Бальмонт

Бальмонт

Текстуальные стилизации Бальмонта дают поучительный контраст к жизненным реконструкциям Добролюбова и Семенова. Книга Зеленый вертоград. Слова поцелуйные, вся составленная из хлыстовских стилизаций, вышла в 1909. Этому предшествовали подобные же систематические, каждый объемом с книгу поэтические опыты, направленные на имитацию славянского (Жар-птица. Свирель славянина, 1907) и прочего (Зовы древности, 1908) фольклора… После Вертограда последовало несколько книг, посвященных переложениям еще более экзотических культов, азиатских и американских. Но еще до его выхода отдельной книгой, два десятка стихотворений из нее были опубликованы в 1907 в Весах в цикле под названием «Раденья Белых голубей»[1048]. Своим вкладом в литературное сектоведение Бальмонт опередил более известные опыты, как Песня судьбы Блока, Серебряный голубь Белого и Братские песни Клюева.

ЗЕЛЕНЫЙ ВЕРТОГРАД

Бальмонт понимает сектантскую поэзию как поэзию эротическую. Эпиграф книги, однако, показывает, что автор хорошо понимает сложность проблемы.

Он по садику гулял, в свои гусли играл.

Я люблю! Я люблю!

Звонко в гусли играл, царски песни распевал.

Я люблю! Я люблю!

          Журчанье Белых Голубей[1049].

‘Белые голуби’, как известно со времен одноименной статьи Мельникова (Печерского), — это скопцы[1050]. Начиная с эпиграфа, Бальмонт говорит: эротику в этих текстах не надо понимать буквально. Она принадлежит скорее к метафорическому, чем к предметному ряду. В устах скопца «Я люблю!» означает нечто иное, чем обычно; и уже это близко поэту. После этого эпиграфа автор Зеленого вертограда не указывает на принадлежность своих героев к той или иной из сект с такой определенностью.

Как подчеркивает Владимир Марков, исследовавший Зеленый вертоград в содержательной статье[1051], работа Бальмонта основана на тщательном изучении письменных коллекций сектантского фольклора. Втай-река, Сладим-река и Шат-река; семиствольная цевница; камень-маргарит — все это заимствовано прямо из хлыстовских распевцев. Исторически достоверны формула «Бог Живой» (357); понимание природы как Божьей книги, а тела — как Божьего храма (312, 322); уподобление членов секты пшеничным зернам (326); противопоставление Марфы и Марии, как плоти — духу (412–413)[1052]. Но Бальмонт вкладывает в изображаемых им сектантов философию, которая кажется слишком здоровой и простой.

Раз не любишь Красоты,

Как крылатым будешь ты?

Тело — брат, душа — сестра,

В обрученье их игра. (335)

Так вряд ли могли чувствовать исторические хлысты, а тем более скопцы. Гармония души и тела была менее всего свойственна сектантам. Но Бальмонт представляет их как милых, чувственных и недалеких братьев и сестер, настоящих детей природы и недорослей культуры: «Мы пожалуй и простые, Если истина проста» (335). «Втай-Река не с мудрецами, хочет с сердцем говорить» (300). Его герои не столько иррациональны, сколько сентиментальны. Они говорят сплошь уменьшительными, как дети; но если они дети, то уже испорченные:

Я по рощице ходила […]

Вдруг увидела кусточек,

Под кусточком мой дружочек […]

Так уж стыдно, небывало

Тот цветочек расцветал,

Не могу теперь дружочка

Отпустить из-под кусточка. (343)

Они с легкостью преодолевают стыд и совсем не чувствуют вины. Если иногда они грозят друг другу, угрозы эти не страшны:

Не ходите вы, братья, на Шат-Реку.

Глубока ты река шатоватая,

Плутовата она, вороватая. (300)

Эти поистине утопические люди подчиняются собственным законам-заповедям. Бальмонт придумывает их, беря за основу подлинные исторические документы, но вполне изменяя их общий смысл. Вот как это происходит.

