу, выносят резолюции, призывающие правительство Рузвельта ускорить открытие второго фронта. Широкие массы населения видят и не могут не видеть, что открытие второго наземного фронта в Западной Европе означало бы ускорение разгрома гитлеровских армий и ускорение победы союзных государств» {8}. Как бы в подтверждение сказанного и в связи с 25-й годовщиной Красной Армии в Москву во Всесоюзное общество культурных связей с зарубежными странами поступила телеграмма от Альберта Эйнштейна. Он писал: «Исполненный высочайшего уважения и восхищения, я шлю мои искренние поздравления по случаю 25-й годовщины Красной Армии и Военно-Морского Флота, которые так эффективно обеспечили защиту выдающихся достижений советской культуры и индустрии и которые устранили смертельную опасность для будущего развития человеческого прогресса» {9}.

Была своя для всех тогда понятная логика в том, что Рузвельт с согласия советского правительства командировал в Москву в сентябре 1942 г. лидера республиканцев У. Уилки. Цель поездки Уилки (в беседе со Сталиным 23 сентября 1942 г. он сказал, что, выполняя поручение президента, хочет «услышать от руководителей Советского правительства искреннее и откровенное мнение о том, в чем США еще недостаточно помогают СССР и что они должны еще сделать в этом направлении») {10} в понимании Рузвельта не ограничивалась теми задачами, которые они оба определили на встрече в Белом доме. Напутствуя своего бывшего опасного соперника на выборах 1940 г. перед отъездом в Советский Союз, Рузвельт втайне надеялся, что, сделав его своим представителем, он сумеет таким образом сдержать лидера республиканцев, выступавшего с требованием решительных военных действий, и не тревожить, по крайней мере временно, до очередных промежуточных выборов в конгресс в ноябре 1942 г., острую тему о втором фронте. В определении коалиционной стратегии Рузвельт колебался, испытывая давление с разных сторон. Но еще более важным было продемонстрировать Сталину двухпартийный характер антинацистской внешней политики США, последовательность и неизменность симпатий к народам Советского Союза. Визит лидера республиканцев в Москву призван был также блокировать и активизацию военной оппозиции. Ее появление было тревожным фактом.

Военное сотрудничество с Советами вызывало неоднозначный отклик в военных кругах. Едва отгремела битва под Москвой, как заместителем начальника штаба сухопутных сил генералом Раймондом Ли для военных верхов был подготовлен специальный меморандум о Советских Вооруженных Силах, содержащий как общие оценки, так и всякого рода рекомендации, предположения и т. д. Главная мысль была выражена весьма определенно: Советский Союз – «ненадежный» союзник, не исключена возможность выхода его из войны, потенциал Советских Вооруженных Сил невысок. И рядом с этим хвалебные оды в адрес вермахта, германской техники. Общий вывод: взаимодействие с СССР в рамках коалиционной войны имеет так много «но», что практически является неосуществимым. Тут же характерное признание в настороженности, которую порой проявляют в Москве к американским представителям. «С начала русско-германской войны, – говорилось в документе, – американская печать опубликовала ряд материалов, которые призваны подкрепить точку зрения, что некоторая часть американского общественного мнения надеется, что война закончится взаимным обескровливанием воюющих сторон (т. е. Германии и СССР. – В. М.). Понятно в связи с этим вполне логичное для русских руководителей предположение, что капиталистические государства, случайно (sic! – В.М.) ставшие партнерами Советского Союза в войне против Германии, будут оказывать Советскому Союзу лишь ограниченную помощь с тем, чтобы как можно дольше удерживать его в войне в качестве противника рейха» {11}.

В самой администрации по всем этим вопросам также не было единодушия. Наиболее последовательную позицию по вопросу об открытии второго фронта и координации военных усилий США, Англии и СССР занимал Г. Гопкинс. Державший в своих руках все приведенные в действие рычаги программы ленд-лиза, он решительно отклонял доводы тех в политических кругах США, кто считал, что технико-экономический вклад Америки в коалиционную войну избавляет ее от всего остального. Поставки в СССР в рамках ленд-лиза, налаженные только в начале 1942 г., не покрывали и малой доли тех безмерных затрат человеческих и материальных ресурсов, которые ежедневно и ежечасно приносил в жертву народ СССР во имя общей победы над фашизмом. Гопкинс находил смешным и вредным утверждения некоторых вчерашних противников ленд-лиза о том, что «Гитлера можно поколотить» одним лишь превосходством в военной технике и наращиванием производства {12}.

