Почему не пошли китайским путем?

Почему не пошли китайским путем?

Добыча нефти в Западной Сибири за десять лет, с 1970 по 1980 год, увеличилась в десять раз, добыча газа — в пятнадцать. Потребность в реформировании экономики исчезла, когда в страну потоком потекли нефтедоллары. Экспорт газа, нефти, природных ресурсов в начале восьмидесятых давал четверть бюджетных доходов. Нефтедоллары позволили Советскому Союзу импортировать почти все, что было нужно, — от зерна до новых технологий.

Часто пишут о том, что, выполняя указание президента США Рональда Рейгана, директор ЦРУ Уильям Кейси заставил Саудовскую Аравию увеличить производство нефти, чтобы погубить нашу страну. В результате цена на черное золото рухнула — и экономика СССР погибла.

Если следовать такой логике, то получается, что в Вашингтоне всегда ненавидели Горбачева и Ельцина, — пока они были у власти, сознательно понижали нефтяные цены, зато изо всех сил и себе в ущерб поддерживают Путина — при нем цены на энергоносители в основном растут.

В реальности Соединенные Штаты не способны устанавливать цены на мировых рынках. На Саудовскую Аравию американцы действительно постоянно давили — в первую очередь низкие цены на нефть выгодны экономике Соединенных Штатов. И в Вашингтоне считали важным лишить советский блок притока валюты. Но в семидесятые годы такое давление ни к чему не приводило, цены только росли. А вот в 1982–1983 годах в мире происходило сокращение потребления нефти. К сожалению, экономика развивается циклически. Или, как сказано в Библии, бывают тучные года, а бывают тощие…

В 1981 году нефть стоила тридцать пять долларов за баррель. Это был пик. Потом началось неуклонное снижение цены. В 1983-м она стола тридцать долларов, в 1985-м — двадцать шесть долларов, в январе 1986-го — всего пятнадцать долларов за баррель. Надежды на нефтедоллары рухнули.

Ставка на экспорт нефти оказалась гибельной для СССР. Расходы государственного бюджета превысили доходы. Страна стала жить не по средствам. Мыло и зубной порошок оказались в дефиците — вместе с маслом и яйцами.

«Резко ухудшилась продукция пищевой промышленности, — рассказывал председатель Госплана Николай Байбаков. — Пищевики из прежнего количества мяса производили больше колбасы, увеличив в ней содержание крахмала. Прибыль увеличивалась не за счет роста эффективности производства и ресурсосбережения, а путем скрытого повышения цен на выпускаемые товары. Подсчеты Госплана показали, что примерно половина средств от товарооборота достигалась за счет ухудшения качества и скрытого повышения цен».

Вот такое наследство досталось Горбачеву. И положение продолжало ухудшаться. Один город за другим, как в войну, переходил на рационирование продовольствия, да только и по талонам мало что удавалось купить.

«Мне пришлось в экстремальной продовольственной ситуации ввести в нашей области талоны на дефицитные продукты, — вспоминал первый секретарь Новосибирского обкома Александр Павлович Филатов. — Настроение у нас было неважное, потому что снабжение населения потребительскими товарами, особенно продовольствием, становилось все хуже и хуже… С прилавков городских магазинов почти исчезло мясо».

Но первый секретарь обкома обиделся, когда положение дел в Новосибирске раскритиковали — 7 сентября 1985 года на Всесоюзном совещании по проблемам сельского хозяйства в Целинограде. Филатов счел критику «необоснованной».

Ему позвонил генеральный секретарь:

— Мы зашлем к тебе бригаду для подготовки вопроса на политбюро. Слушать вас будем.

— Засылайте, — ответил первый секретарь, — но что за причина? У нас с перестройкой все в порядке.

«Мы остались без поддержки центра», — обреченно вспоминал Александр Филатов. В начале февраля 1987 года ему сообщили, что в область направлена комиссия политбюро. Позвонил Горбачеву. Попросился на прием: надо, мол, объясниться.

— А что случилось? — удивился Михаил Сергеевич.

— Я и сам не знаю. Вчера у вас был, вы и слова не сказали о том, что у нас какая-то чрезвычайщина. А сегодня к нам уже едет комиссия политбюро.

— Ладно, приходи, — согласился генсек. Михаил Сергеевич участливо обратился к Филатову:

— Ну, давай рассказывай, что у тебя там происходит… У вас вообще люди голодные?

