Расскажу о своей маме

Расскажу о своей маме

Отец Елизаветы Саввичны Савва Моисеевич шесть лет прослужил в Дагестане артиллеристом. Его пушка грозно стояла на темир-ханшуринской скале «Кавалер-Батарея». В 1916 году его демобилизовали вчистую – домой. Среди скромных гостинцев он привез и цветную лубочную картину. Ее повесили на самом видном месте. На ней были изображены площадь, громадная церковь, тополя и металлическая ограда.

Шестилетняя Елизавета долго рассматривала картину.

– Что это?

– Наверное, Иерусалим, – предположила мать, не бывавшая дальше своей станицы.

Савва Моисеевич, показывая на подпись под картиной, читал по слогам: «Те-мир-Хан-Шу-ра».

Когда в 1931 году Елизавета Саввична попала в Буйнакск, она сразу припомнила картину, на которой были изображены и площадь с оградой, и Андреевский военный собор. Но девушка, конечно же, не могла и подумать, что свяжет свою жизнь навсегда с этими местами.

В семье было двенадцать детей. Четверо умерли в раннем возрасте. Из оставшихся в живых старший брат Феодосий Балковой участвовал в гражданской войне, был ранен в ногу. Строил колхоз.

Когда началась Великая Отечественная война, на фронт ушли остальные трое братьев. Воистину тесен мир. Василий оказался в роте дагестанца Азиза Мутагаджиева. Во время переклички командир спрашивает у солдата, имеет ли он какое-либо отношение к Е. С. Балковой.

– Сестра она мне, – отвечал Василий. – А вы что, знаете ее?

– Знаю ли я ее? – воскликнул дагестанец. – Что вы такое говорите! Я передал Елизавете Саввичне из рук в руки 500 учащихся, печать директора Буйнакского педагогического училища!

Этим двум людям было о чем поговорить.

Дружба командира роты и красноармейца оказалась короткой. Василий Балковой погиб смертью храбрых у станицы Крымской, а Азиз Мутагаджиев сложил свою голову в Крыму.

На войне остался и третий брат Елизаветы Саввичны – Иван. А самый младший из Балковых – Сергей был тяжело ранен, но остался жив. Хлебнули горя и сестры Елизаветы Саввичны. Сперва в немецкой оккупации, а после их освобождения, восстанавливая из руин станицу, колхоз, живя в землянке, питаясь лесными ягодами…

У Е. С. Балковой с раннего детства обнаружилась склонность к учебе. Восьмой класс она, к примеру, закончила за 2 месяца. Вдвое меньше срока на отлично завершила и педагогические курсы в Ей ске. Стала учительницей.

Все ей удавалось. Через пять лет, почувствовав, что знаний маловато, поступила на математический факультет Ростовского университета. С разрешения дирекции совмещала учебу и на историко-экономическом факультете. Вскоре вызвали девушку и говорят: «Нас обвиняют в анархизме. Выбирай один факультет». Выбрала историко-экономический. Окончила с блеском. Предложили аспирантуру. Это случилось в 1931 году. Пойди она в науку, мы Балковую сейчас знали бы как большого ученого. Она же избрала другую дорогу. Е. С. Балковая, М. П. Завадский и еще пятеро их товарищей по университету уехали в Дагестан.

Темир-Хан-Шура. Андреевский военный собор

Их определили в педагогический техникум при Доме кадров, где ныне расположено здание сельхозакадемии. Здание маячило на горе, как средневековая крепость. Кругом – пусто: ни деревца, ни травинки. Ветры дуют с четырех сторон. Знойное солнце – летом, студеная погода – зимой. Из города туда добирались пешком, подталкиваемые, сбиваемые с ног диким ветром.

Не прошло и месяца, как все трое приезжих специалистов будто по команде заболели малярией. От хинина пожелтели лица, потеряли слух, остались кожа да кости. Не до работы было. Какая польза государству от таких приезжих, хотя, по правде говоря, и «свои» также страдали малярией.