Рузвельт соглашался со своим помощником, но делал это порой нехотя, тут же поворачивая разговор в другое русло. Однако ранней весной 1942 г. под влиянием нараставших требований американской общественности активизации военных усилий США и Англии на европейском театре военных действий и сообщений о сложившемся трудном положении на советско-германском фронте он начал склоняться к идее форсирования открытия второго фронта, хотя и хорошо понимал, что армия в 1942 г. к этому была не готова.

В Вашингтоне, Белом доме, государственном департаменте, военном ведомстве хорошо себе представляли реальную картину после того, как вермахт, начав со стремительного марша в глубь советской территории, к ноябрю 1941 г. увяз в заснеженных полях Подмосковья, под Ленинградом и на Дону. Красная Армия держала оборону на Восточном фронте и за себя, и за союзников. В годы Первой мировой войны России осенью 1914 г. тоже было нелегко, но мужественно существовал и стойко держался Западный фронт. В годы Второй – в самое тяжелое время 1941 и 1942 гг. – немцы могли не опасаться за свой тыл на Западе. Ветеран американской дипломатии, работавший с В. Вильсоном, заместитель государственного секретаря США Брекенридж Лонг сделал запись в своем дневнике 28 апреля 1942 г.: «Россия взяла на себя главную тяжесть войны в Европе, сражаясь и за себя, и за союзников» {13}. Все понимали, что ситуация сама по себе очень опасна. Можно было ожидать всего, чего угодно – разгрома и поражения Красной Армии, капитуляции Москвы, заключения ею сепаратного мира с Германией.

Рузвельт прекрасно понимал остроту положения, высказывался за необходимость скорого открытия второго фронта. Само значение приезда Молотова в Вашингтон (29 мая – 5 июня 1942 г.) было чрезвычайно велико, где-то на уровне исторического визита специального помощника Рузвельта Гарри Гопкинса в Москву в июле 1941 г. И риск произвести друг на друга шокирующее, невыгодное вплоть до неприязни впечатление также был соответственно велик. Впервые в столицы США и Англии с дружественным визитом явился не просто посланец и доверенное лицо Сталина, но человек, общавшийся на коротке с Гитлером и его окружением и, хуже того, подписавший с ними, как считали на Западе, соглашения о дележе добычи, развязавшие руки агрессору. «Мистер Браун» (этим именем с целью конспирации и непривлечения внимания прессы было принято называть Молотова среди официальных лиц в США) поначалу заставлял думать о себе и англичан и американцев как о человеке какой-то иной культуры – несговорчивого, аскетически сурового и прямолинейного, статичного.

Заметим, что начало переговоров действительно не предвещало их в целом успешного завершения. Англичане и американские дипломаты в Лондоне (сразу после прилета советского наркома в Англию 21 мая 1942 г.) успели информировать Белый дом об особой манере Молотова держаться – сдержанно-неприступной и не уклоняющейся ни на шаг от поставленной перед ним задачи. Связать союзников соподчинением их военного планирования подготовке открытия второго фронта на европейском ТВД и выжать максимум возможного по вопросу о западной границе СССР – так формулировалась первоначально эта задача {14}. С тем чтобы не дать образоваться наледи, Рузвельт прибегнул к апробированному им и оправдавшему себя методу – устройству «разъясняющих» собеседований прибывшего в столицу США Молотова с Гарри Гопкинсом, советником президента, в чьи способности убеждать он верил безгранично. Таких бесед Молотова и Гопкинса вне официального формата вашингтонских переговоров состоялось две. В ходе их Гопкинс подсказал своему vis-а-vis, как легче гарантировать успех визита с учетом хитросплетений американо-английских контактов в связи с военным планированием на 1942, 1943 годы, а главное, как правильно сориентироваться во внутреннем американском балансе сил, выступающих за и против тесного советско-американского военного сотрудничества.

Однако по версии, с которой Молотов поделился с Ф. Чуевым более чем через четыре десятка лет, он, оказывается, совершенно не нуждался в этих пояснениях и советах. Редчайший случай в истории теневой дипломатии военного времени: оба высоких переговорщика (Рузвельт и Молотов) стремились к одной и той же цели – к изложению в «итоговом документе» декларации о намерениях без учета технических и прочих обязывающих США и Англию действовать незамедлительно важных подробностей. Один, отчетливо видя трудности ускоренной подготовки гигантской операции по высадке армии вторжения союзников в Северной Франции и утомительного согласования (прежде всего с Лондоном) всех военных, дипломатических и политических составляющих этой операции, продемонстрировал принципиальное согласие на открытие второго фронта, а другой, как это ни может показаться удивительным – ставил целью добиться политических и моральных дивидендов для Москвы, воспользовавшись декларативностью и неконкретностью обязательств по второму фронту в итоговом документе. Кремль рассчитывал в случае срыва договоренности иметь развязанными руки для маневра в рамках советско-американского диалога, особенно в таких чувствительно важных сферах, как экономическая помощь, отношения СССР с Японией, послевоенное урегулирование и (главное) вопрос о западных границах Советского Союза.