— Откуда это взяли? — возражал первый секретарь Новосибирского обкома. — Да, действительно, государственного мяса вообще нет. Нам его не дают. А кооперативное есть везде. Бесперебойно. Я вас прошу — отмените эту комиссию. Уже работать невозможно. Задергали…

— Ну ладно, — как-то неопределенно завершил разговор Горбачев. — Иди к Лигачеву.

Егор Кузьмич, руководивший в ту пору повседневной работой партийного аппарата, не захотел отзывать комиссию.

— Пусть работают, — сказал он.

«И я попросился на прием к Горбачеву, — вспоминал Филатов, — заранее заготовив заявление о добровольной отставке в связи с состоянием здоровья. Утром 27 июля 1988 года я был на приеме у Михаила Сергеевича. Единственное, о чем я его просил, предоставить возможность полечиться. Эту просьбу выполнили. Зашел к Лигачеву. Егор Кузьмич воспринял мой поступок с пониманием. Позвонил управляющему делами ЦК КПСС Н. Е. Кручине и попросил отправить меня на лечение в Крым. 5 августа 1988 года на пленуме обкома меня освободили от должности первого секретаря».

Этого, вероятно, и ждали от руководителя области. Тогда и Горбачеву и его окружению казалось, что все дело в старых кадрах. Представлялось: если поставить новых и энергичных работников, дело закипит. Первые секретари и министры менялись с невероятной быстротой, а ситуация не улучшалась.

Задача, поставленная еще Хрущевым: догнать и перегнать Соединенные Штаты, осуществилась. К моменту прихода Горбачева к власти Советский Союз выплавлял стали на восемьдесят процентов больше, чем Америка, цемента выпускал на семьдесят восемь процентов больше, нефти добывал на сорок два процента больше и в пять раз больше выпускал тракторов. В 1961 году это были показатели индустриальной державы. Если бы мир не развивался, Советский Союз считался бы экономическим гигантом. Но в середине восьмидесятых Запад жил в совершенно иной экономической системе, в постиндустриальном мире, где микрочипы важнее выплавки чугуна, а сохранение минеральных ресурсов — более важная задача, чем их добыча.

«Еще со времен работы на Карагандинском металлургическом комбинате, — вспоминает Нурсултан Назарбаев, — я сопоставлял технологические новации в этой сфере у нас и за рубежом. Например, американцы уже в конце семидесятых годов практически вывели из эксплуатации примерно 90 процентов всех мартеновских мощностей, а Япония вообще прекратила выплавку мартеновской стали. Мы же увеличили к началу восьмидесятых производство мартеновской стали еще на 38 миллионов тонн и докладывали об очередных успехах в нашем валовом производстве…»

Назарбаев считает, что все более очевидное отставание советской экономики, да и общества в целом усугублялось невыносимым бременем гонки вооружений. Перенапряжение экономики привело к кризису всей экономической системы. Нефтедоллары были потрачены на военно-промышленный комплекс и дотации убыточным отраслям экономики.

Не так просто подсчитать, какая часть отечественной индустрии, экономики в целом работала на вооруженные силы. Цифры разнятся не только потому, что огромный массив статистического материала все еще засекречен. По существу вся советская промышленность создавалась для военных нужд. Имелось в виду, что в случае войны практически все предприятия начнут работать на армию. Это предопределяло их экономическую неэффективность и стало неразрешимой проблемой в момент реформирования страны.

«Говоря о причинах крушения Советского Союза как государства и как определенного общественно-политического режима, — считает Назарбаев, — я думаю, было бы некорректно датировать его 1991 годом и объяснять только субъективными ошибками руководства. Это стратегическое, научно-технологическое поражение, которое носило не одномоментный характер, а происходило на протяжении семидесятых — восьмидесятых годов».

В 1982 году (год смерти Брежнева) в сфере стратегических технологий Соединенные Штаты опережали Советский Союз по десяти позициям. СССР отставал в компьютерных технологиях, системах наведения ракет, обнаружения подводных лодок, технологии создания невидимых для радаров самолетов «Стелс»… По пяти позициям СССР и США были равны. А в создании обычных боеголовок и силовых установок СССР опережал США.