Нарком просвещения Дагестана предложил:

– Переходите в Махачкалу, открываем институт.

– Вот только у меня встречный вопрос: а как быть с малярией? – спросила Елизавета Саввична.

– Пройдет, – обнадежил нарком.

Не проходила. В коридорах Наркомата просвещения ростовских товарищей как-то встретил учитель Я. Д. Кауров.

– В сорока пяти километрах, если ехать в горы, находится чудо! – загадочно сказал он им. – Поедемте. Не пожалеете!

В тот же день поезд увозил ростовчан в Буйнакск. Стук железнодорожных вагонов то замирал, то снова возникал, так же как стук сердца Елизаветы Саввичны от неизвестности, что ждет ее впереди.

Темир-Хан-Шура. Реальное училище

А в окно вагона на нее глядел невиданный до этого мир: то коричневые скалы, то желтая песчаная гора, то широкая речная долина. Паровоз тащил поезд со скоростью пешехода, что давало ребятне возможность сорвать гроздья винограда и снова зацепиться за один из вагонов.

Через три часа поезд, наконец, торжественно подкатил к Буйнакскому вокзалу. Местные учителя А. Г. Бокарев, Я. Д. Кауров и их товарищи поводили гостей по окрестностям города, поднимались на Беловецкую горку, угощали фруктами из сада Адама Григорьевича. Действительно, чудо! Болезнь как рукой сняло.

Остались. Работали в педтехникуме. Кроме них, в этом учебном заведении имелось несколько выпускников института им. Герцена и МГУ. Народ чрезвычайно интересный. Среди них выделялся учитель литературы Борис Рябов. Он писал стихи. Теща – француженка Жозефина Эдуардовна Масюис – была и первой его слушательницей. Он нередко спрашивал ее:

– Мама, как пишется такое-то слово?

– Ай-яй-яй! Я кончила пять классов гимназии, а ты – институт. И чему вас там учили? – начинала смеяться мама. – Стало быть, ты не нашего поля ягода.

– Нас учили, как сохранить революцию, – в тон ей отвечал Борис Рябов, – которую ваши парижские коммунары проворонили!

Начинался спор, походивший на спектакль двух актеров, которые, не прибегая к резкостям и колкостям, остроумно и с юмором разыгрывали его, скорее для окружающих, чем для себя. Кончалось все тем, что теща показывала, как пишется злополучное слово. Жозефина Эдуардовна оказалась начитанной и много знающей женщиной. Владела несколькими европейскими языками. Нередко глубокой ночью Борис стучался к ней и говорил: «Не засну, пока не прочитаю Вам новые стихи». Знал, что она не рассердится. Ее резюме для учителя – поэта было окончательным.

Елизавету Саввичну, кроме француженки, удивляла и преподавательница русского языка и литературы Мария Шароновна. По просьбе товарищей она декламировала лирические стихи. Поразительный эффект. Возьмись читать ты – мало кто станет слушать, а у нее слова, если можно так выразиться, приобретали объемность. Учащиеся, как и учителя, слушали эту очаровательную женщину с огромным вниманием. От нее веяло какой-то манящей силой. Каждое ее движение было картиной. Короче – талантливый человек.

После войны Мария Шароновна путешествовала по Германии, оттуда – в Москву, где и осталась навсегда. Каково же было удивление буйнакских товарищей, когда они узнали, что их коллега – автор книг и одной нашумевшей пьесы.

Вот в таком кругу вращалась Елизавета Саввична, к таким людям она тянулась.