В изложении Молотова – Чуева проведенные советским наркомом вашингтонские переговоры (имевшие продолжение уже в ходе состоявшегося в августе 1942 г. визита У. Черчилля в Москву) выглядят совсем не как обычная рекогносцировка перед «сваливанием в штопор» в советско-американских и советско-английских отношениях в связи с затяжкой открытия второго фронта, а (достаточно неожиданно) как расчетливый итог дипломатии «отложенного спроса» {15}.

Базирующиеся на документах новейшие труды ряда известных исследователей показывают, что трактовать невыполнение важнейшего пункта согласованного правительствами США и СССР советско-американского коммюнике от 12 июня 1942 г. о создании второго фронта в Европе в 1942 г. как подведение самого большого фугаса под еще не устойчивую конструкцию межсоюзнических отношений было бы скорее всего натяжкой {16}. Все ее участники достаточно трезво оценивали сложившееся положение с возможностью организовать высадку больших сил на Европейском континенте в 1942 г. с последующим развитием успеха в масштабах фронтовой операции, хотя бы на подобие действий британского экспедиционного корпуса на северном участке Западного фронта в августе 1914 г. Немцы и их союзники неплохо подготовились к десантным операциям противника, их части оставались хорошо укомплектованными и боеспособными. Все это означало, что, осуществив удар с запада по вермахту, в 1942 г. можно было рассчитывать только на психологический эффект с непредсказуемыми последствиями, скорее всего плачевными.

В глубине души Рузвельт понимал, как опасен риск опрометчивых решений, не позволяя себе вместе с тем в беседах с Молотовым дать ему усомниться в его, Рузвельта, решимости обеспечить не только тыл коалиции, ее превосходство в ресурсном обеспечении и вооружениях, но и в несокрушимой воле Америки в кратчайший срок достигнуть главной цели – стать в военном отношении первой державой среди воюющих стран. Свидетельством серьезного обдумывания Рузвельтом этого вопроса явилась поездка Гопкинса и генерала Маршалла, наиболее убежденных сторонников скорейшего открытия второго фронта в американском руководстве, в Англию в начале апреля 1942 г. В послании Сталину от 12 апреля 1942 г., информируя советское руководство о миссии Гопкинса, Рузвельт писал, что речь идет об использовании американских «вооруженных сил таким образом, чтобы облегчить критическое положение на Вашем Западном фронте» {17}.

Прилетев в Лондон 8 апреля 1942 г. для ведения переговоров с Черчиллем по поводу выработки совместной военной стратегии, Гопкинс уже при первой же рабочей встрече с премьер-министром подчеркнул «желание Соединенных Штатов взять на себя большой риск с целью облегчить давление на Россию». Согласно записи Гопкинса, Черчилль «исключительно серьезно» отнесся к этому заявлению, не преминув, однако, заметить, что прежде он не принимал «всерьез наши предложения» {18}. Это был многозначительный намек и одновременно предостережение посланцам Вашингтона: в Лондоне знают о разногласиях в американском правительстве по вопросу об открытии второго фронта в Европе, о колеблющейся позиции самого президента и не собираются уступать без серьезных дипломатических сражений. У Черчилля нашлось много причин (и очень серьезных) решительно возражать против ускорения подготовки к открытию второго фронта в Европе.

Гопкинс искал контршансы в этой игре, но не был слишком настойчив. Более того, он проявил несвойственную ему уступчивость во время решающей встречи 14 апреля на заседании английского военного кабинета, а в кратком (и единственном) выступлении сделал оговорки, которые были только на руку Черчиллю, пылко развивавшему идею о преждевременности разработки конкретного плана вторжения на Европейский континент. Заявив о готовности США «внести самый большой вклад» в создание второго фронта в 1942 г., Гопкинс вместе с тем высказался в том смысле, что решающее слово принадлежит Англии {19}. Между тем все сидевшие в зале заседаний на Даунинг-стрит, 10, понимали, что согласия Англии не будет, хотя будут разговоры о согласии {20}. Гопкинс смолчал и тогда, когда Иден потребовал держать в тайне содержание американо-английских переговоров в Лондоне от русских, несмотря на «давление» Майского {21}.

