Накануне развала
Накануне развала
17 марта 1991 года состоялся референдум. Советских людей спросили: хотят ли они сохранения Советского Союза как обновленной федерации равноправных и суверенных республик? За сохранение Советского Союза, уже раздираемого на части, высказалось три четверти опрошенных. «За», похоже, голосовали и те, кто в реальности хотел обрести самостоятельность.
Горбачев говорил своим помощникам, что если народ проголосует против Союза, ему придется уйти. Исход голосования дал Михаилу Сергеевичу шанс. Он его использовал. Предложил принять новый Союзный договор.
Предложение Горбачева начать работу над Союзным договором, ослабив власть центра, приняли только девять республик. Литва, Латвия, Эстония, Молдавия, Армения и Грузия отказались. Для Ельцина горбачевская идея была полной неожиданностью. Но он поддержал эту идею, подписал соглашение о моратории на политические забастовки, полетел в Кузбасс и предложил бастовавшим шахтерам вернуться в забой. Они его послушались.
23 апреля 1991 года лидеры девяти республик встретились с Горбачевым в Ново-Огарево. Это старинная усадьба в сосновом бору на берегу Москвы-реки. Там есть двухэтажный дом приемов. На втором этаже и шла работа. Михаил Сергеевич уговорил руководителей Азербайджана, Белоруссии, Казахстана, Киргизии, России, Узбекистана, Украины, Таджикистана и Туркмении подписать совместное заявление о безотлагательных мерах по стабилизации обстановки в стране и преодолению кризиса.
Помощник Горбачева Георгий Шахназаров вспоминал:
«Некоторое время соглашение “9+1” было источником своеобразной эйфории. Словно в момент, когда два войска готовы были сойтись в яростной рукопашной схватке, вожди их вняли гласу народа и договорились жить дружно. Даже отметили это событие бокалом шампанского. Как рассказывал потом Михаил Сергеевич, за обедом они с Борисом Николаевичем, чокнувшись, выпили за здоровье друг друга…
Главная линия противостояния проходила, конечно, между Горбачевым и Ельциным. Хотя внешне оба старались держать себя в руках, между ними явно ощущалось напряжение, в котором то и дело возникали мелкие разряды, а раза два-три не обошлось без грома и молний. Михаил Сергеевич держался спокойней и всякий раз, когда Ельцин вступал с ним в пререкания, начинал его уговаривать, я бы даже сказал, улещивать, взывая то к здравому смыслу, то к чувству справедливости. Борис Николаевич, впрочем, не слишком поддавался на уговоры. Он большей частью молчал, но если уж говорил, то почти никогда не отступал от своего. И дело неизменно кончалось поиском формулы, приближенной к той, которая была заготовлена его “командой” и привезена им в портфеле…»
Через несколько лет все начнут клясть Ельцина за Беловежские соглашения. Но в конце советской эпохи многие люди, имеющие разные взгляды не возражали против того, чтобы выделить Россию из Советского Союза, избавить ее от необходимости заботиться о других республиках и дать ей возможность развиваться самостоятельно.
Анатолий Черняев записал в дневнике в начале 1990 года:
«Многонациональную проблему Союза можно решить только через русский вопрос. Пусть Россия уходит из СССР, и пусть остальные поступают, как хотят. Правда, если уйдет и Украина, мы на время перестанем быть великой державой. Ну и что? Переживем и вернем себе это звание через возрождение России».
Характерные для той поры мысли.
Выборы народных депутатов России, избрание Ельцина председателем Верховного Совета республики наполнили многие души эйфорией. Даже лучшие умы не осознали масштабов постигшей народ катастрофы, глубину ямы, из которой предстоит выкарабкиваться. Новые демократические политики высокомерно решили, что они уже победили, и стали — на радость окружающим — бороться сами с собой. И переоценили свои силы, обещав быстро наладить хорошую жизнь.
Демократы хотели, чтобы генеральный секретарь Горбачев ушел, потому что он слишком медленно осуществляет политические реформы. Аппаратчики требовали ухода президента Горбачева, потому что он допустил всю эту демократию и гласность. Вообще говоря, на шестом году пребывания у власти каждый лидер должен быть готов к тому, что прежние комплименты сменяются жесткой критикой. Демократы не знали, как им поступить: присоединить или нет свой голос к разъяренному хору? На пороге 1991 года страна была почти так же далека от того, чтобы отдать землю крестьянам, а фабрики и заводы — работающим, как и в 1985-м.