«Энергия» конструктора Валентина Петровича Глушко была самой мощной ракетой в мире, межконтинентальная баллистическая ракета четвертого поколения РС-20 (по натовской классификации СС-18 «Сатана») — самой тяжелой. Это были ракеты такой разрушительной силы и точности, что позволяли уничтожать подземные шахтные стартовые позиции ракет противника (то есть подземные полые цилиндры из железобетона).

Второй договор, подписанный с американцами, об ограничении стратегических вооружений (ОСВ-2) разрешал Советскому Союзу иметь триста восемь таких ракет. Каждая могла нести четырнадцать боеголовок. Этого количества было достаточно для гарантированного уничтожения всех американских ракет прямо в шахтах. Создатель ракеты РС-20 академик Владимир Федорович Уткин говорил:

— Нам удалось создать самое мощное оружие в истории.

Уткин возглавил конструкторское бюро «Южное» (Днепропетровск) после смерти знаменитого Михаила Кузьмича Янгеля, руководил разработкой ракет и космических аппаратов, стал дважды Героем Социалистического Труда.

Командные пункты ракетных войск стратегического назначения располагались в подземных бункерах. Дежурные офицеры, получив приказ о запуске и коды доступа, исполнили бы его, даже не зная, куда полетит отправленная ими ракета. Если бы электронное оборудование отказало, расчеты автономного запуска спустились в шахту и вручную запустили бы ракету. За глаза они именовались «командой смертников».

Но в создании систем наведения, быстродействующих компьютеров, высокоточного оружия Советский Союз уступал западным странам. Не хватало обширного потребительского рынка, который на Западе стимулировал технологические разработки и инновации. В 1985 году, когда генеральным секретарем стал Горбачев, Советский Союз уже ни в чем не опережал Соединенные Штаты.

Сотрудники сверхсекретного Института прикладной математики, занимавшиеся разработкой ракетно-ядерного оружия, требовали от своего директора (и президента Академии наук) Мстислава Всеволодовича Келдыша новой вычислительной техники. Они наивно полагали, будто президент академии может все, а он видел регресс отечественной вычислительной техники, колоссальное отставание от западных стран и ничего не способен был изменить и, как говорят его сотрудники, глубоко переживал свое бессилие. Хотя в ранние годы в ответ на слова сотрудников о том, как трудно соревноваться с американцами, которые все считают на мощных компьютерах, уверенно повторял:

— Ничего, обойдемся серым веществом.

Считал, что советские математики все равно считают быстрее американцев. Но отставание в электронике с каждым годом становилось все очевиднее.

Сын академика Анатолия Петровича Александрова, сменившего Келдыша на посту президента Академии наук, вспоминал, как после установки наших новых ракет среднего радиуса действия и ответного размещения американских «Томагавков» и «Першингов-2» в Западной Европе его отец сказал:

— Время подлета таких ракет пять минут, и никто не успеет осознанно нажать ответную кнопку. Это должен сделать автомат, а вы знаете, какая у нас автоматика…

Президент Академии наук решил построить на даче (сорок километров от Москвы) небольшое самодельное бомбоубежище с запасом еды, чтобы, если кто уцелеет, мог бы добраться туда и выжить…

Почему научно-технический прогресс (помимо военно-космических отраслей) фактически обходил Советский Союз стороной?

Административно-плановая система не воспринимала технические и технологические новшества, поскольку была ориентирована на простое воспроизводство. В советской экономической системе предприятиям было невыгодно внедрять новую технику, модернизировать оборудование, повышать производительность труда, экономить материалы и снижать себестоимость.

«Возникла парадоксальная ситуация: страна, располагающая гигантским научным потенциалом, не могла его реализовать, — вспоминал Николай Рыжков. — Было совершенно ясно, что причина невостребованности разработок наших ученых — экономический механизм. Он просто не воспринимал всякие новшества, отталкивал их».

Горбачев знал, в каком бедственном положении находится страна. Видел, как люди повсюду восторженно встречали его призывы к переменам. И злился, видя, что номенклатура, чья жизнь была устроена вполне комфортно, ничего не желает менять.

Михаил Сергеевич пытался действовать, взявшись за привычные аппаратные рычаги. Да только ничего не происходило! В аппаратной толще его инициативы гасли как в болотной жиже.