30-е годы. Карточная система на продукты. Сказать, что трудное было время, значит, ничего не сказать. Учащийся третьего курса лакец Махлаев объявлял: «Мы сегодня на обед получили H₂O». Назавтра повар техникумовской столовой в суп добавил несколько картошин, а Махлаев на уроке химии решает самим же придуманную «задачу»: «H₂O + 10 граммов крахмала. Равняется…»

Елизавета Саввична в техникуме вела пять предметов – историю, истмат, диамат, политэкономию, деткомдвижение. Многое не получалось. Опыт таких педагогов, как А. П. Скрабе, А. Г. Бокарев, подсказывал: надо учить местные языки. Решила начать с кумыкского. Легче бывало, когда учила стихи:

– Ингилислер халгка душман…[27]

Овладевать новым языком помогали учащиеся. Это сближало детей с учителем. Имелись и другие резервы – чеховские пьесы. Они оказывались вдвойне смешными, так как актеры страшно коверкали слова, не там делали ударения, реплики произносили на свой лад, очень часто не понимая смысла того или иного слова, а главный герой спектакля вместо того, чтоб двигаться, прилипал к стулу, точно к княжескому трону. Все-таки спектакли оказывали положительное воздействие.

Как-то выпускники показывали пьесы первокурсникам. Те сидели не шелохнувшись. Во время второго акта на сцену вышла Елизавета Саввична и попросила: «В тех местах, где смешно, пожалуйста, смейтесь!» Но и после ее совета многие не могли разобраться, где «смешно», а где нет.

В годы борьбы с ликвидацией неграмотности Елизавета Саввична много поездила в горах. К этой священной миссии она вместе с педагогическим коллективом готовила и учащихся. Перед поездкой в горы произошел один примечательный разговор, оставшийся в памяти навсегда. Ребята из Кизлярского района спросили у нее:

– Возможно ли проводить коллективизацию в дагестанских условиях?

– Непременно! – отвечала она. – Вся страна идет к этому, а Дагестан – частица нашей Родины.

– Как быть, если у нас, к примеру, в деревне только один член партии, да и тот неграмотный?

– Вот вы поедете и будете учить людей грамоте и строить колхоз…

– А у нас на Кизлярщине, – не отставали двое, – убивают активистов. Как нам поступать?

Елизавета Саввична могла бы преподнести им кое-какие факты из собственной жизни. Например, как в станице организовала коммуну из 40 бедняков. Балковая этих людей повезла на усадьбу помещика Березовского. Заняли дом. Оставив коммунаров, она поехала в губком за семенами, сельхозпродуктами, сельхозорудиями, за бельем для детворы. Возвратилась, а каза?чки руки в боки и к ней с криком: «Что ты наделала? Хочешь, чтобы нас с детьми поубивали?»

Оказывается, пока Елизавета Саввична отсутствовала, разнесся слух, что ночью придет генерал Покровский с казаками и всех поголовно перестреляет. Может, и не совсем так было, ведь слухи люди передают с добавлением черных красок. Однако прислушаться к разговорам не мешало. Еле уговорила, обнадежила, хотя сама боялась. Вооружились чем попало, да и из губкома пришла помощь – двое с охотничьими ружьями. Обошлось.

… Елизавета Саввична тщательно готовила каждый педсовет. Говорят же, что и на солнце есть пятна. «Пятнами» директора некоторые считали то, что она не любила распространяться об изъянах в работе некоторых педагогов, зато хорошее замечала и говорила об этом во весь голос.

В училище был приглашен молодой преподаватель рисования А. А. Магомедов. Как же обрадовалась Елизавета Саввична, когда Абдулла Абасович заявил, что очень желает на общественных началах заняться краеведением. Директор тут же из своего шкафа достала рисунки, сделанные рукою А. П. Скрабе в различных походах, и путевые дневники его ребят.

Августин Петрович Скрабе

Учитель рисования понял, что в лице директора училища он имеет крепкую опору. И в самом деле, Е. С. Балковая знакомилась с маршрутами будущих походов, их целями и задачами. Сколь возможно, помогала материально. Директор понимала, что каждый участник похода заново будет открывать мир для себя. «Природа умна», – любила говорить Елизавета Саввична.

Павел Иосифович Карбоненко

Не было случая, чтобы директор училища не провожала туристов в дорогу и не встречала бы их по возвращении. «Понравилось ли вам в походе?» – спрашивала она.