Нет другого учения. Не ищите его.

А на чем вы поставлены, стойте.

То, что вам заповедано, не утратьте того,

И закинувши невод свой, пойте.

Не женись, неженимые. Разженитесь с женой,

Вы, женимые, — будьте с сестрою. […]

Раз вы хмеля касаетесь, да лучист будет хмель,

Раз в словах, не склонись к суесловью. […]

Друг ко другу ходите вы, и водите хлеб-соль,

И любитесь любовью желанной.

И храните всю заповедь, и храните, доколь

Не приду к вам, Огнем осиянный. (359)

Как мы помним, первая из заповедей Данилы Филипповича гласила: «Я тот бог, который […] сошел на землю спасти род человеческий, другого бога не ищите»[1053]. Бальмонт тщательно повторяет ее, как и большинство из заповедей Данилы Филипповича, обращая особое внимание на «женатые разженитесь». Многие формулы почти дословно повторены и искусно вставлены в поэтический размер. Лишь однажды Бальмонт исказил дух и букву хлыстовского учения. Данила Филиппович заповедал не прикасаться к спиртному, и исторические хлысты, действительно, не пили; Бальмонт вставляет вместо этого риторическую конструкцию «да лучист будет хмель».

Называя свою общину ‘кораблем’, Данила Филиппович учил: «Храните Заповеди божии и будьте ловцами вселенной»[1054]. Бальмонт реагировал на эту необычайно поэтическую формулу в первом же стихотворении своего сборника:

Кто ты? — Кормщик корабля.

А корабль твой? — Вся земля. (299)

В отличие от многих от Пушкина до Горького, Бальмонт совсем не чувствует ужаса, который исходит из скопческого и хлыстовского быта. Наоборот, мир русских сект для него успокоен и замирен. Тему страшной пушкинской Сказки о золотом петушке Бальмонт трактует прямо противоположным способом.

Птица райская поет, и трубит огонь-труба,

Говорит, что мир широк и окончена борьба,

Что любиться и любить — то вершинная судьба. (304)

Тем же спокойным тоном литературной стилизации автор пытается воспроизвести речь пророка, в которого вселился Христос:

Аз есмь Бог, в веках предсказанный, […]

Аз есмь Бог и откровение […]

Аз есмь Бог вочеловеченный. (358)

Несколько раз автор пытается, сохраняя общее благостное настроение, пересказать любимую скопцами историю падения Адама и Евы. В стихотворении Брат и сестра герои ведут мирный разговор:

— Я твой брат, твой белый брат,

Ангел, что ли, говорят,

Все хочу я побороть

На Земле земную плоть. (310)

Герою вряд ли это удается; во всяком случае, другие стихи на тему райской птицы дышат эротическим напряжением.

Мы ходили, мы гуляли в изумрудном во саду,

Во саду твоем зеленом мы томилися в бреду.

[…]

И потом мы пожелали, чтобы ум совсем исчез,

Мы манили и сманили птицу райскую с небес.

И потом мы перестали говорить: «А что потом?»

Гусли звонко в нас рыдали, поцелуйный был наш дом. (315)

Так читатель входит в атмосферу радения. ‘Вертоград’ из названия этой книги означает, по-видимому, ‘город кружений’. «И будет дух — в кружении, как голубь круговой» (357). «И на Божьем кругу Все могу, все могу» (367). Бальмонт всячески пытается изобразить загадочное действие.

Ты оставь чужих людей,

ты меж братьев порадей,

Богом-духом завладей. (357)

Чтоб в круженьи белом, белом,

Чтоб в хотеньи смелом, смелом,

Ты сошел к нам Саваоф,

Саваоф, Саваоф! (372)

Мы как птицы носимся,

Друг ко другу просимся,

Друг ко другу льнем […]

В вихре все ломается,

Вьется, обнимается,

Буйность без конца.