«В Москве выдвигают новые идеи, а здесь — тихо и глухо, — записал в дневнике работавший в Костроме литературный критик Игорь Александрович Дедков. — Верит ли сам Горбачев, что руководители, занимающие свои высокие посты не одно десятилетие и воспитанные на послушании и повторении всего сказанного высшим начальством и повторяющие это сейчас, могут вдруг перестроиться, переродиться, начать другую жизнь и мыслить по-новому, по-революционному?»

Областные и районные секретари вслед за ним послушно повторяли слова о перестройке, но все ограничивалось речами, лозунгами и призывами. Они и не собирались переустраивать жизнь страны. Во-первых, им это не было нужно. Во-вторых, система не была рассчитана на кардинальное обновление. Потому генеральный секретарь не выдержал и обратился напрямую к народу, чего в России не делали со времен революции.

Часто звучит: «Если бы Горбачева не пустили к власти, социализм можно было спасти». Но «ересь» началась задолго до Горбачева, потому что неэффективность экономического механизма осознали не одно десятилетие назад. Надо было в таком случае останавливать Косыгина с его экономической реформой, а заодно и склонного к некоторому либерализму Брежнева… Так ведь все началось еще раньше — с хрущевской оттепели. Вот если бы остановить Хрущева… Тогда был бы Берия. Нынче Лаврентия Павловича, у которого руки по локоть в крови, полуиронично-полусерьезно именуют первым перестройщиком. Его реформы 1953 года, испугавшие коллег по партийному руководству, были попыткой самоспасения режима.

Но ни одна из реформ реального социализма в нашей стране не увенчалась успехом! Все предшественники Горбачева упирались в догмы социалистической экономики, останавливались и отступали, оставляя наследникам груз нерешенных проблем. В 1976 году, при Косыгине, плановые задания предприятиям уменьшили, чтобы дать директорам возможность эффективно использовать имеющиеся ресурсы. Что произошло? Рост производства сократился, зато подскочили цены.

Михаил Сергеевич и сам плохо разбирался в реальной экономике, и его помощники были столь же мало осведомлены. Впрочем, как им это поставить в вину, если в высших учебных заведениях преподавали и изучали политэкономию социализма. А такой науки просто не существует! Иностранных языков в партийном аппарате, как правило, не знали, и читать современные исследования по экономической тематике могли немногие.

На заседании правительства однажды выступал директор Института мировой экономики и международных отношений — министрам полагалось прислушиваться к представителям науки. Глава правительства изумился:

— О какой инфляции вы говорите? Инфляция — это когда цены растут, а у нас цены стабильные. Нет у нас инфляции!

— Когда у населения есть деньги, а в магазинах нет товаров, потому что их раскупают стремительно, это и есть признак инфляции, — терпеливо объяснял азы экономической науки директор академического института. — Денег больше, чем товаров…

Председатель Совета министров недовольно оборвал его:

— Хватит с нас ваших буржуазных штучек…

Представления даже самых компетентных советских руководителей оставались весьма примитивными. Горбачев как раз не стеснялся обращаться за помощью к науке. На заседании политбюро 6 августа 1987 года он говорил:

— В Соединенных Штатах сто миллионов долларов тратят на экономическое прогнозирование. А у нас? Что у нас получается с анализом экономики? В министерстве финансов — одно, а КГБ — другое, и все это разовое, нет системы. Вот встал перед нами вопрос о прогнозе экономики Соединенных Штатов. И выколачиваем из Арбатова и Примакова. Скорей, скорей…

Но академическая наука мало чем смогла помочь Горбачеву. Даже одаренные ученые были фактически отрезаны от мировой науки, и все силы уходили на приспособление к советской реальности. Ближе всех к реальности находились международники. Читая труды иностранных ученых, сравнивая нашу жизнь с иностранной, они видели, что отставание советской экономики становилось все более очевидным. Замаскировать этот разрыв было невозможно.

Справки и доклады с грифом «для служебного пользования» мешками возили в ЦК. Искренне надеялись, что заставят советских руководителей задуматься, подтолкнут их к радикальным реформам в экономике. Разумеется, делалось все, чтобы тексты были приемлемы для партийного аппарата, но факты и цифры разительно расходились с тем, что писали газеты и говорили сами партийные секретари. И это вызывало недовольство, раздражение и даже обвинения авторов в ревизионизме: не верят в будущую революцию и уверены, что капитализм и дальше будет развиваться…

Ученые предлагали дать предприятиям свободу, отменить монополию внешней торговли, позволить производителям самим выходить на внешний рынок, но всего этого было недостаточно. Перестройка, в частности, выявила слабость отечественной интеллектуальной мысли. Слишком поздно осознали, что политическая и экономическая системы реального советского социализма вовсе не подлежали реформированию.