Участники похода громко выражали свои чувства. По просьбе директора А. А. Магомедов на ближайшем педсовете рассказал о проделанной в пути работе, дисциплине. А завтра на сборе всего училища читался приказ, где объявлялась благодарность всем участникам, а для руководителя подбирала слова благодарности за благополучное завершение похода.

Очень скоро воспитанники училища стали занимать ведущие места в республике по краеведению и туризму. Обозначился музей.

Е. С. Балковая все делала, чтобы сохранить добрые традиции, заложенные А. П. Скрабе, М. И. Чебдар, П. И. Карбоненко, А. М. Горбачевым и другими энтузиастами, влюбленными в горный край.

Она была доброй, но не добренькой. И если приходилось защищать принципы, тут уж никто не мог ничего поделать, хотя она знала, что счастье уязвимо и встречается редко; стоит легкого дуновения, чтобы оно рассыпалось в пух и прах.

Как-то учащийся Тимур, сын районного начальника, через окно ночью забрался в общежитие к девушкам. Хотел посмеяться, обидеть их. Педсовет был единодушен: исключить! Отец парня, тертый калач, могущий преодолеть любые изгороди, отправился с апелляцией в горком партии. А там, зная характер Елизаветы Саввичны, не пошли навстречу. Родитель – к министру просвещения республики.

На следующий день отец звонит директору:

– У вас во дворе ученик Тимур…

– Спасибо за информацию.

– Извольте его отвести в класс и посадить на законное место!

– Он исключен.

– Я вам сообщаю указание министра!

– Я вам передаю решение педсовета!

Родитель исключенного не отступал.

А. А. Магомедов – в первом ряду второй справа

Министр просвещения, им в ту пору являлся Муса Сайдуллаевич Омаров, вызвал Елизавету Саввичну в Махачкалу.

Директор училища изложила суть дела и решение педсовета. Затем попросила: «Наказывайте меня». Министр ходил, ходил по своему кабинету. Пожимая руку женщине, сказал: «Родитель ввел меня в заблуждение. Простите!»

У Елизаветы Саввичны имелась общая тетрадь, куда она заносила интересные сведения. Тетрадь помогала оживить события давно минувших дней и крепкой нитью связывать с днем сегодняшним. Такие уроки не просто были интересны, запоминались надолго, если не навсегда…

Елизавета Саввична Балковая

Случались, разумеется, и огорчения. Не по ее вине. Учащийся Багаутдин на экзаменационном диктанте получил «неуд». Двойку принял как несмываемый позор. Поклялся, что его может смыть только собственная смерть. Она верила, что такое может на самом деле произойти. Елизавета Саввична с согласия педсовета перевела юношу на следующий курс, и мир не перевернулся от этого. Пришлось директору «поработать» и с учителем, выставившим сгоряча двойку.

Ее авторитет как учителя и директора был велик. Если пригрозят: «Доложим директору», ноги подкашивались. Встречу ждали с трепетом и робостью. Не со страхом. Если проносило – считали себя самыми счастливыми, стоять перед нею было стыдно. А ведь она никому ни разу не угрожала, не делала ничего худого. За все годы работы только одного учащегося согласилась исключить. Выше я рассказал об этом факте.

Тогда в моде было хвалить тех, кто «бил» учащихся двойками. Чем строже учитель, тем он выше ценился. Однако такой педагог в конце учебного года должен был бы задать себе вопрос: как я живым остался? А Елизавета Саввична почти не прибегала к двойкам, проявляла уважение к возрасту ребят. Поэтому ее «либерализм» не всеми учителями понимался.

– Ну, а если учащийся не подготовится? – задавал я вопрос Елизавете Саввичне.

В таких случаях она обращалась к успевающим: «Ты и ты помогите такому-то, пожалуйста. Видно, вашему товарищу не под силу изучение истории нашего отечества». Такой прием пока не давал осечку.

