«Перестройка» и «ускорение»
«Перестройка» и «ускорение»
После общего развала, каковым обернулась Перестройка, и бывших сторонников и соратников, и давних врагов Горбачева интересует кардинальный, судя по всему, вопрос: когда Горбачев поставил перед собой цель «разрушить систему»?
Ответ на этот вопрос не очевиден, но он лежит на поверхности.
Цель Горбачева первых месяцев его пребывания на посту генсека полностью понятна и достаточно ограниченна. Он, правда, иногда высказывался зайти очень далеко («Я пойду далеко», – задумчиво сказал он как-то своему помощнику Черняеву). Но реально это «далеко» на первых порах было очень недалеким.
Время, в которое Горбачев пришел к власти, требовало от него определения в общеполитических вопросах, поскольку еще при Черненко, с осени 1984 г., аппарат сидел над подготовкой Программы к ожидаемому XXVII съезду КПСС. Горбачев мог подключиться к поискам программных формулировок. Так, он дважды возвращал заведующему Международным отделом ЦК секретарю ЦК Пономареву проект раздела о мировом коммунистическом движении, но ясности все же не было ни у него, ни у аппарата.
Единственной коммунистической партией Европы, которая оставалась первостепенной по влиянию политической силой, была Компартия Италии, но именно с ней у КПСС сложились тяжелые отношения. КП Италии фактически заняла социал-демократические позиции и резко критиковала антидемократическую политику КПСС. В то время, когда программные комиссии вымучивали на госдачах какие-то формулировки, лидер КП Италии Натта прямо спрашивал КПСС: к кому она направляется – к Ленину или к Каутскому? КПСС могла ответить только чисто декларативным способом – конечно, к Ленину. И ничто не говорит о том, что Горбачев имел другой ответ.
При Горбачеве СССР продолжал тайно финансировать коммунистические и националистические движения, но бесперспективность «мирового коммунизма» давно была очевидной.
Сам Горбачев принял участие в партийной дипломатии с компартией Италии еще при Черненко: 12 июня 1983 г. умер лидер КП Италии Энрике Берлингуэр. Пономарев провел через политбюро очень сухое официальное сочувствие итальянской компартии, но помощник Черненко Александров-Агентов и зав. отделом информации ЦК Загладин за спиной Пономарева приняли решение послать на похороны вождя итальянских коммунистов-ревизионистов делегацию во главе с Горбачевым. Горбачев, по крайней мере, лучше познакомился с «еврокоммунизмом».
В 1985 г. отмечалось сорокалетие со Дня Победы. Это нарушало сакраментальную для КПСС проблему Сталина. В статье маршала Ахромеева по поводу Дня Советской армии, опубликованной в журнале «Коммунист», Сталину была дана очень высокая оценка. В комиссии, созданной для подготовки празднования 50-летия Победы, сцепились догматик-коминтерновец Пономарев, который Сталина тем не менее ненавидел, и сталинист Загладин. Но Горбачева все это будто не смущало. Он публично бросал реплики, полные уважения к Сталину, и это не было неискренним.
Когда затрагивалась сталинская тема, Горбачев и в более близком окружении говорил, что нужно уважать чувства народа, который любил Сталина и чтит его память.
Горбачев привычно прятался за абстракцию Народа, как все высшие руководители коммунистов, наделяя его теми чертами, которыми наделено было их собственное мировоззрение. Но была здесь и личная мотивация: уважаемый в селе дед Горбачева был старым кадровым председателем колхоза, отец вернулся с фронта, семья была коммунистической и советско-патриотичной. Ничто, казалось, не предвещало повторения хрущевских разоблачений Сталина.
Трудно описать все неясности, которые должны были быть как-то обойдены в решениях очередного XXVII партийного съезда. Эти белые пятна были очевидны всему аппарату. Но в первый период Горбачев фундаментальными проблемами не слишком проникался.
Как и каждый руководитель, Горбачев начал с кадрового укрепления тылов. В Политбюро у него были «чужаки», старики брежневской формации – Тихонов, Соломенцев, Воротников, Кунаев, Щербицкий, Романов, Гришин – и «свои», к ним относились, в частности, Лигачев, Рыжков, Чебриков, которые стали членами политбюро с апрельского пленума ЦК, Никонов, новый секретарь ЦК по сельскому хозяйству. В июне на очередном пленуме ЦК Громыко был переведен на должность главы Президиума Верховного Совета, то есть был отстранен Горбачевым от реального руководства большой политикой, а в министерстве его неожиданно для всех заменил Шеварднадзе, переведенный из Тбилиси в Москву и из кандидатов – в члены политбюро. На исходе года в круг «своих» входили Лигачев, Рыжков, Яковлев, Шеварднадзе, Медведев, Разумовский (Орготдел) и Лукьянов (Общий отдел ЦК). В начале следующего 1986 г. Горбачев заменил Александрова-Агентова новым первым помощником – Анатолием Черняевым, бывшим работником Международного отдела, верным и решительным сторонником Перестройки.