В Лондоне Гопкинс, Маршалл и адмирал Кинг еще вели переговоры, когда 11 апреля, направив специальное послание Сталину, Рузвельт пригласил советскую делегацию во главе с Молотовым приехать в США для ведения переговоров о втором фронте в Европе {22}. В опубликованном 12 июня 1942 г. совместном советско-американском коммюнике говорилось: «При переговорах была достигнута полная договоренность в отношении неотложных задач создания второго фронта в Европе в 1942 г.» Во время обсуждения текста коммюнике генерал Маршалл настаивал на том, чтобы опустить упоминание о 1942 г., однако Рузвельт отказался это сделать {23}. Одновременно в разговорах с В.М. Молотовым президент просил советское правительство согласиться на уменьшение почти вдвое поставок по ленд-лизу с тем, чтобы сконцентрировать все силы на подготовке вторжения во второй половине 1942 г. {24}.

Несмотря на то что согласовывались формулировки коммюнике, давались заверения, обговаривались важные детали подготовки операции «Раундап» (высадка в Северной Франции), все это было всего-навсего разговором о намерениях, зондажем готовности сторон их выполнять, по крайней мере в части, касающейся самого главного – открытия второго фронта в 1942 г. Как оказалось, ничего, решительно ничего, кроме желания «приободрить», «обнадежить» союзника, за всем этим не стояло. Многие историки после войны ломали голову, пытаясь объяснить, что бы все это значило? Г. Фейс предложил такое объяснение: Рузвельт пошел на эту мистификацию с приглашением Молотова исключительно ради того, чтобы соблазном скорой полномасштабной военной помощи оставить поставленный Москвой вопрос о послевоенных границах открытым. Но с этим нельзя согласиться. Едва ли Рузвельт таким примитивным способом хотел вынудить Сталина внять призыву не обсуждать вопроса о границах с учетом их изменений после 1939 г. до завершения войны. Более правдоподобно другое. Президент всегда обладал подкупающим даром внушать оптимизм в любой безнадежной ситуации. Беседы с Молотовым открывали второй фронт, если не по факту, то виртуально, на штабных картах, в подсчетах снабженцев и в умах советских людей, которые поверили в его реальность. Обе стороны в тот момент, как это выясняется в наше время, принимали данное состояние ожидания и готовы были продлевать его и впредь.

Ниже мы еще вернемся к выяснению причин колеблющейся линии Рузвельта в ключевом вопросе межсоюзнических отношений. Сейчас же отметим, что к августу 1942 г. было уже довольно много признаков того, что общая договоренность о подготовке вторжения в Европе в 1942 г., достигнутая в июне, останется не больше чем добрым пожеланием. И в Лондоне, и в Вашингтоне приложили немало сил, чтобы возобладал стратегический план ведения войны на истощение. Неудивительно, что оптимизм, который еще в отдельных случаях продолжал высказывать Гопкинс, был сдобрен изрядной дозой скепсиса. Мог ли он не знать, с каким упорством сторонники доктрины «англосаксы должны управлять миром» в военных и финансово-промышленных кругах добиваются своего, считая курс Рузвельта в отношении Советского Союза недостаточно жестким и излишне толерантным?

Информация о разногласиях среди главных участников антигитлеровской коалиции (особенно в отношении западных границ СССР) «просочилась» в прессу, вызывая опасность распространения ядовитых спор в общественной атмосфере страны. Рузвельт решил не отдавать инициативу силам, способным обрушить с таким трудом созданный альянс «странных сожителей». Секретные опросы общественного мнения показывали, что накануне выборов в конгресс осенью 1942 г. утрата такой инициативы могла бы сильно подорвать позиции администрации. Вот почему, когда в середине июня 1942 г. (сразу после отъезда Молотова) Гопкинс получил приглашение от устроителей большого митинга в Нью-Йорке выступить на встрече, посвященной второй годовщине со дня начала Великой Отечественной войны советского народа, президент отнесся к этому благожелательно. Это было единственное в своем роде большое публичное выступление Гопкинса за все время войны. Тысячи людей, торжественная и волнующая обстановка, свет направленных на трибуну юпитеров… Гопкинс давно избегал появления на подобных многолюдных собраниях. Но президент и его помощник решили, что этот случай нельзя было упустить {25}. Речь Гопкинса, эмоциональная и яркая, оказала большую услугу движению солидарности с народами Советского Союза. Джозеф Дэвис в восторженном письме Гопкинсу 23 июня назвал ее «превосходной». «Каждый ее параграф, – писал он, – был начинен динамитом и проникнут духом борьбы с нацизмом. Это обстоятельство обеспечит ей горячий прием и в России, и в США» {26}. «Я в самом деле очень рад был узнать, – ответил ему Гопкинс, – что Вы нашли мою речь полезной во всех отношениях» {27}. Однако вопрос о втором фронте в речи Гопкинса был преподнесен в чисто общей форме.