– Ваше мнение? – часто с таким вопросом она обращалась к товарищам по работе. То, что директор считается с тобой, рядовым учителем, вдохновляло подчиненных.

В 1966 году преподаватель родного языка Магомед Абдуллаев с 200 учащимися в течение месяца работал на Тлохском консервном заводе. В конце месяца получает письмо от жены. Читает. На душе становится тепло, а за спиной будто крылья выросли. И было от чего: жена извещала, что к ней домой приходила Елизавета Саввична, подробно расспрашивала, как живет, в чем нуждается. Но не только спрашивала, а и помогла. Учитель приказал себе: буду работать столько, сколько скажет директор! А работа на консервном заводе, скажу я вам, была не сахар.

За двадцать лет работы директором только один педагог получил от нее выговор. Это был богатырь с виду, но, как оказалось, не всегда в здоровом теле бывает здоровый дух.

Выпивоха давал обещания, которым позавидовал бы любой кандидат в президенты. Лучше вести жизнь лесного отшельника, чем показываться в непотребном виде учащимся.

– Накажите как следует! – советовали ей коллеги.

– Этот тот случай, когда вожжами не поможешь! – отвечала она.

Тот сам развязал узел. Пришел к ней и попросил: «Стыдно мне показываться вам на глаза, а бросить пить не могу. Увольняйте!» Они молча разошлись.

Учащиеся считали ее своей мамой. С горем или радостью – все к ней. Как воспитатель, она представляла собой совершенство. Главное оружие – слово, добро, пример. Никто ни разу не видел ее вялой. Энергичная, всегда подтянутая на работе, а ведь иногда шла к учащимся больною, после бессонной ночи. В таких случаях при разговоре с собеседниками лицо свое старалась держать в тени: пусть никто не догадывается о ее состоянии. В радость – пожалуйста, чтобы и другим хорошо было…

Заслуженная учительница школ РСФСР и ДАССР, кавалер ордена «Знак Почета», Елизавета Саввична Балковая вне Дагестана не представляла свою жизнь. Здесь она вступила в партию и была бессменным депутатом многих созывов Буйнакского горсовета депутатов трудящихся. Здесь же она вышла замуж за дагестанца, учителя математики Имамутдина Ахмедханова, вырастила троих детей, один из которых известный в республике журналист Далгат Ахмедханов, главный редактор популярного дагестанского еженедельника «Новое дело», а затем журнала «Дагестан».

По моей настойчивой просьбе Далгат Имамутдинович согласился поделиться воспоминаниями о своей матери – Елизавете Саввичне.

«Самое первое впечатление, связанное с мамой, которое сохранилось до сих пор в моей памяти, – ощущение всеохватного, пронизывающего все поры моего маленького детского тела блаженства, когда я рано утром, проснувшись, неожиданно заставал маму еще не вставшей, чтобы идти на работу. Тогда я мигом выскакивал из своей кровати и перебирался к ней, чтобы, обняв ее, прильнуть к ее теплому и ласковому плечу. Мне было тогда, я думаю, три, может, четыре года, не больше. И испытал я это счастье не более двух или трех раз. Это я знаю тоже точно. Потому что застать маму утром в постели практически было невозможно, и те два-три случая, оставшиеся в памяти, наверняка приходились на воскресные дни. Кроме того, подобные «нежности» в нашем доме, в общем-то, не культивировались: мама была сторонницей строгого воспитания, отношений простых, сердечных, но требовательных, без телячьих восторгов. А потом началась война, и суровое время внесло в семейный быт свой жесткий ритм.

Относительно сносно пережить военные годы нам помог огород. На учительскую зарплату родителей при тех ценах и при том, что, кроме нас, трех детей, и бабушки, в семье время от времени постоянно проживал кто-либо из родственников, существовать было бы невозможно. Слава богу, учителям, как и всем другим служащим, сразу же раздали за городом земельные участки.