Горбачев ездил по стране, пытался во все вникать лично. Он ходил запросто улицами Ленинграда и Киева, разговаривал с прохожими. Кадровые перестановки достигли небывалого размаха.
Наиболее политически активные люди страны постепенно начинали верить в серьезность далеко идущих намерений Горбачева и сочувствовать его борьбе с «правыми», как тогда называли партийных консерваторов.
В 1985 г. уже началось оживление политической жизни, либерально-демократическая интеллигенция – пока еще в первую очередь московская – начала давление в том же направлении, на котором ее остановили после «оттепели»: пересмотр истории, критика Сталина и сталинизма. Пошли одна за другой публикации экономистов и журналистов в защиту рыночных принципов в социализме. Начали задавать критический тон на страницах журналов и некоторых газет «прорабы Перестройки» – авторы острых полемичных статей на темы недавней истории, современной политики и экономики, в которых переосмысливалась вся наша действительность. Интеллигенты разных, преимущественно либерально-демократических ориентаций сопровождали Горбачева в его зарубежных поездках и вели с ним и Раисой Максимовной откровенные разговоры за чашкой чая; здесь за 1985–1991 годы находились очень разные лица: Г. Бакланов, Ю. Белов, Д. Гранин, И. Друце, М. Захаров, М. Шатров, В. Быков, Б. Можаев, Е. Яковлев, В. Коротич, В. Чикин, И. Лаптев.[827]
Через неделю после назначения А. Н. Яковлева в отдел пропаганды Черняев, его давний приятель, передал ему машинопись повести Рыбакова «Дети Арбата» – самого полного и самого яркого произведения о безумном деспотизме Сталина в 1930-е годы. Однако даже у радикального «перестройщика» Яковлева не было выразительной реакции. Перед съездом писателей в декабре 1985 г. председатель КГБ Чебриков разослал членам политбюро информацию, в которой Рыбаков, Приставкин, Рощин, Можаев, Зубов, Окуджава были охарактеризованы как антисоветские элементы, завербованные ЦРУ. Яковлев в гневе обратился к Горбачеву; тот отправил его к Лигачеву; Лигачев тоже разгневался, но не потому, что Чебриков писал со сталинистских позиций, а потому, что это дело не КГБ, а ЦК. На съезде писателей в комнате президиума секретарь ЦК по идеологии Зимянин с едва сдерживаемой яростью запретил Евтушенко вспоминать в своем выступлении Рыбакова с его повестью.
Для Горбачева тогда не существовало всех этих проблем переосмысления истории с позиций демократии. Он исходил из другой парадигмы. Его главная цель – очищение социализма, порядок и относительная автономность кадров, способных на самостоятельную инициативу и ответственные решения.
Он не чувствовал принципиальной разницы между собой и Лигачевым потому, что ее тогда и не было. Вся критика «застоя», вся программа «Перестройки и ускорения» были сначала чисто фундаменталистскими, в духе Андропова.
Первой акцией Горбачева было позорное антиалкогольное постановление ЦК от 6 апреля 1985 г. Еще назойливее и бессмысленнее, чем в свое время Андропов, набросились новые руководители партии на мелкие нарушения рабочего режима и большое и малое пьянство. Это была донкихотова битва с ветряными мельницами, но по-настоящему кровавая. Антиалкогольная кампания была опасна потому, что касалась массового быта, а такие реформы в истории всегда были особенно болезненными и имели непредсказуемые последствия. Безусловно, не с этого «ломания людей через колено», по любимому выражению Горбачева, следовало начинать.