Не все согласны с этим утверждением: а как же Китай? Социалистическое государство, где единолично правит компартия, демонстрирует фантастические успехи. Надо было идти китайским путем!

Так ведь Горбачев с этого и начинал!

Первые шаги Горбачева — попытка наладить экономику в рамках существовавшей системы. Потому и приняли 19 ноября 1986 года закон «Об индивидуальной трудовой деятельности». Легализовали индивидуальную фермерскую деятельность — осенью 1990 года появился закон «О крестьянском (фермерском) хозяйстве». Но это были косметические перемены в экономике. Поэтому того подъема, который произошел в Китае, не последовало. И в девяностые годы наша страна получала продовольственную гуманитарную помощь.

В Советском Союзе колхозно-совхозная жизнь напрочь отбила желание работать на земле. Советские сельскохозяйственные предприятия не были ориентированы на получение прибыли! Это были государственные структуры, нацеленные на исполнение плана — реального или бумажного. И зарплату получали вне зависимости от результата. В горбачевские годы в каждом третьем хозяйстве на зарплату уходило больше, чем зарабатывали. Даже если работали из рук вон плохо, деньги платили из бюджета. То есть начисто отсутствовал интерес, чтобы произвести товар, продать его выгодно и заработать. Поэтому разрешение продавать часть урожая по «договорным» ценам не вызвало никакой реакции.

Конституция РСФСР, принятая в 1990 году, ввела частную собственность на землю. Но продавать и покупать ее разрешили только через десять лет.

Россия — не Китай. Китайские крестьяне мечтали о своем наделе.

— Если бы я мог родиться снова, — сказал отец китайского экономического чуда Дэн Сяопин после поездки в Америку, — в Китае уже существовала бы рыночная экономика.

Увидев, что рыночная экономика способна накормить людей и сделать страну процветающей, Дэн Сяопин безжалостно отбросил социалистические догмы. И китайский партийный аппарат последовал за ним. Китайская бюрократия не мешает частной инициативе и предпринимательству, не угнетает бизнесменов и торговцев, не душит и не унижает их. «Обогащайтесь» — это партийный лозунг, который пришелся людям по душе.

Можно ли представить себе отечественную бюрократию, которая бы дала простор частной инициативе, широчайшему привлечению иностранного капитала, не смела бы вмешиваться в дела частного производителя и взимать с него дань? Советские чиновники до последнего противостояли любым радикальным переменам в экономике!

Призывы наших политиков идти китайским путем — развивать экономику без политических перемен — вызывают улыбку. В России для этого как минимум слишком мало китайцев, а никто другой не согласится работать в таких каторжных условиях. Есть и другое коренное отличие.

Советская система продержалась слишком долго, она искалечила наше общество, воспитав невероятное лицемерие, отучив от привычки к простому, но честному труду и начисто отбив предприимчивость.

«Вспоминаю поездку в Японию, — писал председатель Госплана Байбаков. — На каждом заводе совет, в состав которого входят директора и рабочие, обсуждает любую новинку, способную принести прибыль. Они дерутся за каждую новинку. Не потому ли японцы ежегодно закупали иностранные лицензии на 300 миллионов долларов, а мы, великая держава, только на 30 миллионов? Неужели только меня одного волнует, что старые способы хранения продукции уже не годятся?

При уборке, заготовке, хранении и переработке потери картофеля и овощей составляли 25–30 процентов, принося убытки на сотни миллионов рублей. Потери сахарной свеклы достигли 8–10 процентов. Зерна мы теряли десятки миллионов тонн. То же самое с продукцией животноводства…»

Мало того что Советский Союз в середине восьмидесятых по урожайности зерновых занимал 90-е место, а по урожайности картофеля — 71-е место, отставая не только от среднемирового уровня, но и от среднего уровня всех развивающихся стран! Так еще и выращенное погибало. Что же надо было такое сотворить с крестьянином, чтобы он равнодушно смотрел, как гниет и пропадает выращенный им урожай?