17 июля 1942 г. Гопкинс вновь в Англии в связи с началом нового раунда переговоров о совместной военной стратегии на 1943 г. В этот раз, оставляя Вашингтон, Гопкинс знал, чем они кончатся. Позиция Черчилля была ясна, в свою очередь детальные инструкции президента не оставляли никакой свободы для маневра (в случае отказа англичан от высадки в Европе Гопкинсу, Маршаллу и Кингу надлежало согласовать план совместной операции в Северной Африке {28}). На этот раз и Джордж Маршалл был настроен куда более примирительно к доводам английского командования. В довершение всего 24 июля 1942 г. Рузвельт прислал на имя Гопкинса, Маршалла и Кинга телеграмму, в которой уведомлял их о своем решении окончательно отказаться от подготовки вторжения в Европу в 1943 г. и о необходимости выбирать между планом «Джимнаст» (Северная Африка) и военными усилиями на Ближнем Востоке {29}. В тот же день Гопкинс телеграфировал президенту, что стороны согласились на «Джимнаст». Задерживаться в Лондоне не имело смысла, и Гопкинс заторопился домой.

Результаты лондонских переговоров означали, что правительства Англии и США не только пересмотрели свое решение подготовить открытие второго фронта в 1942 г., но и вообще отодвигали высадку во Франции через Ла-Манш на неопределенный срок. Для этого внезапно возникшего англо-американского консенсуса были причины видимые, лежащие на поверхности, и невидимые, скрытые, о которых велись разговоры в печати, но не принято было говорить в официальных речах и заявлениях. К первым следует отнести ставшую очевидной военно-техническую неготовность западных союзников к широкомасштабной высадке на Европейском континенте. Ко вторым – нестабильность на советско-германском фронте, его откат к Волге и Северному Кавказу и, как следствие этого, ожидание краха Восточного фронта и, возможно, сепаратного мира Сталина с Гитлером. Еще одним «против» было чувство настороженности в отношении постоянного возвращения Москвы к вопросу о признании западных границ СССР в том виде, в котором они ей «представляются желательными» (т. е. с включением в состав СССР Прибалтики, Бессарабии и Буковины) {30}. Содействовать Москве в решении этого деликатного вопроса с позиции силы ни Вашингтону, ни Лондону не хотелось. Вопрос о послевоенном устройстве мира (как и в годы Первой мировой войны), таким образом, вторгся в военно-стратегическое планирование.

27 июля 1942 г. Рузвельт сообщил Черчиллю в шифровке, что он «очень счастлив» результатом лондонской встречи и полагает, что она знаменует «поворотный пункт» в войне {31}. По поводу того, насколько искренен был президент, можно только строить предположения. Что же касается Гопкинса, то его настроения были далеки от состояния приподнятости. Он сознавал обоснованность тревоги, которую испытывала значительная часть американской общественности в связи с новыми уклонениями правительств США и Англии от выполнения взятого ими обязательства открыть второй фронт в Европе в 1942 г. {32}. Все большее беспокойство внушали ему и попытки Черчилля ограничиться чисто символическими жестами вместо реального военного сотрудничества с Советским Союзом в критический момент, которому действительно суждено было стать поворотным пунктом в истории Второй мировой войны. Шла великая Сталинградская битва, и то, что предлагалось англичанами в качестве мер военного взаимодействия с союзником на Востоке, Гопкинсу представлялось «абсолютно недостаточным». Трезво оценивая обстановку и состояние советско-американских отношений, Гопкинс в сентябре 1942 г. в телеграмме Рузвельту, находившемуся в инспекционной поездке по стране, высказывается в пользу неукоснительного выполнения обязательств по «плану Болеро» (подготовка высадки во Франции через Ла Манш) с тем, чтобы быть готовыми «драться» с немцами большими силами уже весной 1943 г. «…Я считаю, – заключал он, – что только это даст эффект…» {33}

Данный текст является ознакомительным фрагментом.