Характерно, что сам Горбачев и позже как-то легкомысленно отнесся к «антиалкогольным» ошибкам. Лично он никогда не был принципиальным абстинентом и не придавал такого значения искоренению алкоголизма, как, например, Лигачев. Когда позже Горбачев говорил, что перебрали меру в антиалкогольной кампании исполнители – второй секретарь ЦК Лигачев и глава Комиссии партийного контроля Соломенцев, то здесь была некоторая неискренность. Программа борьбы против алкоголизма не была чисто оздоровительно-профилактическим средством, здесь была политика. Лозунги борьбы против врагов русской нации, которые преднамеренно спаивают народ, были выдвинуты близкими к «Памяти» националистическими кругами России, в частности в Сибири, и с этими фундаменталистами Лигачев заигрывал также и позже. Радикальные «трезвенники» в новосибирском Академгородке в 1985 г. создали ДОТ («Добровольное общество “Трезвость”»), которое в начале следующего года преобразовано в историко-патриотическое объединение «Память». Новосибирская «Память» была тесно связана с московской, открыто националистической и антисемитской. Развернув дикую антиалкогольную кампанию, Горбачев пошел на уступки консервативному и фундаменталистскому крылу своей перестроечной команды, но различиям во взглядах среди своих сторонников он тогда не придавал серьезного значения.
Старики в политбюро в последние годы «развитого социализма» договорились вычеркивать слово «перестройка» везде из проектов партийных документов, где бы оно ни встречалось. Им была ближе «стабильность», провозглашенная в брежневские времена Трапезниковым. Страх и отвращение вызывало слово «стагнация»; еще во времена Хрущева оно было употреблено итальянскими коммунистами для характеристики сталинского режима, и в советской прессе в данном контексте было запрещено. Вроде бы признавая факт политической стагнации режима, Горбачев в противоположность ей в первых «тронных» речах провозглашает динамизм своей будущей политики. В противовес умонастроениям партийных консерваторов, вопреки стабильности и стагнации, Горбачев после изначально обещанного «динамизма» выдвинул летом 1986 г. на встрече с секретарями и зав. отделами ЦК лозунг-формулу: «Перестройка – это революция». Что именно нужно в себе и системе революционно перестраивать, так никогда ясно и не стало – вплоть до развала самой системы.
«Перестройка» – советский политический неологизм; дореволюционный язык знал лишь буквальное «перестраивать», но не переносное «перестраиваться». Это слово в политическом употреблении получило метафорическое и риторическое содержание и было рассчитано на эмоции, и если Горбачев так энергично ухватился за него, то скорее потому, что оно имело неопределенные раздражающие нонконформистские коннотации.
Реально же «динамизм» воплотился в ту быстро забытую цель, которая тогда получила название «ускорения». Термин этот, правда, тоже в духе коммунистического иезуитства неискренне скрывал действительность: речь шла на самом деле не о том, что движение куда-то вперед (к коммунизму?) слишком медленно и его нужно ускорить, а о прекращении падения темпов экономического роста – о лечении экономических неурядиц, которые угрожали катастрофой, об исчерпанности ресурсов в соревновании с Западом и невозможности продолжать «холодную войну». За словцом «ускорение» прятались поиски программы решительного повышения экономической эффективности. И отказаться от лозунга ускорения пришлось потому, что, кроме кадровых перестановок, ничего другого руководители Перестройки реально не придумали, и никакие кадровые перестановки не давали эффекта.
За два года Перестройки сменилось 60 % секретарей обкомов и райкомов, а положение страны из года в год становилось все хуже и хуже.
«Гласность» – опять же эвфемизм, заимствованный из эпохи реформ Александра II, выражение, которое означало некоторую свободу слова, ограниченную наивысшими разрешениями. О том, что поначалу серьезной «гласности» Горбачев не имел в виду, свидетельствует преступное поведение Кремля в дни Чернобыльской катастрофы. Ведь тогда именно Лигачев предлагал открыто сказать о положении вещей, и именно Горбачев, поддержанный, кстати, Яковлевым, настоял на режиме секретности относительно чернобыльских дел. И это совсем не какое-то новое оригинальное решение: это традиция, так делалось всегда, не только касательно сопоставимой с Чернобылем Челябинской катастрофы 1957 г., но и относительно каждой мелкой дорожной аварии или каждого криминального преступления. Так держал себя царь Николай II после Ходынки. Это было постоянное оптимистичное выражение лица мертвенной системы. Угрожая Щербицкому исключением из партии в случае отмены первомайской демонстрации в Киеве и запрещая эвакуацию детей из города, Горбачев и его перестроечная команда действовали точь-в-точь так, как делалось при Брежневе, при Хрущеве и при Сталине, им и в голову не приходило, что они совершают преступление. Натиск политически заангажированных писателей и других интеллигентов в направлении к свободе слова тогда нередко раздражал Горбачева так же, как и неспособность и старых, и молодых партийных кадров эффективно руководить экономикой.
Нужно сказать, что этот период быстро остался позади, и уже на протяжении 1987 г. произошли те изменения в политических установках Горбачева, которые решительно отделили его от фундаменталистов, олицетворяемых в его команде Лигачевым.