После смерти Ленина смело можно было идти китайским путем. В конце двадцатых, до коллективизации и раскулачивания — то есть до уничтожения наиболее деятельной части крестьянства, Россия способна была с минимальными потерями вернуться на естественную колею развития. Даже после смерти Сталина еще можно было попробовать. А при Горбачеве уже было поздно. Семьдесят лет советской власти отучили людей от самостоятельности. Все хотели перемен, но надеялись, что они произойдут сами по себе.

Горбачеву и его команде предстояло идти нехожеными тропами: никто еще не выбирался из тоталитарной системы собственными силами. Ни одна страна не имела такого опыта… А Михаил Сергеевич еще долго искал ответы в трудах Ленина, надеясь найти там доказательства возможности существования «рыночного социализма с человеческим лицом». Терял драгоценное историческое время. Нигде рыночный социализм построить не удалось.

— Я не приемлю частную собственность на землю — хоть что вы со мной делайте, — говорил Горбачев осенью 1989 года. — Не приемлю. Аренда — хоть на сто лет, даже с правом продажи арендных прав, с наследованием. Да! А частную собственность с правом продажи земли — не приемлю.

Вместо того чтобы освобождать экономику, отказываться от системы централизованного управления и принудительного ценообразования, создавал новые суперведомства — вроде агропрома. А уровень бюрократизации управления и без того достиг апогея. В стране существовало больше девятисот общесоюзных, союзно-республиканских и просто республиканских министерств и ведомств! В Совет министров СССР входило сто пятнадцать человек, поэтому в полном составе собирались только раз в квартал. Стратегия «ускорения» была повторением привычных масштабных проектов — в ситуации, когда немалая часть населения жила в нищете, магазины пустовали, а зарплаты были минимальными.

Председатель Совета министров СССР Николай Иванович Рыжков был человеком Андропова. Во-первых, Юрий Владимирович его выдвинул — такое само по себе не забывается, во-вторых, дал ему возможность развернуться, в-третьих, чисто по-человечески симпатизировал молодому работнику, в-четвертых, линия Андропова, простая и понятная, Рыжкову больше всего нравилась.

Андропов надеялся улучшить экономическую ситуацию без перемен в политике и идеологии. Ему были нужны разумные технари. Рыжков идеально подходил на эту роль, политикой он не интересовался. Николай Иванович успешно руководил заводом, где важнее всего жесткая дисциплина и разумный подход к рабочим. Когда в его руках оказалась экономика огромной страны, он почувствовал себя не в своей тарелке. Скорее упрямый, чем жесткий, он не знал (и не мог знать!) современной экономики и, судя по отзывам коллег, не был по-настоящему хорошим организатором.

Он, скажем, первым на сессии Верховного Совета в 1987 году произнес слово «рынок». Помог принятию закона «О кооперации в СССР» от 26 мая 1988 года. Но не мог оторваться от советских догм и представлений. Горбачев с Рыжковым нашли в себе силы разрешить только кооперативы, которые в государственной экономике развивались весьма необычным образом. И тут же затеяли борьбу против тех, кто хотел и умел зарабатывать. 5 мая 1986 года появился указ президиума Верховного Совета СССР «Об усилении борьбы с извлечением нетрудовых доходов», что ударило по тем, кто пытался компенсировать прорехи административной экономики. А страна нуждалась прежде всего в освобождении от пут и ограничений и высвобождении предпринимательской энергии.

Лауреат Нобелевской премии экономист Василий Леонтьев писал в те годы:

«Если бы мне сказали: будь ты предпринимателем в Советском Союзе и делай все, что хочешь, для того, чтобы прибыль получить, я бы спекулировать начал. Единственные настоящие предприниматели, я это и Рыжкову сказал, — это спекулянты-толкачи, они энергичны, и при нормальных условиях после перестройки они бы стали предпринимателями. Если бы было очень много спекулянтов, то они бы друг с другом начали конкурировать и не получали бы такую большую прибыль от спекуляции, а начали бы заниматься производством…

Экономическая свобода состоит в том, чтобы разрешить людям любую организацию. Хотят в колхозе работать — хорошо, если он эффективный. Если люди хотят иметь малые кооперативы, тоже хорошо. И, конечно, иметь фермеров с частной собственностью на землю. Главное другое. Это привычка хорошо работать…

Человек горд своей работой независимо даже от оплаты. А у вас в течение семидесяти лет учили людей халтурить, увиливать от работы… В Советском Союзе не меньше энергии, чем на Западе, но большая часть энергии употребляется на воровство, на халтуру, на обман, на уклонение от работы. Чем больше ограничений, тем больше люди будут пробовать обходить их вместо того, чтобы производить».