Почему-то каждый год наш огород оказывался в новом месте: то на «чуманаке» – в лесу, надо было долго идти по речке, но земля там, помню, была лучше, чем где-либо, то рядом с Герей-авлаком, где потом был полигон для стрельбищ у военного гарнизона, то почти рядом с Халимбекаулом. Сажали в основном кукурузу, которая и являлась нашей постоянной пищей в двух неизменных блюдах: мамалыге и халпаме, приготовленных из кукурузной муки. Всю осень, зиму и весну весь Буйнакск питался кукурузой. Время от времени, помнится, я поднимал по этому поводу возмущенный голос, но голод, как известно, не тетка.

Д. И. Ахмедханов

Мама, будучи с детства знакома с крестьянским трудом, работала на огороде с удовольствием. Она знала все тонкости, и нам не приходилось выяснять, что и как нужно делать. И у нас всегда был хороший урожай и картошки, и кукурузы, и фасоли – ее мы тоже сажали, называя ее почему-то «лобио».

Если говорить о маминой биографии, надо, наверное, заметить, что в годы войны она год или два, подчиняясь партийной дисциплине, проработала секретарем (то ли вторым, то ли третьим, не знаю) Буйнакского горкома партии, членом которого была с 1940 года. Но ужасно не хотела работать в горкоме – помню эти домашние разговоры, не по идейным соображениям, конечно, просто ей вообще не по душе была всякая чиновничья деятельность. Я убежден, что мама была прирожденным педагогом, это была ее профессия от бога. Она очень любила свою работу, ценила ее и отдавалась ей полностью. Поэтому, когда вскоре представилась возможность вернуться в педучилище, она настояла на этом.

Где-то в конце 40-х, по-моему, годов ее настоятельно звали работать в Махачкалу то ли министром, то ли замминистра образования, обещали квартиру. Мы много лет ютились вшестером, а то и всемером в маленькой двухкомнатной квартире, разумеется, без всяких удобств. Одна комната зимой была настоящим холодильником – в ней можно было только ночевать. Но мама переезжать отказалась.

Помню, с каким жаром мы все ее уговаривали: и отец, и я, и сестры, и бабушка. Ни в какую. Наверное, у каждого из нас был свой резон. Я, например, стремился к «столичной» жизни, к морю, и вообще… Но ни более высокий заработок, ни новое служебное положение, ни даже получение квартиры, и вообще более благоустроенное жилье не смогли маму соблазнить. Все это, вместе взятое, перевесила простая вещь: возможность заниматься любимой работой, вести уроки. Такой, казалось бы, по тогдашним да, пожалуй, еще и по сегодняшним меркам пустяк. Я искренне негодовал тогда. Мне и сейчас кажется, что ради ожидаемых шикарных перемен можно было бы это неудобство временно перетерпеть. Но то – я (однажды я пошел на такой компромисс), а мама была куда более цельным человеком.

У нее был очень твердый характер, очень. И железная воля. Ее поведение диктовалось жесточайшей самодисциплиной. Не по-женски аналитичный ум выдавал решения, в справедливости и прозорливости которых можно было не сомневаться.

Самоуверенность граничила с упрямством. Но что делать, если ее понимание на несколько ходов вперед происходящего вокруг всегда затем подтверждалось. Это вовсе не сыновья лесть. Так было на самом деле, и все окружающие отдавали ей пальму первенства, признавая за ней право выносить вердикт по наиболее сложным вопросам и молчаливо подчиняясь ему. Много лет подряд она входила в состав бюро горкома партии, и к ее мнению неизменно прислушивались все сменявшие друг друга за эти годы руководители города.

Все так, но у нас в семье безоглядная мамина приверженность работе и общественным делам время от времени рождала бурные дискуссии. Мы на самом деле почти ее не видели. Шесть дней в неделю она уходила из дому в половине восьмого утра и приходила к восьми-девяти вечера, иногда (очень редко) забегая на обед. Редкое воскресенье проходило без того, чтобы полдня она не провела то в училище, то в общежитии, где без конца что-то происходило, то в горкоме, то еще на каких-то городских мероприятиях. И каким-то образом она еще успевала вести домашнее хозяйство. Правда, бабушка, пока была жива, ей в этом помогала. Отец, человек по характеру очень мягкий и добрый, иногда не выдерживал и говорил, что пора отказаться от директорства, от горкомовских забот, лучше больше отдавать времени семье. Но мама, видимо, не могла иначе, и они снова находили общий язык. Так происходило, как я подозреваю, потому, что они очень любили друг друга.