Даже начисто опустевшие прилавки не убеждали аппарат в необходимости немедленных экономических реформ. Партийные секретари, военные в чинах, генералы от военно-промышленного комплекса, директора совхозов и колхозов отстаивали колхозно-совхозную систему и государственно-плановую экономику. Накануне 1991 года казалось, что все висит на волоске. В Москве рассказывали, что уже собрали юристов разрабатывать правовой режим чрезвычайного положения. Противники Горбачева хотели не только его убрать, но и вернуть страну к ситуации, сложившейся до апреля 1985 года…
Горбачев нуждался в личном мозговом центре, который обсуждал бы ключевые проблемы, генерировал идеи и воплощал их в президентские указы. Но он никак не мог придумать подходящую административную конструкцию.
Летом 1990 года на организационном пленуме ЦК (после XXVIII съезда партии) избрали новый состав политбюро. Александр Сергеевич Дзасохов, избранный секретарем ЦК, занял место за столом президиума:
«Отсюда увидел сидевших внизу, в первом ряду зала, главу правительства Николая Рыжкова, председателя КГБ Владимира Крючкова, министра иностранных дел Эдуарда Шеварднадзе. Сохраняя свои государственные посты, они уже не входили в политбюро. Наши взгляды пересеклись, и я почувствовал необъяснимость произошедшей рокировки. Почему руководители столь высокого ранга сидят в зале, а в президиуме находятся совсем другие люди?»
В стране было правительство, существовал аппарат ЦК — над правительством, а Горбачев хотел создать что-то еще — что было бы и над ЦК, и над правительством. Поскольку Горбачев сам не очень понимал, чего он хочет, то людей в совет подобрал не очень удачно. Получилась сборная солянка, а не работоспособный коллектив.
Во-первых, в Президентский совет, как прежде в политбюро, по должности вошли глава правительства Николай Рыжков, его первый заместитель Юрий Маслюков, председатель КГБ Владимир Крючков, министр иностранных дел Эдуард Шеварднадзе, министр обороны Дмитрий Язов, министр внутренних дел Вадим Бакатин, а позднее еще и министр культуры Николай Губенко.
Во-вторых, Горбачев включил в совет людей из своего ближайшего окружения — Евгения Примакова, руководителя президентского аппарата Валерия Болдина, бывшего первого секретаря Киевского обкома Григория Ревенко и двух бывших членов политбюро — Александра Яковлева и Вадима Медведева.
В-третьих, опытный аппаратчик Горбачев пригласил в совет двух известных писателей разных направлений — Чингиза Айтматова и Валентина Распутина, двух ученых — академика Станислава Шаталина и вице-президента Академии наук Юрия Осипьяна и двух известных в ту пору депутатов — председателя агрофирмы «Адажи» из Латвии Альберта Каулса и рабочего из Свердловска Вениамина Ярина. Они должны были олицетворять голос народа. Но получилось не слишком удачно.
Министры рассматривали совет как новое политбюро, но не понимали: неужели им придется обсуждать серьезные (и секретные) материи в присутствии явно посторонних людей? Писатели и академики, которые вошли в Президентский совет на общественных началах, не могли выяснить, что от них требуется. Предполагалась не мозговая атака, полезная для главы государства, а просто обмен мнениями, в основном эмоциональный.
И наконец, те, кто мог непосредственно работать на президента, — Примаков, Ревенко и Бакатин — остались как бы без дела. Постоянных обязанностей у них не было.
Георгий Шахназаров вспоминал не без иронии:
— Ревенко, Примаков, Бакатин маялись бездельем и только после долгих препирательств с Болдиным получили кабинеты. Да и потом им приходилось в основном ждать, пока президент даст поручение, а в оставшееся время навещать друг друга и сетовать на никчемность своего положения. Кто-то сострил: «Что такое член Президентского совета? Это безработный с президентским окладом».
В словах Георгия Шахназарова читалась некая ревность — почему одни люди в окружении Горбачева оставались в чиновничьей должности помощников, а других, которым и заняться вроде как нечем, вознесли в члены Президентского совета? Но Горбачев и сам быстро потерял интерес к Президентскому совету.