Лауреат Нобелевской премии точно обозначил извилистые дороги, которыми пойдет развитие капитализма в нашей стране. Люди отвыкли от самостоятельного хозяйствования…

Годы при Мао Цзэдуне не успели выбить из китайцев трудолюбие и прилежание, лишить их высокой трудовой морали, воспитанной конфуцианством. Этот свод морально-этических правил и норм по-прежнему в немалой степени определяет жизнь общества. Китайцы ответственно относятся к своему делу. Они думают о необходимости добиваться успеха. Они дисциплинированны. Соблюдают иерархию и почтительны к старшим. Согласны идти на жертвы — ради семьи и будущего. Внутренне готовы к аскетизму, осуждают излишнее потребление, что помогает накапливать средства и вкладывать их в производство. Хотят работать и зарабатывать и рассчитывают только на самих себя…

Вне рыночной экономики в Советском Союзе выросло уже три поколения, а в Китае — только одно. Китайцы не утратили навыки самостоятельного ведения хозяйства…

По мере развития экономики появляются новые отрасли, а старые исчезают. В Соединенных Штатах список крупнейших фирм постоянно обновляется. Структура советской промышленности не менялась. План следующего года практически повторял план предыдущего. Система, неповоротливая и расточительная, была ориентирована на увеличение физических объемов производства, а не на эффективность и качество.

«Нам становилось все более ясным, что принятая в стране система планирования не поддерживает нововведения, — вспоминал Гурий Иванович Марчук, в ту пору заместитель председателя Совета министров, затем президент Академии наук. — Предприятия, освоившие какую-либо продукцию, не стремятся к ее модернизации, а пытаются найти все новые возможности к увеличению ее выпуска по старой технологии. Происходило безнадежное отставание от мировых стандартов. Запад начал новый этап постиндустриального развития, а мы не могли даже сформулировать нашу стратегию и тактику».

Треть предприятий были планово-убыточными (!), еще треть — бесприбыльными.

В семидесятые годы по всей стране строили крупные животноводческие комплексы, выросла потребность в кормах, которые в огромных объемах пришлось закупать за границей. Но эффективность животноводства была низкой. Получалось, что стране дешевле было бы покупать мясо, чем зерно… Бюджет страны перестал справляться, когда резко упали поступления из-за обвала нефтяных цен.

В рыночной экономике ценовой механизм обеспечивает согласованность: товары получают те, кто платит рыночную цену. А в советской — цены устанавливались сверху. Чтобы формально получать прибыль, цены безбожно завышали.

Формула советской экономики: получить как можно больше ресурсов и добиться минимального плана, то есть произвести как можно меньше. Директора утаивали производственные мощности, завышали заявки на ресурсы, а информацию скрывали.

Советские руководители гордились плановым характером экономики, но планы не отражали реальности. Цифры начальством принимались только высокие, пусть даже дутые. Попытки опуститься на грешную землю и вернуться к реальности сурово наказывались. Как говорил один из основателей Госплана академик Станислав Густавович Струмилин, лучше стоять за высокие планы, чем сидеть за реальные.

«Все сходились в главном, — писал Рыжков, — надо кончать с давно устаревшим жестким, всеохватывающим планированием, администрированием в экономике».

Но искали легкое решение проблемы. Думали: правительство даст директорам предприятий свободу — и экономика заработает сама собой. По этому пути Горбачев с Рыжковым и пошли. Закон «О государственном предприятии», принятый 30 июня 1987 года, освободил предприятия от опеки министерств. В сентябре 1988 года политбюро упразднило отраслевые отделы ЦК КПСС. Рухнули два столпа административного распределения ресурсов. Но альтернативный механизм распределения ресурсов не появился.

В советской системе баланс между спросом и предложением определялся не изменением цены, а указаниями начальства. Когда плановые задания уменьшили, чтобы дать руководителям возможность более эффективно использовать имеющиеся ресурсы, что произошло? Рост производства сократился, а зарплаты поднялись.