И сейчас еще говорят о межнациональных браках как о чем-то неординарном, порой спорят о правомерности их, и можно представить, какой резонанс в семье отца вызвало его решение жениться на приезжей учительнице. И только мое рождение привело стороны к обоюдному согласию, а вскоре моя мама завоевала среди многочисленной отцовской родни непререкаемый авторитет. Людей ценят прежде всего – тем более в семье – за искренность, трудолюбие, доброту, готовность к безоглядной помощи. Все это новые родичи мамы нашли в ней, особенно в трудные военные и в послевоенные годы.

И не только родичи. В силу своей журналистской профессии мне приходилось бывать в самых разных уголках Дагестана. Нередко речь при знакомстве, как водится, заходила о том, кто откуда. И если меня спрашивали о родителях, то очень часто оказывалось, что мои новые знакомые то ли учились у мамы, то ли еще каким-то образом она принимала участие в их судьбе.

Это не мудрено. Первое Буйнакское педучилище было первым в нашей республике средним специальным учебным заведением, в котором получали образование не только те, кто потом трудился на педагогической ниве. Среди буйнакских выпускников можно найти людей самых разных профессий. А очень многие из них потом занимали высокие должности, находились у руля республики. И очень часто, узнав, чей я сын, люди рассказывали мне, как Елизавета Саввична Балковая тем или иным образом оказала влияние на их личную судьбу. Вспоминали слова, которые она им говорила, вспоминали, как устраивала их учиться, поселяла в общежитие, помогала на первых порах деньгами, устройством на работу, решала какие-то личные проблемы… И возникала, конечно, скатерть-самобранка, и воздавалась хвала моим родителям, заслуги в которой я никакой не имел.

Но людям, наверное, приятно было ответить добром хотя бы через много лет на сделанное им когда-то добро, пусть даже так посредственно – через меня. И всегда это было очень трогательно. А я думал в такие минуты, что сделанное однажды добро никогда не пропадает и воздается сторицей. Потому что недоданное мне в детстве общение с мамой, которая отдавала свое время и силы другим людям, возвращалось мне сохраненной материнской любовью таким необычным образом.

Делегаты IV съезда учителей Дагестана. Слева первая – Е. С. Балковая

Мама была убежденным коммунистом, она безоглядно верила в марксистско-ленинские идеалы и еще у себя в станице в двадцатых годах была одним из комсомольских организаторов (отсюда и наган в кармане). Высокая нравственность, буква и дух закона оберегались ею свято. Когда отец в 50-х годах затеял строительство саманного дома, чтобы выбраться, наконец, из той квартиры-холодильника, то он строил его четыре года, постепенно прикупая в магазине необходимые материалы, возводя в один год стены, на второй – крышу и т. д. Мама не дала ему даже взаимообразно ни одной доски из обширного хозяйства педучилища. Помню, как отец одновременно и смеялся, и возмущался этим, говоря, что потом, мол, заплатим, время ведь не ждет. Нет, говорила мама, нет, и все.

Что до меня, то я относился к партии и комсомолу совершенно индифферентно, вступая в них по инерции, чтобы и в школе, и в институте, и в работе не быть белой вороной, тем более, став журналистом. И хотя искренне считал, что строительство коммунизма все-таки идет, хотя и не очень шибко, во всем, однако, легко распознавал фальшь и показуху, а у большинства людей – маску на лице. Но по молодости не придавал этому большого значения. Взрослея, стал думать больше, особенно после падения Хрущева. А к концу шестидесятых годов я уже пришел к выводу, что 17-й год был для страны ужасной ошибкой.