Формирование и усиление основного протестного мотива в массовом сознании находило соответствие в эволюции среды, в которой неопределенные умонастроения общественных слоев приобретают вид политических концепций и порождают политические структуры.
В СССР этой поры и в политическом руководстве, и вне его, и в партии, и вне партии сложилась среда, в которой артикулировались массовые политические настроения и находили формулировку соответствующие политические концепции. В этот процесс были втянуты и определенные круги «аппарата». Со временем в больших городах один за другим создавались разные «клубы» в поддержку Перестройки и другие небольшие группировки, преимущественно интеллигентские и молодежные, а также группки просто беспокойных людей с повышенной инициативой и энергией, которая искала выхода.
Этот процесс, собственно говоря, имел уже тридцатилетнюю историю. Позади была бурная реакция на доклад Хрущева о «культе личности» Сталина, борьба «Нового мира» против «Октября», разгром либерально-ревизионистской оппозиции и тлеющий огонь непримиримого диссидентства, «Наш современник», первые шаги «Памяти», формирование русского трибалистского национализма в рамках борьбы против евреев и масонов, которые спаивают коренных русских и плюют им в неразгаданную русскую душу, – словом, была уже большая история неокомунистического ревизионизма и некоммунистического движения. Кроме «неформальной» и антиструктурной среды, молодежной и не очень, в активную политическую жизнь были втянуты полностью респектабельные и преимущественно партийные интеллигентские круги, которые, собственно, и формируют политическую идеологию либеральной ревизии коммунизма по чешскому и итальянскому образцам. С 1985 г. шаг за шагом явочным порядком они добывают в борьбе у слабеющей власти свободу слова и в частности толкают к экономическому либерализму – «рыночным реформам».
Академик Сахаров и близкие к нему люди, а также Гавриил Попов, Егор Яковлев, Юрий Афанасьев, Павел Бунич и другие образуют московскую политическую среду, которая активно продуцирует новую политическую идеологию демократии.
Еще раз стит отметить, что новая политическая среда была почти исключительно московской, меньше задевала Ленинград и еще меньше – другие культурно-политические центры, включая Киев. В Москве она группировалась вокруг отдельных личностей, а также журналов (литературных, а по существу, «общественно-политических») и некоторых газет.
К идейной жизни активно подключаются и люди, которые были репрессированы или по крайней мере держались в бесправном положении бывшим режимом. Одним из важных актов стало возвращение Сахарова в конце 1996 года. Об этом секретарь ЦК по идеологии Зимянин узнал задним числом, в ходе выступления Горбачева на совещании заведующих отделами ЦК. Впоследствии не стало в ЦК и Зимянина. Идеологией в политбюро Горбачев поручил заниматься Лигачеву и Яковлеву, причем Лигачев фактически стал вторым секретарем ЦК, «Сусловым Перестройки».
«Политогенная» среда все больше смещалась во внеаппаратные и даже внепартийные круги, и концепция Перестройки формировалась скорее там, а не в группе деятелей, близких к Горбачеву. Ключевым для этой концепции стали слова Гавриила Попова «командно-административная система». Преодоление «командно-административной системы» требовало политики «гласности» и рыночных реформ. Более детальная характеристика «демократического социализма» (термин этот в силу ассоциаций с идеологией социал-демократии не употреблялся, но имелся в виду) в статьях разных авторов проступала по-разному, но все в этот ранний период стремятся сохранить «завоевание социализма». Можно сказать, что массовые политические умонастроения советской – и в первую очередь московской – интеллигенции в это время приближаются к идеологии левого социал-демократизма.
Был еще один мощный источник политической эволюции кремлевского руководства: давление Запада.
С точки зрения лидеров Запада, характер изменений в СССР был неясным, а возвращение решительных коммунистических «ястребов» – полностью возможным.
СССР начала Перестройки оставался государством, где нарушались права человека, сидели в «зоне» диссиденты, удерживали в Горьком Сахарова, не было свободных выборов и легальной оппозиции, независимых средств массовой информации, не позволялся свободный выбор местожительства и выезд из СССР, антисемитизм оставался государственной политикой.
Нужно отметить, что власть в основных странах Запада – США, Великобритании, Германии, Италии, – принадлежала в это время неоконсервативным партиям. Споры Горбачева с Маргарет Тэтчер, с которой он сближался по-человечески в первую очередь, и с американскими лидерами были не просто теоретическими дискуссиями – в них ему давали почувствовать условия, при которых возможно реальное сближение позиций. И эти требования оказывались не такими уж и невероятными.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.