В реальном социализме предприятия работают только из-под палки. Такова природа командно-административной системы. Когда давление на предприятия сверху прекратилось, производство рухнуло. Нужны были все институты рыночной экономики: права собственности, конкуренция. Без этого, как мы теперь понимаем, ничего не работает. Без рыночного распределения ресурсов, без рынка, на котором продаются и покупаются средства производства и произведенная продукция, без рыночных цен, определяющих, какой товар дешевый, а какой дорогой, начался хаос.

Получилось, что в результате реформ стало еще хуже, чем было до начала перестройки. Товары исчезали с прилавков с катастрофической скоростью. И так же быстро росли цены. Ничего нельзя было достать, не переплатив втридорога.

«Горбачев создал худшее, что можно было придумать, — безголового монстра, потерявшего ориентацию, — считают современные экономисты. — Оставленный на произвол судьбы, этот монстр топтался во тьме, не направляемый ни министерствами, ни рынком. Экономика оказалась в состоянии свободного падения».

Заметим, что вину за это Михаил Сергеевич должен разделить с правительством страны, страдавшим экономической некомпетентностью, и всей экономической наукой, не способной в те решающие годы предложить верный и относительно безболезненный путь перевода народного хозяйства на рыночные рельсы. Если, впрочем, такой путь вообще существовал.

Невероятные усилия были приложены для исправления врожденных пороков командно-административной системы. И все попытки завершились провалом. Предсказания марксистов не сбылись: капитализм не породил своих могильщиков из числа рабочих, а вот плановая система породила рабочих и директоров, которые охотно отправили ее на свалку истории.

Михаил Сергеевич, подобно своим предшественникам, в любой момент мог отступить и переложить все заботы на плечи наследников. В таком случае он сохранил бы власть. Но Горбачев считал, что отступать дальше невозможно: происходит необратимый упадок страны. «Такое дело начали! — записал в дневнике его верный помощник Анатолий Черняев. — Отступать некуда… Ох, далеко пойду. Не отступлю… не дрогну. Главное — не дрогнуть. И не показать, что колеблешься, что устал, не уверен…»

Чиновники теряли влияние и привилегии, возмущались, озлоблялись.

«Одна из замечательных особенностей советской системы — в том, что в ней была масса маленьких начальников, — отмечает один из самых известных социологов Владимир Эммануилович Шляпентох. — Она культивировала маленьких начальников, вручая огромному количеству людей какой-либо элемент власти над другими людьми. Пусть человек даже будет агитатором — он уже приобретал какой-то маленький рычаг воздействия на других людей. Это было мощным цементирующим фактором системы».

Распадалась система, и власть уходила из рук. Это было невыносимо. А вместе с властью над людьми исчезало и чувство превосходства, избранности: мне положено то, чего нет у других.

«Отменили паек, — записал в дневнике в августе 1988 года один профессиональный партийный работник. — Не думаю, что это добавит продуктов в сеть, но недовольство верхнего эшелона чиновников создаст. И трудно предугадать, как это обойдется. У них немало рычагов, влияющих на жизнь общества, атмосферу. Потерять чиновника в нашем механизме — не слишком ли большой риск».

К материальным потерям прибавлялись психологические. Огромный управляющий слой жаловался на неуверенность и неопределенность: выбили из колеи, нет ни славной истории, ни ясного будущего. Мало кто находил в себе силы признаться, что жизнь потрачена впустую.

Михаил Сергеевич пришел к выводу, что дело в бюрократическом аппарате, который всему мешает: надо дать людям свободу, чтобы они сами взялись за дело.

«У нас в ЦК, — писал второй секретарь Пензенского обкома Георг Васильевич Мясников, — дремучий аппарат, закосневший в бюрократизме, “чегоизвольщине” и т. п. Каждый думает о себе, держится за свой стул. На идеи и идеалы ему наплевать, лишь бы угодить начальству. Нет, это стиль страшный, не имеющий отношения к человеческим нормам».

Едва начались политические реформы, как партийный аппарат и госбезопасность утратили контроль над обществом. Сколько десятилетий эта система казалась непоколебимой, несокрушимой. Но она пребывала таковой только до того момента, пока оставалась цельной. Стоило изъять один элемент — насилие! — как все стало рушиться.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.