Личное общение с Горбачевым было нелегким делом. Он предпочитал говорить, а не слушать. Первый секретарь ЦК компартии Литвы (а потом и президент республики) Альгирдас Казевич Бразаускас вспоминал: «Манера общения Михаила Горбачева своеобразна — вначале выговориться самому, высказаться по всем темам и только потом дать собеседнику изложить свои мысли, аргументы».
«Для меня Горбачев — загадка, — говорил союзный депутат и мэр Санкт-Петербурга Анатолий Александрович Собчак. — Он может согласиться с твоими доводами, и ты пребываешь в уверенности, что убедил его. Не торопись. Второе никак не следует из первого: решение, которое он примет, может основываться не на твоих, а на каких-то иных, неведомых тебе доводах».
В последние дни декабря 1990 года Горбачев зачем-то сам предложил ликвидировать Президентский совет. Этот эпизод запомнился Александру Дзасохову:
«После затянувшегося до полуночи заседания собрались в комнате президиума, где обычно накрывали стол с чаем и бутербродами. В комнату зашел Горбачев, с ходу спросил:
— А вообще этот Президентский совет нам нужен?
— Да зачем он нам? — тут же откликнулся Ислам Каримов, будущий президент Узбекистана. Он возглавлял тогда компартию Узбекистана и входил в политбюро…»
На следующий день, когда собрался Президентский совет, Горбачев неожиданно объявил: «Прошлой ночью собиралось политбюро. Все высказались за упразднение Президентского совета».
Съезд народных депутатов радостно проголосовал «за». Демократическое окружение Горбачева осталось без работы. Вместо Президентского совета Горбачев в марте 1991 года создал новую структуру — Совет безопасности, своего рода политбюро. Но и Совет безопасности тоже оказался декоративным органом.
Во главе правительства вместо свалившегося с инфарктом Рыжкова он поставил бывшего министра финансов Валентина Сергеевича Павлова.
Тот начал с денежной реформы. По его настоянию Горбачев подписал указ «О прекращении приема к платежу денежных знаков Госбанка СССР достоинством 50 и 100 рублей образца 1961 года и ограничении выдачи наличных денег со вкладов граждан».
Павлов утверждал, что крупные купюры — на руках у спекулянтов и преступников. В интервью газете «Труд» обвинил западные банки в заговоре — они хотели свергнуть Горбачева, поэтому завладели крупными купюрами… Никто не принял его слова всерьез. А «павловская реформа» обернулась для людей новым унижением: они, бросив работу, стояли в длинных очередях, чтобы успеть за три дня избавиться от старых купюр. Невозможно было и получить свои деньги, доверенные государству. Со сберкнижки выдавали не более пятисот рублей, да еще делали пометку в паспорте!
26 января 1991 года Горбачев подписал указ «О мерах по обеспечению борьбы с экономическим саботажем и другими преступлениями в сфере экономики» — милиция и КГБ получали право входить в любые служебные помещения и получать любые документы. Через три дня — новый указ «О взаимодействии милиции и подразделений Вооруженных Сил СССР при обеспечении правопорядка и борьбы с преступностью». Этим указом вводилось патрулирование городов силами воинских частей.
Реакция в обществе — резко негативная. Горбачев терял остатки уважения. Все видели, что он боится решать сложные проблемы, откладывая их на потом, надеясь, что все рассосется само собой. Серьезные экономисты утверждали, что попытки модернизировать социалистическую систему не получаются, становится только хуже. Надо было создавать принципиально новую социально-экономическую модель.