Когда я впервые поделился дома своим открытием, мама гневно оборвала меня, сказав, что я ничего не понимаю. Но я, размышляя, все больше утверждался в своем мнении. Время от времени я затевал свои крамольные рассуждения, пытаясь обратить родителей в свою веру. Мне действительно было жаль, что правда не открывается им. Мама ни разу ни в чем не согласилась со мной, она спорила, а когда мои аргументы стали становиться все более неопровержимы, то просто прекращала разговор.

Отец, член партии с 1945 года, тоже принципиально отвергал мою концепцию развития революционных событий, но в то же время с некоторыми моими аргументами соглашался. Он был учителем математики, и у него было много друзей. Мы не доспорили на эту тему, он умер в 1972 году, и его, как мне тогда показалось, провожало полгорода, вереница автомашин тянулась от Буйнакска почти до самого кладбища в Кафыр-Кумухе.

Я часто думаю, что сказала бы мама о происходящем сейчас? После второго буйнакского землетрясения в 1975 году она вышла на пенсию, продала за бесценок с таким трудом построенный дом и переехала в Махачкалу, ведь в Буйнакске она оставалась после отца одна целых три года.

Поселилась у дочери, моей младшей сестры. Но при своем независимом характере мечтала о собственном уголке. Мои и сестрины уговоры мало действовали на нее, она хотела самостоятельности. Года через три я тогда уговорил ее пойти в обком партии, попросить комнату, если она уж так ее хочет. Я говорил, что при ее заслугах, наградах и званиях, многочисленных высокопоставленных учениках для всесильной партии, служению которой отдано столько лет, не составит особого труда удовлетворить просьбу персональной пенсионерки.

Она долго не соглашалась, боясь отказа, вероятно, предполагая это. Но я, хотя и знал о фальшивости убеждений многих чиновников, наивно предполагал, что не до такой же степени. Но маму даже не пустили в обком (помнится, она просилась на прием ко второму секретарю), а на письменное заявление, отправленное по почте, не было никакой реакции. Мы с ней больше к этому вопросу не возвращались. И я ни разу не посмел в качестве еще одного аргумента при наших дискуссиях вспомнить этот эпизод.

Больно вспоминать, но я должен рассказать это для читателя, если он хочет знать, каким сильным человеком была моя мама. Я думаю, что так мог себя вести только необычайно сильный человек. Она умерла на руках у всей нашей семьи в 1981 году. Она знала, что умирает, и мы это знали, но ничего нельзя было поделать, медицина не могла помочь, а оперироваться в призрачной надежде на выздоровление мама не захотела. Мы подолгу беседовали с ней последние два месяца, как будто никогда до этого у нас не было для этого времени. Последнюю неделю я метался по всему городу в поисках кислородных подушек, которые облегчали немного ее состояние: одна подушка – на полдня. До последней секунды мама была в полной и ясной памяти и говорила с каждым из нас, кто собрался вокруг ее постели. Последние слова, которые она вдруг совершенно неожиданно произнесла, были: «Может, я что-нибудь делала не так?» – и она вопросительно, с надеждой посмотрела на меня. «Ты все делала правильно, мама», – ответил я и благодарю бога, что у меня нашлись тогда эти слова. «Ну и хорошо», – умиротворенно произнесла она. И через несколько секунд ее не стало.

Каждый сын хотел бы рассказать о своей необыкновенной маме. Я – тоже. Но у меня вроде не было до сих пор для этого морального повода, хотя я только и делаю, что уже больше тридцати лет рассказываю со страниц печати о самых разных людях. Но теперь я рассказал о своей маме хоть малую толику, потому что меня попросил об этом известный у нас в Дагестане педагог и краевед из Буйнакска Булач Имадутдинович Гаджиев, который готовит очередную свою книгу. Для этой книги мои строки о маме. Спасибо Вам за это. Далгат Ахмедханов».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.