Посолонь кружение […] (374)

Доверяя относительно редким историческим сведениям, Бальмонт считает, что хлысты кружились вокруг чана с водой. Впоследствии эту красивую версию будут воспроизводить в своих литературных ‘радениях’ Пришвин и Горький.

Слитно-дружное вращенье […]

Жернов крутится упорный, […]

Ног босых все глуше топот, […]

Близ рубахи — сарафан,

И напевной тишиною

Зачарован водный чан. (377)

СЛОВА ПОЦЕЛУЙНЫЕ

Бальмонт совершает интересную подстановку: упоминая именно белых голубей, то есть скопцов (в варианте Весов это сделано даже в названии всего цикла), Бальмонт игнорирует их крайний аскетизм и смешивает их с хлыстами. Фактически он распространяет на обе секты те миссионерские обвинения в свальном грехе, которые адресовались хлыстам, но никак не относились к скопцам. Ключ к разгадке бытия — осуществленное желание, и содержание радения Бальмонт видит в магическом преодолении препятствий на пути удовлетворения.

Мы в двух горницах раздельных, мы за тонкою стеной,

В час радений корабельных будем в горнице одной. […]

И теперь в великом чуде мы в раденьи корабля,

Светят очи, дышат груди, в Небе царствует Земля. (329–330)

По Бальмонту, хлысты и скопцы более всего озабочены любовью, которая звучит то в самом возвышенном из смыслов, то, напротив, приобретает вполне земной характер. Любовь происходит просто и конкретно, но наделяется мистическим значением. Бальмонт включает в эротическую игру даже древнюю православную оппозицию закона и благодати:

Мы не по закону,

Мы по благодати,

Озарив икону,

Ляжем на кровати. (321)

Следуя за Данилой Филипповичем и другими основателями раскола, Бальмонт особо разрабатывает тему осуждения брака. «Женатые разженитесь», — учил основатель хлыстовства. «Брак хуже блуда», — учили старообрядцы-беспоповцы. Бальмонт импровизирует:

Есть грех один и грех мучительный,

Хотя и много есть грехов. […]

То грех души с душою скованной,

То принуждение для губ. (360)

В стилизациях Бальмонта не чувствуется собственно телесных явлений — страсти, болезни, смерти; поэтому, вероятно, его не интересовало скопчество как таковое. Блоку Бальмонт казался «-тепловатым», потому что ключ к поэзии Бальмонта — «сердце прежде всего, как источник любви»[1055]: сердце тепловато, тело горячо. Брюсов в связи с Зеленым вертоградом писал об особой чувствительности Бальмонта к хлыстовской поэзии, а заодно выражал собственный энтузиазм в отношении поэтизированного хлыстовства:

При всей безыскусственности «распевцев», они все же создания души, в известном смысле, утонченной. […] Все мировоззрение «людей божиих», их вера в экстаз, […] их изысканная мистическая чувственность, при аскетическом конечном идеале, — во многом соприкасается с признаниями, рассеянными […] в книгах Бальмонта[1056].

В новой литературе оценки Зеленого вертограда противоречивы. Владимир Марков характеризует книгу как один из лучших поэтических сборников Бальмонта[1057]. В противоположность этому Константин Азадовский считает эти фольклорные опыты интересными, но неудачными[1058]. Как бы ни оценивать их поэтические достоинства, эти стихи представляют собой выразительный памятник увлечениям эпохи. Искусный и рациональный мастер, Бальмонт не претендовал на то, что его имитации являются более реальными, чем реальность, более историчными, чем история. Псевдо-этнографизм здесь вполне сознательный поэтический прием. В конце своего сборника Бальмонт извинялся, впрочем и здесь опираясь на известный скопческий стих:

Прости, Солнце, прости, Месяц, Звезды ясные, простите,

Если что не так я молвил про волшебность Корабля.

Если что не досмотрел я, вы меня уж просветите,

Ты прости мои роспевцы, Мать моя, Сыра Земля. (438)

Данный текст является ознакомительным фрагментом.