На четвертом Съезде народных депутатов СССР (в декабре 1990 года) Назарбаев выступил с резкой критикой союзного центра:
— Это только иллюзия, что командно-административная система, с которой мы упорно боремся вот уже шесть лет, сломлена. Ничего подобного! Разве ослабла диктаторская хватка центрального аппарата? Разве поколебал декларированный суверенитет республик монолитные позиции ведомств? Скажу прямо — чихать они хотели на наш суверенитет!.. Разве не потерпели мы поражение, не приняв вообще никакой программы перехода к рынку? Последние действия Совета министров СССР вообще можно сравнить лишь со скрытой диверсией… Ошибки в проведении экономической реформы подвели страну к порогу небывалого в ее истории кризиса, который вот-вот начнется…
После двух лет ненормальной сверхполитизации населения наступила некоторая апатия. Человек начинает говорить, что ему один черт, кто у власти, раз жизнь становится все трудней. Уставшая, голодная, изверившаяся толпа очень опасна…
Когда Горбачев попросил у Верховного Совета СССР дополнительных полномочий, потому что власти никто не подчиняется, Ельцин резко возразил:
— Такого объема законодательно оформленной власти не имели ни Сталин, ни Брежнев. Крайне опасно, что президентская власть у нас формируется под личные качества и гарантии конкретного человека. Фактически центр стремится сделать конституционное оформление неограниченного авторитарного режима.
Через несколько лет такие же обвинения Борис Николаевич услышит в свой адрес. И тогда, и потом эти обвинения были чистой демагогией — ни Горбачев, ни Ельцин диктаторами не стали. Угроза исходила совсем с другой стороны. Ее можно было ощутить.
17 июня 1991 года на сессии Верховного Совета СССР выступил маршал Сергей Федорович Ахромеев, недавний начальник генерального штаба, которого Горбачев сделал своим советником:
— Наша страна насильственно, вопреки воле народов, выраженной на референдуме 17 марта сего года, расчленяется… Некоторые руководители республик, и в первую очередь Ельцин Борис Николаевич, на словах выступают за Союз, а на деле разрывают его на части… СССР распадается… И высшие органы власти или не хотят, или не могут предотвратить гибель нашего Отечества. В такой опасной обстановке наша страна находилась только в 1941–1945 годах. Но тогда Сталин сказал народу правду о нависшей смертельной опасности, и общими усилиями народа под руководством КПСС угроза гибели Отечества была преодолена… Президент СССР в настоящей обстановке бездействует, а Верховный Совет позволяет ему бездействовать, не желая замечать всего, что происходит вокруг…
Никогда раньше маршал, привыкший к военной дисциплине, не позволял себе критиковать Верховного главнокомандующего. Это был сигнал. До путча оставалось всего два месяца.
Горбачев допустил еще одну ошибку. В декабре 1990 года на Съезде народных депутатов предстояло впервые избрать вице-президента СССР. Горбачев перебрал много кандидатур. Александр Николаевич Яковлев вызвал бы яростные протесты консерваторов. Эдуард Амвросиевич Шеварднадзе отпал, потому что в первый же день работы съезда сделал резкое заявление об уходе в отставку. От кандидатуры Нурсултана Абишевича Назарбаева, будущего президента Казахстана, Горбачев тоже отказался.
Возникли две новые фамилии: академик Евгений Максимович Примаков и Геннадий Иванович Янаев, к тому времени член политбюро и секретарь ЦК. Бывший комсомольский функционер, веселый, компанейский человек, он чем-то понравился Горбачеву и мгновенно взлетел. Горбачев полагал, что сравнительно молодой Янаев, не примкнувший ни к левым, ни к правым, не встретит возражений у съезда, да и ему самому не доставит хлопот. Едва ли Горбачев хотел видеть на посту вице-президента самостоятельную и равноценную фигуру, с которой ему бы пришлось считаться.
Горбачев посоветовался с недавним членом политбюро Вадимом Андреевичем Медведевым.
— Янаев, — ответил Медведев, — возможно, будет вам помогать, но он не прибавит вам политического капитала. Я бы отдал предпочтение Примакову.
Михаил Сергеевич выбрал Янаева и совершил большую ошибку. Назарбаев или Примаков не предали бы своего президента. Августовского путча бы не было, и, может быть, сохранился бы Советский Союз.
Михаил Сергеевич неустанно призывал руководителей республик к терпению и здравому смыслу, к отказу от политической истерии. Накануне отъезда в отпуск откровенничал с Назарбаевым и Ельциным, фактически делил с ними власть. А через несколько дней поделился с Черняевым впечатлениями:
— Ох, Толя, до чего же мелкая, пошлая, провинциальная публика. Что тот, что другой! Смотришь на них и думаешь — с кем, для кого?.. Бросить бы все. Но на них ведь бросить-то придется. Устал я.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.